Порождения войны

Глава 26

Полковой комиссар Александра Гинзбург

Июль 1919 года

— Живая!

— Живой.

Саша и Князев обнялись настолько крепко, насколько позволила им его рана — Саша с порога заметила, как медленно, неловко он двигается. Левый рукав его гимнастерки был разрезан, рука под нечистыми бинтами распухла в два раза против прежнего. В лице нездоровая краснота. Тело горячее, как печка. У него жар…

Саша прикрыла глаза. К родному князевскому духу крепкого табака, перегара и мокрой шерсти примешивались запахи крови и гноя. Им предстоял тяжелый разговор, но объятие дало несколько секунд отсрочки.

Пока Сашу вели к штабу, ей успели рассказать, что все большие дома в деревне, где расквартирован полк — она называлась Тыринской Слободой — заняты ранеными. Кто остался цел, ночевал в палатках или под открытым небом. Штаб разместили в обычной избе. Князев и Саша сидели рядом на кровати — больше негде было — в крохотной спальне. Фотографии выгнанных из дома хозяев укоризненно смотрели на них с застеленной вышитым полотенцем доски. Вместо стола использовали деревянный сундук.

— Какие у нас потери? — спросила Саша.

— Серьезные. Три сотни только убитыми и пропавшими без вести. Ранеными — почти столько же. Многие тяжелые. Что ни час, отходит кто-нибудь.

Саша взяла в руки мятые списки. Фамилии были записаны от руки, разными почерками. Листы перепачканы то ли грязью, то ли кровью. Многих из внесенных в списки людей Саша успела узнать, некоторых довольно близко.

Смахнула одинокую слезу с левой щеки. Нет времени.

— Что с техникой, с боеприпасами, с транспортом?

— Артиллерии, считай, больше нет. Пять из двенадцати пулеметов потеряны. По боеприпасам крепко просели после кавалерийской атаки на обоз. Сейчас пустые. Транспорта хорошо если треть осталась.

— Господи…

— Ваньку сберегли твоего. Молодцом себя показал.

— Он молодец, да. А сам ты как, Федя? С рукой что?

Лицо Князева исказила гримаса. Ему больно, поняла Саша.

— Да ничего с рукой! — раздраженно ответил он. — Заживет рука, все на мне как на собаке заживает и рука заживет, никуда не денется. Вон уж и не болит, почитай.

У Саши перехватило дыхание:

— Рука не чувствует ничего больше? А доктор что говорит?

— Доктор, — Князев выплюнул это слово. — Руку надо пилить, говорит. Им лишь бы что отпилить, коновалам этим. Гангреной пугает. Да сам он, я ему сказал, гангрена ходячая…

— Но, Федя, у тебя же жар! И что боли нет больше, это, может быть, к худшему. Давай я позову врача, пусть посмотрит еще!

— Отставить! — рявкнул Князев. — Не лезь в это, комиссар. Вот о чем расскажи-ка лучше: как из плена живой ушла? Почему тебя к нам привезли? С чем пожаловала? — взгляд Князева стал тяжелым. — Станешь звать нас сдаваться?

Саша встретила его взгляд своим, спокойным и серьезным.

— Многое случилось, — сказала она. — Я тебе после расскажу все, командир. Ты, может, решишь расстрелять меня за то, что я сделала, и будешь прав. Спорить тогда не стану. Но что для нас важно прямо сейчас: ни полк, ни тебя я не предавала. И здесь я для того, чтоб помочь тебе увести полк в леса. Не сдавать ни в коем случае. Не веришь мне — убей на месте, не тяни. Веришь — давай работать.

Князев встал и зашагал туда и обратно по узкому проходу между кроватью и сундуком. Он всегда делал так, когда напряженно думал, и напоминал в такие минуты мощное, опасное, но запертое в клетку дикое животное. Теперь клетка стала совсем маленькой. Двигался Князев без прежней легкости, ступал неуверенно, словно был пьян — но Саша всяким его повидала и знала, что сейчас дело не в выпивке. Она скинула сапоги и забралась с ногами на кровать, чтоб он не натыкался на ее колени.

— Работать! — процедил Князев. — А то без тебя я тут баклуши бил! Многие сдаваться думают. В леса не все хотят уходить.

— А есть у нас шансы уйти?

— Дак мы не окружены. Пятьдесят первый уже списали со счетов. На московском направлении плотные заслоны, а отход к югу, в леса, почитай, открыт для нас. Можем прорваться.

Князев снова сел на жалобно скрипнувшую под его весом кровать. Его лоб покрылся испариной. Дыхание стало хриплым, прерывистым. Лицо сделалось багровым, почти малиновым. Жар в его теле нарастал, это чувствовалось даже на расстоянии вытянутой руки.

— Уходить на Тамбовщину надо, — сказала Саша. — Там уже идет вовсю восстание против Нового порядка. Полторы сотни верст дотуда. Уведем тех, кто за нами уйдет.

— Я так и хотел. Так и управил бы. Ежели б не ты.

— Я?

— Ты, Александра. Ты вернулась. Теперь те, кто надумал сдаваться, потребуют тебя. Часть, сдаваясь в плен, комиссара своего выдает, живым или мертвым, один черт. Но отдать им тебя я не могу. Не потому, что ты нужна мне — ты теперь никому не нужна, нет больше за тобой ни партии твоей хваленой, ни советской власти. Ты — пустое место, комиссар. И все ж таки ты мой человек. Ты верила моему слову и сама не обманывала меня. Потому сдать тебя я не могу. Говно я после этого был бы, а не командир.

— Выходит, — медленно сказала Саша, — мы должны увести в леса весь полк. Всех.

— Выходит, так. Нюни не распускай только, комиссар, — сказал Князев. — Я тут приберег для тебя кое-что.

Он вышел и через минуту вернулся, держа в руках маузер. Сашин маузер. Протянул ей рукоятью вперед.

— Дельная вещь, не разбрасывайся ей больше. Я его зарядил. Второй обоймы нету. Но ежели с одной не управишься, то перезарядить всяко не успеешь.

— Спасибо тебе, командир. Действовать так станем. Через десять минут, — Саша глянула на циферблат “Танка”, — экстренное партийное собрание. Я назначила по дороге в штаб. Потом, в четыре, давай соберем командный состав. Расскажу, что мне удалось узнать. Уверяю тебя, желания сдаваться после этого у всех поубавится. Срок ответа по ультиматуму какой?

— Завтра в полдень выходит.

— Значит, утром все и решится, — Саша принялась натягивать сапоги. — А ты бы лег сейчас, командир. Завтра тебе надо твердо стоять на ногах. Давай все ж врача пришлю?

— Нет! Иди уже, комиссар, делай свою чертову работу. *** 

Ванька дожидался ее снаружи штабной избы. Саша обняла его, закружила, поцеловала в белобрысую макушку — для этого ей пришлось встать на цыпочки. Потом села на сваленную во дворе груду бревен.

Битых два часа она рассказывала на собрании комсостава о том, что повидала в Рязани, и убеждала, переходя временами на крик, что сдаваться Новому порядку нельзя. Рассказать пришлось обо всем, включая личные моменты, как бы мерзко это ни было — но лучше уж пусть ее товарищи узнают это от нее.

— Есть у тебя табак, Иван?

Товарищи в честь ее воскресения из мертвых нашли для нее три папиросы, но это было несколько наполненных напряженными разговорами часов назад. Больше фабричных папирос в полку нет и, верно, теперь уже не будет. Как и многого другого.

Трава во дворе была недавно выкошена, обрезки стеблей кололись даже сквозь подошвы сапог. Забор ветхий, но прогнившие колья регулярно заменялись новыми, это легко отследить по их цвету. Вдоль забора аккуратно высажены кусты белой смородины. Ни пяди земли в крестьянском хозяйстве не простаивало без пользы. Саша заметила следы куриного помета, но самих куриц не было видно. Возможно, хозяева успели их куда-то припрятать, но скорее несушки стали добычей красноармейцев. С этим, конечно же, следовало бы разобраться, но не теперь.

— Ты ж говорила, убьешь, если прознаешь, что я курю.

— Убью обязательно. Но не сейчас.

Ванька пожал плечами и скрутил ей самокрутку.

— Ну, рассказывай, чем занимался тут без меня.

— Артиллерийской разведкой занимался!

— Это как?

— Ну, лежим мы, значит, в укрытии, а над нами рвется шрапнель. Откуда палят, не видать. Надобно, говорит командир расчета, вычислить, на каком расстоянии артиллерия ихняя выставлена. Чтоб разнести их, покуда они нас не положили всех в землю. Для этого, говорит, дистанционную трубку от разорвавшегося снаряда надо достать. Вот такую.

Ванька протянул Саше небольшую, размером с его кулак, металлическую полусферу с цифровыми делениями.

— Ты что же, — спросила Саша, — из-под огня ее вытащил?

— Три таких. Ну Саш, я ж не дурак под огонь лезть. Я в перерывах между ударами. И подмечал заранее, куда снаряд падает, чтоб не по всему сектору шариться. Первая трубка была на пять километров, а вторые две на пять триста выставлены, они ж тоже пристреливались, — Саша отметила, как уверенно Ванька оперирует метрической системой, о существовании которой узнал три месяца назад. — Вот так и мы вычислили дистанцию, на которой их артиллерия стояла. А направление стрельбы уже по осям эллипса рассеивания шрапнельных пуль определили. Расчехвостили их четырьмя залпами и все, никакой шрапнели больше по нам.

Ванька рассказывал и Саша заметила, что у него ломается голос. Стоило на секунду отвернуться — вместо родного мальчика она начинала слышать незнакомого молодого мужчину.

— Жаль только, — тут голос Ваньки дал петуха, — что я сам, вот своими руками чтоб, так никого до сих пор и не убил.

— Ты многих еще убьешь, Иван. Это я обещаю тебе.

— Говорили, я тебя больше не увижу, как Прохора. Мы ж их даже похоронить тогда не успели… Как ты ушла из плена?

— Случайно. Один человек пытался сделать для своей семьи все, что можно и чего нельзя.

Они немного помолчали. Каждый из них тоже сделал бы для своей семьи все, что можно и чего нельзя. Но у них больше не было семей. Только они и были друг у друга.

— Саш, а еда, которую ты привезла... У нас дома бывали по праздникам и мясо на столе, и пироги, и рыба, хотя не такая, и сыр даже как-то раз. Но не в один же день. Ты ведь не на свадьбе господской гуляла, пока мы тут головы складывали?

— Какое… Ужин это обычный, для не самого важного гостя накрытый.

— Ясно. Верно, что буржуи за то и воюют, чтоб вот так обжираться каждый божий день, пока мы пустой кашей перебиваемся?

Саша задумалась. Это, возможно, последний их разговор. Надо успеть сказать ему то, что важно.

— Да. И нет.

— Эт как?

— На самом деле, конечно, именно за это они воюют. За свое брюхо. За свои интересы. А мы — за интересы пролетариата, рабочего люда, таких как мы. Но это не главное. Главное — они хотят всех загнать в свой чертов порядок. А мы — за будущее, в котором все станут свободны. Только это и важно. Свобода. Как настроения в полку, Иван?

— Многие думают сдаваться. Хотят вернуться домой. Я б тоже хотел домой, если б у меня еще был дом. Я уйду в партизаны с теми, кому тоже возвращаться некуда.

Саша кивнула. О том же она говорила со своими партийцами. Они тоже собирались уходить, кто был на ногах. Не все они так уж неудержимо стремились сражаться до последнего, но все знали, что им-то пощады от Нового порядка не выйдет.

— Ты же уйдешь с нами, Саша?

— Мне нельзя с вами. Комиссар не может покинуть свой полк, Иван. Чем бы моя служба ни закончилась, закончится она в полку. И смерть бывает партийной работой. Но, глядишь, мне еще удастся достучаться до них. И в этом ты мне можешь сегодня помочь.

— Что нужно делать?

Это могло сработать, по крайней мере, давало шанс. Комиссара многие в полку сторонились и побаивались — Саше часто приходилось принимать жесткие решения, да и слухи о колдовстве популярности ей не добавляли. А вот Ваньку в полку любили все.