Титус Гроан

ФЛЭЙ ЯВЛЯЕТСЯ С ПРИКАЗОМ

Осень вернулась в Горменгаст, подобная возвращающемуся в свою твердыню мрачному призраку. Дыхание ее веяло по забытым проходам – Горменгаст сам обратился в осень. И обитатели замка стали лишь тенями ее.

Разрушающийся замок, мрея в туманах, вдыхал осень, и каждый холодный камень замка выдыхал ее. Корявые деревья, обступившие темное озеро, пылали, роняя капли, и листья их, срываемые ветром, бешено кружили меж башен. Тучи, свиваясь, ложились на них и расточались или тяжко ворочались на поднебесном каменном поле, и лохмотья их тянулись меж стрельниц, теснясь у невидимых стен.

Совы, хоронящиеся в каменных галереях Кремнистой Башни, нечеловечески вскрикивали или, безмолвно падая в ветреную тьму, плыли к своим ловитвенным угодьям. Фуксию видели в замке все реже и реже. Подобно тому, как погода с каждым отлетающим днем становилась все более грозной, так и Фуксия, казалось, все удлиняла долгие прогулки, ставшие ныне главным ее удовольствием. Волнение, наполнявшее ее несколько лет назад, когда она вместе с госпожой Шлакк, которую девочка увлекала тогда за собою в кружные походы, представлявшиеся старушке и опасными, и ненужными, вновь овладело ею. Но ныне Фуксия и не нуждалась в спутницах, и не желала их.

Вновь посещая почти забытые ею самые дикие из лежащих окрест замка места, Фуксия испытывала и восторг, и горькое одиночество. Это соединение сладости с горечью стало для нее таким же насущно необходимым, каким был когда-то чердак. Хмурым взглядом она следила, как меняется окраска деревьев, и набивала карманы длинными золотистыми листьями, огненными побегами папоротника – да собственно всем, что попадалось ей в лесах и на скалах. Комнату Фуксии заполнили чем-то привлекшие ее странной формы камни, грибы, схожие с людскими ладонями или блюдцами, причудливые осколки кремня и искривленные ветки; и госпожа Шлакк, зная, что корить девочку бесполезно, каждый вечер, тиская пальчиками нижнюю губу, смотрела, как Фуксия вываливает из карманов новые сокровища, прибавляя их к разраставшимся запасам, которые все сильнее затрудняли передвижение по ее спальне.

Кроме иероглифов на стенах, в комнате Фуксии появились теперь огромные листья, которые она прикалывала или приклеивала между своими рисунками. Пол был по большей части завален собранными ею трофеями.

– Не хватит ли, дорогая? – спросила одним поздним вечером няня, увидев, как только что вошедшая Фуксия выкладывает на кровать поросший мхом булыжник. Сквозь мох кое-где пробивались тонкие побеги папоротника и белые цветочки величиной с комара.

Фуксия не услышала вопроса, и старушка подошла поближе к кровати.

– Ты их довольно уже набрала, проказница моя, разве нет? О да, да, по-моему, довольно! Вполне уже достаточно для твоей комнаты, милочка. Какая же ты грязная, моя… Ох, бедное мое сердце, какая ты неаппетитная!

Фуксия отбросила с глаз и с шеи промокшие волосы, так что они повисли сзади, над воротником, тяжелыми, точно у черной морской травы, пучками. Затем, расстегнув после яростной борьбы пуговицу на горле, отчего рубчатая вельветовая накидка свалилась с плеч ее на пол, Фуксия ногой затолкала накидку под кровать. И лишь тут она, похоже, что в первый раз, приметила рядом с собою нянюшку Шлакк. Наклонившись, девочка свирепо поцеловала няню в лоб, оросив одежду старушки каплями дождя.

– Ах, замарашка ты неосторожная! докука непослушная! Ох, бедное мое сердце, ну как ты могла? – внезапно выйдя из себя, воскликнула госпожа Шлакк и притопнула ножкой. – Прямо на мой черный атлас, грязнуля! Плохая, мокрая! Ох, бедное мое платье! Как ты можешь бродить по такой слякоти, на таком ветру? Ты всегда была со мной недобрая. Всегда, всегда!

– Неправда, – стиснув ладони, сказала Фуксия.

Бедная старая няня расплакалась.

– Ну что такое, ну что? – спросила Фуксия.

– Не знаю. Ничего не знаю, – ответила няня. – Все такие злые со мной, откуда же мне знать?

– Тогда я уйду, – сказала Фуксия.

Нянюшка задохнулась и вздернула личико кверху.

– Уйдешь? – жалобно вскричала она. – Нет, нет, ты не должна уходить!

И тут в глазах ее вспыхнуло борющееся со страхом любопытство.

– Да и куда? – спросила она. – Куда тебе идти, дорогая?

– Подальше отсюда, в другие страны, – ответила Фуксия. – Туда, где люди, не знавшие, что я была прежде леди Фуксией, удивятся, когда я скажу им, кем я была, и станут обходиться со мной лучше и вежливее, и иногда даже выказывать мне почтение. Но я все равно буду приносить домой листья, и блестящие камушки, и грибы из леса, что бы они обо мне ни думали.

– Ты хочешь бросить меня? – произнесла няня с такой печалью, что Фуксия тут же обхватила ее крепкими руками.

– Не плачь, – сказала она. – Что толку плакать?

Нянюшка вновь подняла на нее взгляд, на этот раз полный любви, которую она питала к своей «деточке». Но даже в слабости сочувствия к ней, старушка считала себя обязанной напомнить Фуксии о своем положении в Замке и потому повторила:

– Неужели необходимо выходить из дому в такую слякотную погоду, единственная моя? Да еще и одежду рвать, ты ведь всегда ее рвешь, проказница моя дорогая. Ты уже большая, тебе полагается гулять только в погожие дни.

– Мне нравится осень, – медленно ответила Фуксия. – Вот я и хожу смотреть на нее.

– Да разве ее из окошка не видать, сокровище мое? – спросила госпожа Шлакк. – А тут тебе и тепло бы было, и потом, на что там смотреть, не знаю, да где уж мне, я всего-навсего глупая старуха.

– Я знаю, что мне нужно, так что не беспокойся, – сказала Фуксия. – Я кое-что ищу.

– Своенравница ты, вот кто, – немного брюзгливо откликнулась госпожа Шлакк, – а я, между прочим, понимаю гораздо больше, чем ты думаешь. Да, и во всем, но погоди, я тебе сейчас чаю приготовлю. Будешь пить его у огня, а я принесу малыша, он, верно, уже проснулся. О, господи! Сколько всего переделать надо! Ох, слабое мое сердце, долго ли я еще протяну, не знаю!

Глаза ее, следуя за взглядом Фуксии, воротились к булыжнику, вокруг которого расползлось по лоскутному одеялу мокрое пятно.

– Это ужас, что ты за грязнуля, – воскликнула старушка. – Ну, зачем тебе этот камень? На что он, дорогая? Какой от него прок? Ты меня никогда не слушаешься. Никогда. И совсем не становишься большой, как я тебе велела. А мне и помочь теперь некому. Кида ушла, вся работа на мне.

И госпожа Шлакк вытерла глаза тыльной стороною ладошки.

– Да сними же ты мокрую одежду, а то я тебе ничего не принесу, и эти грязные, промокшие башмаки тоже сними!..

Повозившись немного с дверной ручкой, госпожа Шлакк открыла дверь и зашаркала по коридору, прижимая руку к груди.

Фуксия вылезла из башмаков – не расшнуровывая, а носком одной ноги придавливая к полу каблук другой и так вытаскивая ступню. Госпожа Шлакк успела разжечь жаркий огонь, и Фуксия, стянув платье, вытерла им мокрую голову. Затем, завернувшись в теплое одеяло, она рухнула в пододвинутое к камину низкое кресло и, купаясь в привычной ласке тепла, отсутствующим взглядом уставилась из-под полуопущенных век на языки пламени.

Когда госпожа Шлакк вернулась с подносом, нагруженным чаем, поджаренными пшеничными лепешками, хлебом с коринками, маслом, яйцами и баночкой меда, Фуксия уже спала.

Поставив поднос на полку над очагом, старушка на цыпочках добралась до двери и исчезла – чтобы вновь появиться с крошечным Титусом на руках. Младенец был обернут в белый покров, подчеркивающий теплые тона его личика. Почти лысый при рождении, теперь, хоть прошло всего лишь два месяца, он обзавелся копной волос, таких же темных, как у сестры.

Госпожа Шлакк опустилась с Титусом в кресло напротив Фуксии и слепенько вглядывалась в нее, размышляя, что же теперь делать – разбудить ли девочку или пусть себе поспит, а там можно будет приготовить чай заново. «Так ведь и лепешки остынут, – говорила она себе. – Ох, сколько мне с ней мороки». Однако затруднение ее разрешил отрывистый удар в дверь, нанесенный костяшками чьей-то руки, удар, от которого она, прижав к груди Титуса, испуганно вскинулась, а Фуксия проснулась.

– Кто там? – крикнула госпожа Шлакк. – Кто там?

– Флэй, – ответил голос слуги лорда Сепулькревия. Дверь приоткрылась на несколько дюймов и в самом верху образовавшейся щели показалось костлявое лицо.

– Ну? Ну? Ну? – с каждым словом дергая головой, спросила Нянюшка. – Что такое?

Фуксия обернулась, взгляд ее прополз вверх по щели, пока не уткнулся в лицо, наводящее на мысли о мертвеце.

– А почему ты внутрь не заходишь? – спросила она.

– Не зван, – без выражения ответил Флэй. Он подошел к сидящим, хрустя при каждом шаге коленями. Взгляд его переместился с Фуксии на госпожу Шлакк, с госпожи Шлакк на Титуса, а с Титуса на чайный поднос, на коем и задержался немного, прежде чем вернуться к закутавшейся в одеяло Фуксии. При этом Флэй обнаружил, что Фуксия по-прежнему смотрит на него, отчего правая его ладонь, ни дать, ни взять – пятерка затупившихся когтей, – сама собою поехала вверх, чтобы поскрести далеко выступивший на затылке костный нарост.

– Приказ его светлости, моя госпожа, – сказал он, вновь обращая взгляд к подносу.

– Ему нужна я? – спросила Фуксия.

– Лорд Титус, – ответил Флэй, пожирая глазами чай, поджаристые лепешки, хлеб с коринками, масло, яйца и баночку меда.

– Ты говоришь, ему нужен маленький Титус? – воскликнула няня, пытаясь достать ногами до пола.

Флэй механически кивнул.

– Буду ждать, арка в квадратный двор, половина девятого, – прибавил он, вытирая об одежду ладони.

– Ему нужна моя маленькая светлость, – прошептала старушка Фуксии, которая, хоть начальная ее неприязнь к брату давно сошла на нет, по прежнему не разделяла взволнованного обожания, с которым относилась к младенцу Нянюшка. – Чудо мое махонькое.

– Отчего нет? – откликнулся Флэй и вновь погрузился в привычное молчание, успев напоследок добавить: – Девять часов – библиотека.

– Ох, бедное мое сердце, так ему уже в постельку будет пора, – ахнула няня и еще крепче прижала Титуса к себе.

Фуксия тоже уже смотрела на чайный поднос.

– Флэй, – сказала она, – ты не хочешь поесть?

В виде ответа паукообразный слуга пересек комнату, подхватил замеченный им краешком глаза стул и, возвратившись к камину, уселся между девочкой и старушкой. После чего извлек потускневшие часы, скорчил им такую рожу, будто то были и не часы вовсе, а смертельный враг его, и вернул их в некую потайную прореху в грязном своем облачении.

Нянюшка, выбравшись из кресла, отыскала подушку, положила ее у огня, устроила на ней Титуса и начала разливать чай. Сыскалась чашка и для Флэя, и затем какое-то время все трое жевали, прихлебывали, нагибались, беря с подноса потребное, но при этом не давали себе труда взглядывать друг на друга. Отблески пламени плясали по комнате, и тепло его было желанным, ибо в наружных дворах да и в коридорах дышащие влажной землей сквозняки этой поры пробирали человека до самых костей.

Флэй снова вытащил часы и, утерев ладонью рот, поднялся. Вставая, он смахнул с подлокотника своего кресла блюдце, которое разбилось об пол, заставив Флэя прянуть в сторону, вцепившись в спинку кресла задрожавшей рукой. Титус скривился, словно собираясь заплакать, но передумал.