Порождения войны

Прохор. Он заслуживал правды, хотя и не этой.

Саша притянула к себе Ваньку, обняла его за плечи, ткнулась лицом в его макушку, непривычно колючую.

— Кем бы ты ни был, мне никогда не было бы стыдно выйти с тобой в люди, Проша. Вот только замуж и прочее — это не по моей части. На войне надо или бабой быть, или солдатом. Пытаться на двух стульях усидеть — пустое. А если так зовешь, по-товарищески… Я же понимаю, о чем ты. Здесь мы все хоть и лезем порой на стенку друг от друга, но все повязаны общим делом. А на гражданке люди отчуждены, каждый сам по себе. В нашем будущем так не должно быть. Вань, что думаешь?

— А дом-то давно не топлен, дядь Прош? — спросил Ванька.

— С шестнадцатого. Три зимы холодный простоял.

— Рассохся, значит. Чинить основательно придется. Ну и починим, что уж. Все надо будет после войны чинить. Можно и с твоего дома начать, дядь Проша. Почему бы и не с него. *** 

— Настюха моя совсем большая стала, — хвастался Князев. — Я на войну уходил — она кульком была бессмысленным. А теперь, глянь-ка, азбуку уже учит.

— Такое умное лицо у нее, — сказала Саша, рассматривая фотографию. Дети ее не особо интересовали, но сам факт, что Князев рассказывал ей о них, многое значил. Два сына и дочь, которых он не видел четыре года, были целью и смыслом его жизни. Важнее для него был разве что пятьдесят первый… или все же не важнее? Саша надеялась, что вопрос никогда не будет поставлен таким образом. Пока она просто старательно не замечала, что каждый месяц Князев отправлял в Кострому не только все свое жалованье, но и кое-что сверх.

Младший из мальчиков стоял по центру фотографии. Он был чрезвычайно похож на отца: округлые щеки, нос картошкой, по-звериному прижатые к черепу уши. Девчушка с насупленным лицом цеплялась за его руку. Лицо старшего брата оказалось в тени, рассмотреть его толком Саше не удалось.

По счастью, у Князева наконец-то закончился его ужасный одеколон. Кто его только приучил к этой гадости? Собственный князевский запах пороха, табака и мокрой шерсти нравился Саше намного больше. И легче стало уловить, насколько интенсивно пахнет от командира перегаром. Сейчас перегар почти не чувствовался.

— А Ванька твой чего? — спросил Князев.

— Ванька вымахал так, на полковых-то харчах. Выше меня скоро станет! Алгебру ночами учит, уже и проверять за ним не могу, забыла программу сама. Артиллеристом хочет стать. А пока в разведкоманду просится.

— Аглая что, берет его?

— Аглая-то берет. У нее свой вступительный экзамен, Ванька его со второй попытки сдал. А я им говорю, ну куда ему в разведку? Ему ж четырнадцать только недавно стукнуло. Пусть пока в обозе помогает Николай Иванычу.

— Это ты зря, Александра. Раз сам Иван так хочет и командир согласен — значит, он идет в разведку. Сегодня и переведем его.

— Твое решение, командир, — Саша нахмурилась.

— Не раскисай, Александра. Аглая людей беречь умеет. А обоз здесь будет не самое спокойное место. Мы уже не в тылу.

Командир и комиссар шли рядом по широкой вырубке вдоль железной дороги. Кажется, пол-России в этот год пыталось выбраться куда-то поездом. Бежали от красных, бежали от белых, бежали от голода, бежали в поисках лучшей доли. Поезда стояли на перегонах днями, неделями, иногда месяцами. Прилегающая к железной дороге полоса обросла следами бытования людей: кострищами, постройками, могилами.

Саша подозревала, что Князев пригласил ее сюда не только и не столько ради прогулки, но потому еще, что в тесных вагонах никогда нельзя быть уверенным в отсутствии лишних ушей за тонкими перегородками.

И Саша догадывалась, что говорить они станут о тяжелом, безнадежном почти положении Красной армии под Москвой. Но Князев не переставал ее удивлять. Он спросил другое.

— Как так вышло, что я до сих пор не знаю твоего настоящего имени, комиссар? Как тебя все же звать, на самом-то деле?

Саша вздохнула. Этого она не любила вспоминать, но Князеву всегда должна была говорить только правду.

— В документах до крещения стояло — Юдифь. По ошибке. При рождении отец назвал меня Суламифью. Но я давно не использую это имя. История Юдифи мне нравится куда больше.

— Юдифь — это из Библии? Красотка, которая охмурила вражеского полководца? — усмехнулся Князев.

— Охмурила, скажешь тоже! Она была очень умная, Юдифь. Она не просто затащила этого Олоферна в койку! Этим бы она его не удивила, вокруг таких мужчин вечно вьются толпы баб. Тебе ли не знать, Федя! — Саша подняла указательный палец и скорчила рожицу. Князев был охоч до женского пола, но не относился к своим военно-полевым похождениям всерьез, так что это было безопасной темой для шуток. — Юдифь сделала другое. Она показала Олоферну, что знает такое, чего не знает он. Как люди устроены на самом деле. Что такое власть и как ее по-настоящему получить. Ну и, там, ради чего. Этим взяла его.

— Чтоб отрубить ему голову его же мечом?

— Разумеется, — Саша пожала плечами. — Они ж на войне были. Прямо как мы теперь. Такой Юдифи вышел подвиг за народное дело. А Суламифь, простая девушка из виноградника… Песнь Песней красивая, конечно, и рассказ хороший у Куприна. Но сама Суламифь была всего лишь наложницей, пусть и у великого человека. Не особо интересная жизнь.

Они помолчали немного. Оба знали, что этой болтовней только оттягивают по-настоящему серьезный разговор.

— Скверные новости в последней сводке, комиссар, — перешел к делу Князев. — Северный корпус Добровольческой армии обложил Москву плотно. И на подмогу ему подходит Западный корпус. Наши части под Москвой его не сдюжили сдержать. Быть может, корпуса уже объединились. И как бы не теперь, вот ровно пока мы лясы точим.

— Значит, Москва падет? — прямо спросила Саша.

— Да, Александра. Не удержать нам Москвы.

Саша с Князевым стали доверять друг другу за эти полгода. Говорить они могли обо всем, и Князев стал пить если не меньше, то по крайней мере не так безобразно — возможно, поэтому. Саша старалась разделить с ним бремя его ответственности, насколько могла.

Но даже для них сейчас этот разговор грозил стать слишком откровенным.

— Серьезно, командир. Москва — наш главный промышленный и, главное, железнодорожный узел. Но можем ли мы что-то сделать, находясь здесь?

— Дак боевые задачи будем тут выполнять, — пожал плечами Князев. — Прикажут — станем оборонять Воронеж. Прикажут — отбивать Тулу. Однако ж расклад под Москвой мало от этого зависит.

— Есть и другие скверные новости, командир. Земельная реформа Директории достаточно популярна на этом этапе. В правительстве много эсеров, эти знают, чего наобещать крестьянам. Это означает, что поддержку крестьянского населения мы теряем. Чтоб победить большевиков, они сами стали действовать, как большевики. Строить свой чертов Новый порядок уже сейчас.

— Обещали ж, все это до созыва новой Учредиловки.

— Про Учредительное собрание и раньше-то было ясно, что это разговоры в пользу бедных. Какую-нибудь Учредиловку они, конечно, соберут, но без равных, прямых, тайных и общих выборов. Имущественный ценз, сословные квоты… Фикция, по сути. Театрализованное представление.

— К чему ты клонишь, комиссар? Прямо говори.

— Нас ждут тяжелые времена. Серия поражений на всех фронтах, скорее всего. Отступления. Потери. Утрата боевого духа.

— То ли это, что должен говорить комиссар? — спросил Князев.

— Твой комиссар всегда должен говорить тебе правду, — ответила Саша. — Тебя я никогда не обманывала. И никогда не обману. Но и причин тебе врать у меня нет. Потому что в долгосрочной перспективе наши дела совсем не так плохи.

Они загнали пролетариат на казарменное положение. Это эффективный способ придавить рабочее движение здесь и сейчас. Но по существу они плотно накрыли котел крышкой и прибавили огня. Взрыв — вопрос времени.

Крестьянская масса тоже однажды поймет, что ее как эксплуатировали, так и продолжают эксплуатировать. Что Новый порядок не действует в ее интересах. Инертная она, эта масса. Но рано или поздно до нее дойдет. И когда поднимется она, ее не сдержит уже ничто.

Наша задача — продержаться здесь, где мы сейчас, пока к нам не подойдут подкрепления. Любой, пусть даже самой чудовищной, ценой купить для революции время. Я бы очень хотела, Федя, чтоб наши люди жили в том будущем, за которое мы сражаемся. Но если этого не выйдет, значит, мы станем частью будущего, погибнув за него.

— Солдат завсегда готов умереть. Это не новость, комиссар. Дак что ты станешь говорить, ежели ихний Новый порядок победит? Когда борьба вся эта выйдет напрасной?

— То же, что и теперь, — Саша улыбнулась. — Никакая борьба за революцию не может оказаться напрасной. Есть такое понятие — непрерывная революция, Троцкий ввел его. Революция может разворачиваться, а может терпеть поражение и отступать. Но какой бы катастрофой очередное поражение ни казалось, оно всякий раз будет только временным. Потому что революция с каждой попыткой продвигается пусть хоть на шаг, но дальше. И настанет день — может, при наших жизнях, а может, через сто лет — когда революция победит окончательно...

Сашу ослепила вспышка. Она вскрикнула и чуть не подпрыгнула на месте. Пару недель назад интендант Николай Иванович раздобыл фотокамеру и завел обыкновение запечатлевать для истории сцены из жизни пятьдесят первого полка. Иногда в довольно неожиданные моменты.

— Что творишь, Иваныч! — накинулась на него Саша. — Напугал до икоты, нельзя так внезапно врубать вспышку. Мы ж на войне!

— Раз ты на войне, то и проявляла бы бдительность, комиссар, — усмехнулся Князев. — Иваныч уж добрых пять минут нас под прицелом держит, а ты в ус не дуешь. Еще допекаешь меня, почему я тебя в бой не беру. Помимо прочего, вот поэтому.

Ругала Саша Николая Ивановича напрасно. Фотография получилась удачной. Князев стоит, широко развернув плечи, что подчеркивает массивность и мощь его фигуры. На лице его спокойная уверенность в собственной силе. Саша на его фоне смотрится почти хрупкой, но энергичной и собранной. Руки развернуты ладонями вперед — кадр поймал ее жестикуляцию в разговоре. Кажется, Саша показывает или отдает Князеву — или зрителю — что-то невидимое. Взгляд устремлен вперед и вверх. Свет вспышки лег на лицо так, будто оно светится изнутри.

Это единственная фотография, где Саша и Князев вместе.