Титус Гроан

Она налила из кувшина воды, в которой так отчаянно нуждался Стирпайк. Запах уже отнимал у него последние силы – едва он, прижав к животу тощие, костлявые руки, вступил в спальню, как его непристойно вырвало.

Заслышав бульканье воды, льющейся в тазик на умывальнике Фуксии, он сквозь стиснутые зубы втянул побольше воздуха в грудь. Услышав его шаги по дощатым ступеням, Фуксия обернулась с кувшином в руках, и вода полилась через край, растекаясь в свете лампы яркими лужицами на темному полу.

– Ты хотел воды, – сказала она, – вот.

Стирпайк метнулся к тазику, стянул куртку с жилетом, и встал в полумраке бок о бок с Фуксией, очень тощий, с задранными плечами, со странным высокомерием, сквозящим во всей его осанке.

– А мыло? – спросил он, опуская в тазик руки. Холод воды заставил его содрогнуться. Лопатки, когда Стирпайк согнулся над тазиком, еще выше задрав плечи, резко выступили на спине. – Мне не смыть эту грязь без мыла и щетки, ваша светлость.

– Вон в том ящике должно что-то быть, – медленно проговорила Фуксия. – Поторопись, заканчивай и уходи. Ты в моей комнате, я никого сюда не пускаю, только старую няню. Так что поспеши и убирайся.

– Хорошо, – сказал Стирпайк. Выдвинув ящик, он порылся в нем и отыскал кусок мыла. – Но не забудьте, вы обещали свести меня с кем-то, кто сможет меня нанять.

– Ничего я не обещала, – откликнулась Фуксия. – Как ты смеешь врать мне в лицо? Как ты смеешь!

Тут-то Стирпайка и посетило гениальное озарение. Он понял, что, продолжая лгать, ничего больше не выгадает, так что ему остается лишь, очертя голову, кинуться, точно в омут, в неведомое. С великой живостью он отпрыгнул от умывальника. Лицо его густо покрывала белая мыльная пена, пальцем смахнув ее с губ, Стирпайк продрал в ней ложбинку – большой, темный рот – и на семь долгих секунд замер с приложенной к уху ладонью, в позе вслушивающегося комедианта. Откуда взялась у него эта мысль, Стирпайк и сам бы не сказал, однако с первой же встречи с Фуксией он почувствовал – если существует нечто, способное завоевать ее расположение, в нем непременно должно присутствовать нечто театральное: причудливость, остающаяся в то же время простой и бесхитростной, хоть в этом-то и состояла для Стирпайка главная сложность. Фуксия смотрела на него, не мигая. Она забыла, что ненавидит его. Да она его и не видела. Она видела клоуна, оживший росток несуразицы. Она видела то, что любила так же сильно, как любила свой корень, жирафью ногу, багровое платье.

– Здорово! – сжав ладони, закричала она. – Здорово! здорово! здорово! здорово!

Внезапным прыжком девочка взлетела на кровать, приземлилась сразу на оба колена и вцепилась руками в спинку изножья.

Под ребрами Стирпайка шевельнулась змея. Преуспеть-то он преуспел, но теперь усомнился вдруг, удастся ли ему удержаться на уровне, им самим установленном.

Краешком глаза, который, как и все его лицо, застилала пена, он различал смутные очертания Фуксии, маячившие немного выше него, на кровати. Этого ему было довольно. О клоунах он не знал практически ничего, зная, впрочем, что они совершают нелепые поступки, сохраняя при этом самый серьезный вид, вот ему и подумалось, что Фуксии они должны нравиться. Стирпайк обладал редкостным даром – способностью вникать в предмет, не понимая его. Подход его был почти исключительно головным. Однако понять это было совсем не легко, с таким искусством, с такой уверенностью он, казалось, входил в самую суть всего, что составляло средоточие его устремлений, и при этом ничто не изменяло ему – ни слово, ни дело, ни мимика.

Медленно выпрямившись, непомерно вывернув наружу ступни, он пробежал несколько шагов, направляясь в угол спальни, снова остановился и прислушался, приложив к уху ладонь. Затем пробежался еще, достиг угла и после нескольких попыток дотянуться рукою до пола поднял с него зеленую тряпочку, о которую запнулся, – ступни его по-прежнему оставались развернутыми так, что образовывали прямую линию.

Фуксия следила за ним, как зачарованная, и лишь прикусила костяшки правого кулачка, когда он, оказавшись прямо перед нею, приступил к доскональному изучению спинки кровати. Время от времени он обнаруживал на железной ее поверхности нечто решительно неуместное и принимался старательно оттирать обнаруженное тряпицей, отступал, чтобы, склонив голову вбок, издали вглядеться в плод своих трудов, и уголки темного, свободного от мыла рта его страдальчески отгибались книзу, затем вновь приближался и, подышав на металл, с нечеловеческим усердием и тщанием снова оттирал спинку кровати. И все это время он думал: «Вот же дурь – но ведь действует». Полностью раствориться в образе он не мог. Стирпайк не был художником. Лишь точной его имитацией.

Неожиданно он указательным пальцем сковырнул с середины лба большой клок пены, оставив на его месте неровный, темный кружок кожи, и тем же пальцем трижды размеренно стукнул по спинке изножья, всякий раз стряхивая на нее примерно треть налипшей на палец пены. Раскачиваясь вверх-вниз, он оглядел каждый комок, словно пытаясь решить, какой из них выглядит поимпозантнее, убрал один, потом другой, оставив лишь тот, что располагался посередине, и затем, с необычайным проворством отбросив назад одну ногу, низко склонился в позе почтительного повиновения.

Фуксия была слишком потрясена, чтобы вымолвить хоть слово. Она лишь смотрела, обуреваемая безмерным счастьем. Стирпайк распрямился, улыбнулся ей, – свет лампы блеснул на его неровных зубах, – вернулся к тазику и с удвоенной силой возобновил умывание.

Фуксия еще стояла на коленях у спинки кровати (Стирпайк вытирал голову и лицо стареньким, сомнительной чистоты полотенцем), когда в дверь постучали и тоненький голос нянюшки Шлакк пропищал:

– Ты здесь, совестиночка моя? Здесь, горюшко мое сладкое? Ты здесь, моя душечка, здесь, да? Здесь ли ты?

– Нет, няня, нет меня, нет! Не сейчас! Уходи и вернись поскорее, я буду здесь, – с трудом обретя дар речи, крикнула Фуксия и бросилась к двери. Затем, прижав губы к замочной скважине: – Что тебе? Что тебе нужно?

– Ох, мое бедное сердце, да что же с тобой, а? Что с тобой, а? Что там, совестиночка моя?

– Ничего, няня. Ничего. Что тебе нужно? – тяжело задышав, повторила Фуксия.

Няня давно привыкла к внезапным и странным сменам настроения Фуксии и потому, после паузы, во время которой она, как слышала Фуксия, посасывала свою сморщенную нижнюю губу, ответила:

– Я насчет Доктора, дорогая. Говорит, у него есть для тебя подарок, малютка моя. Он зовет тебя, единственная моя, вот я и пришла.

Услышав за своей спиной «тц! тц!», Фуксия обернулась и увидела, что Стирпайк, уже на удивление чистый, подает ей какие-то знаки. Он торопливо покивал головой, тыча большим пальцем в дверь, затем прошелся указательным и средним по краю умывальника, показывая, насколько она поняла, что ей следует принять приглашение и отправиться с нянюшкой Шлакк к Доктору.

– Ладно! – крикнула Фуксия. – Но я сама приду к тебе. Отправляйся в свою комнату и жди.

– Так ты поторопись, любовь моя! – плаксиво пропищал из коридора тоненький голос. – А то Доктор ждет.

Шаги госпожи Шлакк уже удалялись, когда Фуксия крикнула:

– А какой подарок-то?

Но старушка ее не услышала.

Стирпайк с особым усердием вытряхнул пыль из своей одежды. Он пригладил редкие волосы, теперь они походили на сырую траву, ровным слоем прилипшую к его обширному лбу.

– Можно мне тоже пойти? – спросил он.

Фуксия быстро повернулась и уставилась на него.

– Зачем? – спросила наконец она.

– Есть причина, – ответил Стирпайк. – Вы же не можете держать меня здесь всю ночь, верно?

Этот довод показался Фуксии основательным.

– Ну… да, ты тоже можешь пойти, – сразу ответила она и медленно добавила: – Только вот няня. Как быть с моей няней?

– Предоставьте ее мне, – сказал Стирпайк. – Предоставьте ее мне.

От этих слов Фуксию внезапно пронзила ненависть к нему, но она смолчала.

– Так пошли, – сказала она. – Что ты застрял в моей комнате? Чего дожидаешься?

И отомкнув дверь, Фуксия направилась к спальне госпожи Шлакк. Стирпайк тенью последовал за ней.