Порождения войны

Глава 29

Начальник Департамента охраны государственного порядка Андрей Щербатов

Июль 1919

Сообщения о сдавшихся частях РККА поступали по телеграфу каждый час.

В первые два дня казалось, что ультиматум не сработал, красноармейцы не поверили в посулы Нового порядка и, даже лишенные правительства и командования, будут продолжать сопротивление до конца. Но потом пришло сообщение о первой сдавшейся части РККА. О второй. Теперь списки сдавшихся частей не всякий раз умещались на машинописной странице.

Для пленных спешно обустраивали фильтрационные лагеря — в агитационных материалах их называли “лагерями временного содержания”. Транспорта, конвоя, следователей отчаянно не хватало. Заподозренных в членстве в РКП(б) и других преступлениях расстреливали на месте. Военно-полевые суды и особые совещания не всегда успевали хотя бы задним числом оформлять протоколы. Основанием для расстрела могло стать любое показание сослуживцев, нередко получаемое под давлением или под пытками.

Среди сдавшихся было много раненых, и в первый день для них еще выделяли медикаменты, но быстро стало ясно, что это непозволительно. Ресурсов не хватало даже для Добровольческой армии. Где в сдавшихся частях оставались медики, там они могли, хотя бы и без лекарств, пытаться что-то для своих раненых сделать. Где медиков не было, там приходилось, как назвал это генерал Алмазов, положиться на волю Божью.

Щербатов не верил в Бога.

В лагерях военнопленных с первого дня пошли вспышки тифа, сокращая фронт работ военно-полевым судам.

Пленных было много — и все же не так много, как следовало бы. Некоторые части РККА отступали, перегруппировывались, переходили на партизанское положение. Да и в сдавшихся частях нередко обнаруживался некомплект личного состава и техники, не всегда убедительно объясняющийся последними военными действиями.

Не на всех освобожденных от большевиков территориях власть Нового порядка удалось установить мирно. Несдавшиеся красноармейцы оказывали сопротивление, и гражданское население, бывало, явно или неявно поддерживало их. Небольшие города обычно удавалось подчинить быстро, уставляя виселицами соборные площади. Но вспыхнули и масштабные мятежи в Тамбове, Кронштадте, Иваново-Вознесенске. Красноармейцы отрядами и целыми частями пытались прорваться в эти центры, чтоб воссоединиться с восставшими.

Левые эсеры из тех, что не признали Новый порядок, начали призывать к Третьей Гражданской войне. Первой они считали мятеж 1905-1907 года, второй — закончившийся только что разгром большевиков.

Пятьдесят первого полка не было ни в одном списке: ни среди сдавшихся, ни среди перешедших к сопротивлению.

До истечения срока действия ультиматума оставалось три часа.

Победа в гражданской войне, сказал себе Щербатов, может быть только такой. Но даже когда последний полк РККА будет разбит и последний мятеж подавлен, настоящая работа только начнется. Война закончится, но причины, вызвавшие ее, никуда не исчезнут. Многие считают, что довольно перевешать пару сотен тысяч большевиков и загнать на каторгу их пособников, и тогда благорастворение воздухов настанет само собой. Щербатов же знал, что для умиротворения истерзанной страны одних только казней недостаточно. Требуется радикальное переустройство всей жизни общества. Жесткий контроль и репрессии многие считали вынужденными решениями на время войны. Полковник знал, что это только основа дальнейших преобразований.

Но сперва, хочет того Щербатов или нет, будет праздник. Грандиозный бал в Москве, настоящее французское шампанское и настоящие бриллианты в ушах дам. Вот только те, кто придет на этот бал, люди, поднявшиеся на вершину общественной иерархии на мутной волне гражданской войны, не вызывали у Щербатова ни уважения, ни доверия. А тех, кто нужен ему по-настоящему, рядом с ним не будет ни в этот торжественный день, ни когда-либо потом.

Князев не раскурит свою трубку, не усмехнется добродушно, не скажет “Людей своих никогда не бросай, иначе говно ты будешь, а не командир”. Надежный как дредноут Князев, слово которого нерушимо, “да” значит да, а “нет” значит нет. Предать своих или себя для него немыслимо, в какие бы передряги его ни кидала жизнь. Человек, которому верят и в которого верят. Хоть бы ты остался жив, Федор… Вестей из пятьдесят первого до сих пор нет.

Саша Гинзбург не изречет, подняв кверху указательный палец “да, но нет!” и не начнет, забавно жестикулируя и перебивая саму себя, излагать некий только что открывшийся ей аспект диалектики, успевая за один монолог рассмеяться, уронить слезу и снова рассмеяться. Такая безалаберная — и такая упрямая, когда доходит до жизненно важного. Эх, Саша, Саша…

Более многого другого в этой войне Щербатов ненавидел агитационные плакаты, изображавшие врагов. Красные рисовали капиталистов, попов и офицеров заплывшими жиром уродами. Белые представляли большевиков обезьяноподобными выродками с ярко выраженными семитскими чертами. Искусство должно проявлять в человеке образ Божий, но стало оружием и служит тому, чтоб люди могли запросто, почти весело убивать, мучить и лишать самого необходимого таких же людей, как они сами.

Война между народами требует этого в меньшей степени. Враги говорят на разных языках и знают, что интересы их государств противоречат друг другу. Если ты не победишь противника, то каждый день будут ужинать его дети, а не твои. Здесь нет ничего личного. Гражданская война - иное дело. Она идет между людьми, которые могли бы вместе служить одной стране, строить общее для всех будущее, прикрывать друг другу спины. Линия фронта разделяет вчерашних соседей, сослуживцев, друзей, родных. Чтоб было возможно их убивать, их надо расчеловечить.

Но вот уже и линии фронта нет, а необходимость бороться с внутренним врагом никуда не делась…

— Ты вызывал меня, Андрей? — спросила Вера, входя в кабинет.

Щербатову стало неловко. Формально Вера была теперь его подчиненной, но все равно такое обращение от родного человека коробило. Возможно, не стоило смешивать семейные дела со служебными. Как, впрочем, и личные дела со служебными…

— Да, дорогая моя, входи, прикрой дверь… Я думаю, нам надо очень осторожно провести служебное расследование. Сдается мне, кто-то из наших людей нас обманывает — и по-крупному.

Вера села напротив брата, внимательно посмотрела ему в лицо.

— Откуда у тебя такая информация?

— Да в том все и дело… ты — единственный человек, кому я могу сказать все как есть. Ниоткуда. Интуиция. Несколько часов назад я задремал ненадолго и проснулся с четким ощущением, что со смертью Саши Гинзбург что-то неладно. Слишком быстро все произошло, и тела ни ты, ни я так и не увидели. Возможно, зря мы набирали людей из контрразведки, мало ли какие связи у них сохранились. Я хочу, чтоб ты осторожно расследовала эту историю.

— Расследование уже идет, — сказала Вера. — Я знаю, что Саша жива. Потому что ты жив.

— Это глупости, которые она каким-то образом внушила тебе, — поморщился Щербатов. — Я тебе объяснял это. Нет между нами никакой особенной мистической связи. Не более, чем это обыкновенно бывает у мужчин и женщин. Не надо слепо верить всему, что рассказывают такие люди.

Лоб Веры прорезала тонкая морщинка.

— Андрей, ты задумывался когда-нибудь, что власть и мятеж — две части единого целого?

— Хоть ты избавь меня от диалектики!

— Она обманула тебя, эта подлая женщина.

— Прошу тебя, не говори о ней так, — Щербатов встал, заходил по кабинету. — Саша, разумеется, должна быть уничтожена вместе со всем, что она делает. Но не уважать ее нельзя. Все, что между нами случилось - моя и только моя вина. Как и то, чего не случилось… Но до того ли теперь. Приходится принимать скверные решения, потому что выбора, по существу, нет. Если не принять их, будет еще хуже. Думаешь, мне легко было подписать приказ о прекращении снабжения фильтрационных лагерей медикаментами? Бросить на произвол судьбы людей, которым мы обещали жизнь. Но я видел описи того, что осталось у нас на военных складах… мы и своих не всех сможем поставить на ноги.

Щербатов сел на диван, уперся локтями в колени, прижал кулаки к вискам. Вера осторожно подошла к нему, взяла его руки в свои, разжала стиснутые пальцы.

— И знаешь, что отвратительнее всего, Вера? Вот так же примерно теперь будет со всем. Пленные ждут, когда им разрешат вернуться домой. Некоторые, разумеется, вернутся. Но есть те, кого нельзя оставлять в живых после всего, что они делали… а главное, еще могут сделать. Не всегда возможно отделить зерна от плевел. И это только начало. Раньше хотя бы шла война. Война план покажет. Война все спишет. Теперь война закончена, а все самое сложное только началось.

— Давай бросим это все и уедем в Париж, Андрей, — сказала Вера. — Или еще дальше, в Аргентину или в Мексику. Ты и я. Будем жить как люди. Без генералов с наполеоновскими замашками, без скользких эсеров этих бесконечных, без намертво контуженных войной деятелей, которые навсегда, кажется, застряли сознанием в ипритных воронках. Пусть делают что хотят, пусть хоть сожрут друг друга, лишь бы мы с тобой были от этого подальше. Ты выиграл эту войну, разбил Красную армию, и довольно с тебя. Разве твои обязательства перед Россией не исполнены? Нельзя же быть бесконечно, неизбывно должным.

Щербатов молчал.

— Представляешь, жить мирно, далеко от этого всего? — продолжала Вера. — Просыпаться утром и не думать о том, что опять за ночь случилось непоправимого. Не нести ответственность за вещи, которых ты не можешь контролировать. Не решать постоянно проклятых вопросов жизни и смерти. Просто проживать каждый следующий день. Мы могли бы совершить кругосветное путешествие. Посетить все те места, о которых читали у Майн Рида и Жюль Верна. Помнишь, как мы изрисовали дядюшкин глобус, прокладывая маршруты наших будущих путешествий, и нас за это оставили без ужина? Мы ведь теперь взрослые, мы можем отправиться туда на самом деле, и никто нас за это не накажет. Станем легко знакомиться и расходиться с людьми, ни к кому не привязываясь. И, может, однажды ты встретишь женщину, с которой станешь чувствовать себя живым, не разрывая себя на части. Жизнь ведь не обязана постоянно быть борьбой и подвигом. Что тебя удерживает?

— Я думал об этом, — признался Щербатов. — Долг, честь, патриотизм — именем этого всего было уже совершено столько мерзостей, что эти слова уже и произнести нельзя, не чувствуя себя подлецом…

Ударил одинокий колокол церковки за окном. Щербатов усмехнулся и после минутной паузы продолжил говорить:

— Я бы, может, сделал так, как ты говоришь, дорогая моя. И все же я любой ценой должен закончить гражданскую войну. Не только завершить боевые действия с большевиками, но и устранить причины, которые бесконечно будут вызывать новые и новые междоусобицы в России. Сейчас мы погасили пламя пожара, но угли его тлеют где-то очень глубоко. Немного подходящего топлива — и гражданская война вспыхнет с новой силой. Пока война явно или скрыто идет, я не найду мира и внутри себя. И на другом конце света, среди антиподов мне от этой войны не спрятаться. Скорее всего, покинув Россию, я прозаически спился бы через год-другой, как это обыкновенно происходит с людьми сдавшимися. А вот тебе, дорогая моя, стоило бы сейчас уехать, хотя бы на время, пока здесь не станет поспокойнее. Мне не нравится внимание, которое Михайлов тебе оказывает; полагаю, ты понимаешь, насколько это опасный человек.