Титус Гроан

ТАМ И СЯМ

Помыслы Свелтера намертво заклинило на гибели Флэя от его, Свелтера, руки. Он практиковался в искусстве беззвучного, вороватого продвижения до тех пор, пока и сам уже не перестал различать тихого, словно дыхание, звука собственных шагов – на то, чтобы его приглушить, у Свелтера ушли две последних недели. Теперь он крадется по земле так же бесшумно, как облако по сумеречному небу. Двуручный секач заострен до того, что поет комариным голосом, когда Свелтер подносит его к своему грибовидному уху. Сегодняшней ночью он оставит розоватую вафельку на верхней ступеньке лестницы, всего в двадцати футах от ступней своего костлявого ворога. Ночь будет темная. Он вслушивается в бренчанье дождя и глаза его обращаются к озерцу на холодном полу, в дали трапезной залы. Он смотрит на лужу, не видя выцветшего отражения облезлых херувимов, застывших сотнею футов выше отливающей серой сталью воды. Взгляд его ни на чем не сосредоточен. То, чего он так долго ждал, будет сделано завтрашней ночью. Завтрашней ночью. Похожий на морковку язык протискивается между губ Свелтера и ползет сначала влево, потом вправо. Одновременно он переводит глаза с лужи на Флэя и какая бы то ни было неопределенность мгновенно их покидает. Вся история Свелтера читается в этом взгляде, и Флэй, оторвав глаза от макушки своего господина, правильно истолковывает мерзкое его выражение.

Флэй сознает, что покушения на его жизнь ждать осталось недолго. Цветные печеньица, а он их нашел уже три, всякий раз оставлялись ближе к нему. Свелтер пытался сломить его, изнурив разум, вымотав душу – что ж, Флэй не спал уже много ночей, но он был готов. Он не забыл о залитом зеленым светом двуручном секаче и, отыскав в оружейной старый меч, отнес его в Каменные Проулки, очистил от ржавчины и заточил острие и кромку. В сравнении со Свелтеровым секачом меч, конечно, казался тупым, но все-таки был оружием достаточно смертоносным. Глядя в лицо Свелтера, Флэй понимает, что ночь их схватки близка. Осталось не больше недели. Точную дату назвать невозможно. Может быть, и в эту ночь. Или в любую из следующих семи.

Знает Флэй и то, что Свелтер не увидит его, пока не окажется прямо над ним, лежащим под дверью хозяина. Знает, что Свелтеру неведомо, как легко читает он, Флэй, выражение его глаз. Знает также, что изгнан из Замка. Важно, чтобы Свелтер этого не узнал. Гертруда позаботится о том, чтобы, начиная с сегодняшнего вечера, Флэя под дверью Сепулькревия не было, однако он может вернуться сюда ночью и последовать за чудовищем, когда то поползет по лестницам к своей пагубной цели.

Так он и поступит. Будет каждую ночь ждать в галерее, покамест мимо не прокрадется огромная туша. И только тогда решит, где и как нанести удар. Пока же ясно одно – нужно увести врага от двери больного хозяина, смерть должна настичь Свелтера в каком-то удаленном углу замка, возможно, в Паучьей Зале… или под сводами чердака, или даже на укреплениях. Мысли Флэя прерывает звук глухого удара, с которым падает голова Фуксии, он видит, как Доктор вскакивает и через стол тянет руку к стакану с водой, другою обняв Фуксию за плечи.

На самом же столе начинает вдруг биться и извиваться маленький Титус и бедная нянюшка Шлакк тоненько вскрикивает, увидев, как он опрокидывает на себя вазу с цветами, как маленькие ручки впиваются в сиреневый бархат, усиливаясь его разодрать.

Стирпайк слышит над собою глухой удар, а следующие за ударом судорожные движения ног позволяют ему довольно точно установить, что случилось. Только две ноги остаются совсем неподвижными, обе принадлежат Гертруде. Единственная видимая нога Фуксии (правая так и осталась подогнутой), когда девочка валится, косо сползает на помост. Нянюшкины отчаянно ерзают в попытках достать до полу. Сомкнутые в коленях ноги лорда Сепулькревия с ленцой покачиваются, будто маятник. Кора с Клариссой производят движенья купальщиц, вступающих в воду. Ноги Доктора распрямлены, а ноги его сестры, как бы надумав по обоюдному согласию покончить с собой, душат одна другую в объятиях, точно два побега плюща.

Мягкие, рыбообразные ступни Свелтера переступают вперед-назад – неторопливыми, шаркающими движениями, какими тучный человек очищает подошвы о коврик.

Флэй растрескавшимся носком башмака быстро почесывает голень над щиколоткой, после чего Стирпайк видит, как его ноги начинают, детонируя на ходу, огибать длинный стол, направляясь к креслу Фуксии.

В то недолгое время, что рев Титуса заглушает рявканье Баркентина, Прюнскваллор протирает лицо Фуксии смоченной в воде салфеткой, а затем осторожно укладывает голову девочки между ее колен.

Баркентин и на миг не прерывает исполненья своих обязанностей, чему всякий получает доказательства в мгновения, когда плач Титуса на краткое время захлебывается, ибо в эти короткие паузы, которые могла бы заполнить тишина да шелест дождя, сухой, ядовитый язык Библиотекаря продолжает молоть без умолку.

Впрочем, он почти уж закончил. Старик откладывает в сторону книги. Иссохший огрызок ноги его, принявшийся, когда Фуксия лишилась чувств, а Титус заплакал, шкрябать о доски со злобой, способной внушить мысль, будто на уродливой этой конечности растут не ногти, а зубы, которым не терпится прогрызть дубовый настил, – огрызок этот теперь находит себе иное занятие, а именно, забраться на сидение кресла и Баркентина туда затащить.

Старику надлежит, ступив на узкий, длинный стол, протопать по нему вперед и назад семь раз, не обращая внимания на фарфор и золотые приборы, не обращая внимания на хрусталь, вино и еду, не обращая внимания ни на что, помимо того обстоятельства, что он обязан не обращать внимания ни на что. При приближении костыля и огрызка ноги госпожа Шлакк едва успевает сдернуть младенца со стола, ибо традиция требует, чтобы Баркентин не медлил и потому железный наконечник его костыля с раздирающим уши дрязгом лупит в полированный дуб, размалывая фарфоровые блюда и столовый хрусталь. Тусклое чавканье, сменившееся хлюпаньем, сообщает, что нога Баркентина по лодыжку увязла в супнице с остывшей овсянкой, но долг, исполняемый им, не велит старику оглядываться.

Доктор Прюнскваллор удаляется, покачиваясь, с Фуксией на руках, успев распорядиться, чтобы Флэй проводил лорда Сепулькревия в спальню. Графиня, что совсем уже непривычно, отбирает Титуса у нянюшки Шлакк и, спустившись с помоста на каменный пол, грузно прохаживается туда-сюда, полуперекинув мальчика через плечо.

– Ну, тише, тише, – говорит она. – Что толку плакать, совсем никакого толку и нет, вот подожди, пока тебе исполнится года два, а еще того лучше три. Тише, тише, как станешь большим, я покажу тебе, где живут птицы, ну, вот и умница, вот и… Шлакк… Шлакк, – внезапно взревывает она, сама себя перебивая. – Унеси его.

Граф с Флэем уже ушли, как и Свелтер, напоследок окинувший разочарованным взглядом стол и сморчка Баркентина, продолжающего топтать и губить на диво сготовленные блюда.

Только и осталось у Баркентина зрителей что Кора с Клариссой – рты обеих разинуты, глаза выпучены так, что пустые эти каверны занимают у каждой все лицо, сообщая остаткам его видимость темноты, а то и полного отсутствия. Обе сидят, как сидели, тела их под тугими одеждами закоснели, глаза не упускают ни одного движения старца, отрываясь от него лишь в миг, когда звук, превышающий громкостью прочие, заставляет их взгляды переметнуться к столу, посмотреть, какое из украшений разбилось на этот раз.

Тьма, окутавшая гигантскую залу, сгущается с явным пренебрежением к солнцу, которое тем временем залезает все выше. Пренебрежение это дается ей без труда, ибо и замок, и надтреснутые, зубчатые горы и все пропитанные влагой земли, лежащие окрест Горменгаста, заволокла, навалившись, чернильная туча.

Баркентин и Двойняшки замурованы в сумрак Залы, а та в свой черед замурована в сумрак медленно влачащихся туч, разгоняемый лишь светом одинокой свечи, – прочие, оплыв, погасли. В бескрайней сводчатой трапезной эти трое – злобная марионетка в багровом тряпье и две туго набитые пурпурные куклы, по одной на каждом конце стола, – кажутся немыслимо маленькими, крохотными крапинами кричащих красок, вспыхивающих на их одеяниях, когда колеблется пламя свечи. Время от времени, на длинном столе полыхает брильянтовым блеском иверень хрусталя. С дальнего края Залы, от двери для слуг, вся эта картинка, вставленная в черную перспективу каменных колонн, выглядит пятнышком, не большим, чем костяшка для игры в домино.

Когда Баркентин завершает седьмой свой проход, пламя последней свечи запинается, восстает и сразу же тонет в собственном сале, погружая Залу в полную тьму, нарушаемую лишь озерцом в середине ее – абрисом черноты, окруженным мраком иной природы. Вдоль окаема этой внутренней, вскормленной дождем непроглядности плывет, борясь за жизнь, муравей, но силы покидают его, утекая в не знающую жалости двухдюймовую глубь воды. Издали, от стола, доносится вопль, следом другой, следом треск кресла, падающего с помоста на лежащие в семи футах под ним каменные плиты, следом – брань Баркентина.

Стирпайк, видевший, как ноги одна за другой исчезают за дверью, унося тех, кому они принадлежат, выползает из гамака под стол. Теперь он и сам вслепую пробирается к выходу. Достигнув его и нащупав дверную ручку, Стирпайк громко хлопает дверью и, притворившись, будто сию минуту вошел, кричит:

– Всем привет! Что тут у вас творится? В чем незадача?

Услышав его, Двойняшки орут, требуя помощи, а Баркентин взвывает:

– Свету, свету! принеси сюда свет, маразматик! Чего застрял? – Скрипучий голос его возвышается до визга, костыль скрежещет о стол. – Неси свет, кот шелудивый! свет! чтоб ты сдох, чтоб тебя надвое разорвало!

Стирпайк, последний час которого, скучный до крайности, принес ему одни огорчения, слушая эти вопли, сам себя обнимает от удовольствия.

– Сию минуту, господин. Сию минуту. – Приплясывая, он выскакивает за дверь и убегает по коридору. Не проходит минуты, как он возвращается с фонарем и помогает Баркентину слезть со стола. Старик, не произнеся ни слова благодарности, с дробным стуком спускается по семи ступенькам и устремляется к двери, бранясь на ходу, красные лохмотья его тускло пылают в свете фонаря. Стирпайк, проследив за исчезновением этой пренеприятной особы, задирает острые плечи повыше и улыбается, одновременно зевая. Кора с Клариссой уже стоят по сторонам от него, натужно пыхтя, плоские груди их взлетают и опадают, будто крышки корабельных люков. Глаза сестер не отрываются от юноши, ведущего их к выходу, по коридору и дальше, до самого их покоя, куда Стирпайк входит вместе с ними. Дождь хлещет по окнам. Кровля гудит от его ударов.

– Ну-с, сударыни мои, – говорит Стирпайк. – По-моему, нам не повредит горячий кофе, – вы как полагаете?