Фрау залигэ

— Герр Петер! Это уже, наконец, невозможно терпеть! Интересно, где мы повстречаем вас в следующий раз? Я же, по-моему, ясно запретила вам покидать дом с такой ногой! — громко восклицает фрау Этайн, и Петер вдруг отчетливо видит у нее во рту острые треугольные клычки. Вот оно! То, чего Петер так боялся, свершилось: он разгневал-таки прекрасную залигэ! Неужели она сейчас обернется каким-нибудь лесным зверем и учинит над ним кровавую расправу?

А фрау Этайн между тем продолжает:

— Помнится, мы с вами договорились, что при необходимости я воспользуюсь вашей помощью. Так во́т, — залигэ загадочно улыбается, и Петеру делается совсем не по себе, — кажется, это время наступило. Будете искупать передо мной все свои провинности за эти дни. Вас ждет большая работа! Вчера к нам на свет прилетело очень много березовых пядениц — это бабочки такие ночные. Вот и будете помогать нам их сортировать — отделять серых от черных и тщательно пересчитывать.

Несчастный Петер даже не решается спросить, зачем нужно это делать. А к чему и спрашивать, если и так всё понятно: наказание — оно и есть наказание! И совершенно не сопротивляется, когда фрау Этайн и Ллойд решительно увлекают его за собой обратно к домику. Понуро плетясь рядом с ними, Петер размышляет сначала о залигэ, потом о феях вообще, а потом — почему-то о несчастной Золушке, которой фея-крестная помогала своим волшебством выбирать из золы зёрна чечевицы, высыпанные туда злой мачехой. И, конечно же, ничуть не удивляется, когда фрау залигэ отводит его не в спальню, а в маленькую комнатенку, которую он прежде даже не замечал, сажает за письменный стол и ставит перед ним целую батарею наглухо закрытых пробками стеклянных баночек, в которых среди скомканных бумажных полосок лежат самые разные насекомые — мертвые, неподвижные.

Фрау Этайн открывает одну из баночек — и по комнате разносится странный сладковато-удушливый «химический» запах. Тонким металлическим пинцетом залигэ достает из банки довольно крупную ночную бабочку с узкими серыми в темную пестринку крыльями.

— Вот смотрите, Петер! — принимается объяснять она со своим мелодичным акцентом, но прежнего очарования юноша уже не ощущает: перед внутренним взором его все еще стоят острые клычки камбрийской сиды, а наяву глаза отчетливо видят мерзкое лохматое брюшко распростертого перед ним насекомого. — Такие бабочки у нас в Камбрии называются грибными молями, а здесь, в Германии, — березовыми пяденицами. Я полвека собирала их по Придайну и Эрину — а тут случайно попала как раз на их лёт у вас на континенте. Хотя, конечно, особенно красивыми березовых пядениц и не назовешь, они все-таки очень интересные. Дело в том, что кроме вот таких, пестрых, экземпляров среди них всегда хотя бы изредка попадаются совершенно черные. Так вот, как только у нас в Британии принялись всерьез жечь каменный уголь — на заводах, на железных дорогах, на автомобилях, — доля черных бабочек среди наших березовых пядениц резко подскочила. Некоторые ученые, и я в том числе, предполагают, что это совсем не случайное совпадение. Раньше, когда воздух был чище, стволы деревьев были покрыты серыми лишайниками и серые в пестринку бабочки легко прятались среди них. А когда из-за загрязнения воздуха лишайники массово погибли и обнажилась темная древесная кора, садящиеся на нее светлые бабочки стали слишком заметны для птиц. Зато черные… Понимаете, Петер, это такая хорошая возможность проверить, верна ли наша гипотеза! Тут ведь у вас совсем рядом тоже промышленный регион — Рурский угольный бассейн, быстро растущие города шахтеров и металлургов. Вот я и хочу посмотреть, как обстоит здесь дело с окраской пядениц, будут ли видны те же закономерности, что и у нас на островах.

Петер грустно слушает фрау залигэ, потом согласно кивает: что же, наказание — оно на то и наказание, чтобы его отбывать.

— Петер, я бы хотела попросить вас помочь разобрать наши материалы, — продолжает между тем фрау Этайн. — Это не слишком трудная работа: нужно всего лишь разложить всех пойманных бабочек по цветам. Сейчас я еще одну морилку принесу, — и выходит из комнатки, открывает соседнюю дверь.

«Письмо!, — в ужасе вспоминает Петер. — Там же письмо! Я ведь так его и не убрал!» Держась за стену, он с трудом добирается до двери, выглядывает в коридор. Поздно: фрау залигэ уже добралась до злополучного стола. Сквозь две открытых двери отчетливо видно, как она удивленно вертит листок бумаги в руках, как принимается его читать. Щеки залигэ вдруг становятся густо-фиолетовыми, остроконечные уши взлетают вверх и тут же вновь опускаются. Фрау Этайн машет левой рукой с зажатым в ней письмом, плюхается на стул — и вдруг принимается весело хохотать. Вот чего-чего, а такого от прекрасной залигэ Петер не ожидал! Но не успевает несчастный Петроний толком огорчиться или обидеться, как фрау Этайн поднимается со стула и решительно направляется ему навстречу. И теперь на побледневшем, чуть голубоватом лице залигэ нет уже даже следа улыбки!

— Герр Петер! — оказывается, голос залигэ может быть и таким — жестким, суровым, даже грозным.

— Простите меня, фрау залигэ… — только и смог пролепетать в ответ Петер.

— Да как вы посмели написать мне такое! — темно-рыжие брови фрау Этайн сурово насуплены, уши грозно вздернуты вверх. — Мне, «почтенной матери семейства и, должно быть, верной супруге»! А самое страшное из всего, что вы написали, — вот это! — и залигэ выразительно зачитывает, не отрывая глаз от листа: «под маской смешного и уродливого скрывать возвышенное и прекрасное»! Такие комплименты мне не отвешивали уже больше пятисот лет, а тот, кто когда-то посмел заявить мне нечто подобное, давным-давно покоится в земле!

— Да я же это не про вас… — Петер сам не понимает, почему он чувствует себя совсем мальчишкой, будто бы он, как бывало когда-то, нашкодил на отцовской мельнице, да и попался. — Я же про герра Кихота этого самого…

— Значит, не про меня? Что ж, это меняет дело, — фрау залигэ вроде бы по-прежнему сурово смотрит на Петера — вот только глаза-то у нее, оказывается, смеются. Да и уши… Петер вдруг вспоминает: уши-то и у Ллойда, и у самой фрау Этайн поднимаются вверх, когда настроение у них хорошее. Выходит…

— Какой же вы еще юный, Петерле, — задумчиво говорит фрау Этайн. — Вот нафантазировали же себе бог весть что! А мне-то — мне ведь, и правда, уже пятьсот восемьдесят пять лет! Правда же, ужас? Я по человеческим меркам вам не то что в подруги — и в матери-то гожусь с трудом, вот разве что в феи-крестные…

— Значит, и Ллойду… тоже пятьсот с чем-нибудь лет? — не находит ничего более умного спросить Петер — и сам пугается своей смелости.

Фрау мотает головой в ответ, смеется.

— Ллойду всего лишь семнадцать. А вот мэтру Рису, мужу моему, и правда, не так уж мало лет: целых пятьдесят три! Он, кстати, скоро к нам приедет — Ллойд вчера письмо из города принес. Рис, между прочим, очень хороший врач — так что будет кому вашу ногу посмотреть по-настоящему!

«Вы любите его?» — совсем неуместный вопрос едва не срывается с губ Петера, он едва сдерживает свой язык в последний момент.

— У нас очень хорошая, дружная семья, — улыбается фрау Этайн. Петер с удивлением смотрит на залигэ: словно бы услышала несказанное! И вот как после такого верить мэтру Агриколе, отрицающему в сидах волшебное?

И — странное дело! — впервые за эти два дня Петеру становится по-настоящему легко, будто с его спины сняли тяжеленный груз. Фрау залигэ и ее муж — это же совсем другое поколение! Ведь что пятьсот лет, что пятьдесят — какая разница, когда тебе самому всего лишь двадцать!

Петер счастливо улыбается и насвистывает песенки, пока раскладывает бабочек по ватным матрасикам: пестрых отдельно, черных отдельно, — оказывается, тех и других примерно поровну. Так проходит остаток дня — не считая перерыва на обед. Обед — из целых двух блюд — в этот раз оказывается приготовленным самой фрау Этайн, всё из той же «пресноводной трески» (в которой Петроний, после подробных расспросов Ллойда, опознаёт наконец крупного налима). А потом Петер узнаёт такое, что хоть сквозь землю проваливайся! Оказывается, после обеда и Ллойд, и фрау Этайн непременно должны несколько часов спать — так вот, спят-то они прямо на полу, в каких-то странных мешках: фрау залигэ — в углу за ширмой, а ее сын — посреди большой комнаты, рядом с обеденным столом. Зато у Петера в распоряжении отличная кровать с мягким матрацем! И попробуй возрази! «Как же вы будете с пола подниматься с такой ногой?» — и всё тут!

Но самое ужасное происходит с Петером поздно вечером — когда фрау Этайн, накормив его ужином и обработав больную ногу, опять уходит вдвоем с Ллойдом по своим не то лесным, не то научным делам. Петер остается в одиночестве — и тут на него обрушивается такое… Нет, не небо и даже не потолок дома, — просто вдруг восхитительное чувство свободы от неуместной и мучительной любви к прекрасной залигэ оборачивается самой что ни на есть лютой и черной пустотой. Вроде бы никого и ничего больше не надо гнать из головы, борясь с самим собой, — но, оказывается, и ждать тоже больше нечего, и надеяться тоже не на что… Господи, тошно-то как! Петер зажигает лампу, пытается продолжить чтение «сэра Кихота» — но чтение не идет напрочь, и дело тут даже не в обилии незнакомых слов и непонятных оборотов: просто в образе нелепого, выжившего из ума старика-рыцаря он вдруг начинает видеть себя самого, а во фрау залигэ… в общем, не то Дульсинею, не то герцогиню. Книга быстро отправляется под кровать — а Петер… Он лежит на постели на спине, устремив взгляд в дощатый некрашеный потолок, и ощущает, как его душат совершенно нежданные и непрошеные слезы, как они крупными горячими каплями скатываются по щекам, падают на подушку… В голове на разные лады вертится одна и та же мысль: — «Как же ты мог так обмануть самого себя?!»

* * *

Проходит то ли час, то ли два — и, как уже было прошлым утром, раздается стук в дверь. На сей раз Петер сразу догадывается, кто хочет войти к нему в комнату.

— Хлойд, ты, что ли? Ну, заходи! — говорит он, изо всех сил изображая бодрую беззаботность.

— Сальвэ! — незамедлительно откликается тот. — Вот, шел из лесу — смотрю, у нас свет в окошке. Случилось что-нибудь?

— Да нет, вроде бы, — пожимает плечами Петер. — Просто не спится отчего-то. А у вас как дела?

— Да так себе, честно говоря, — Ллойд, как и Петер, пытается выглядеть бодрым, и получается это у него тоже не слишком убедительно. — Ловушки почвенные проверили — кое-что попалось, но мало, и всё уже знакомое. К тому же мама по дороге пинцет потеряла — а такое с ней редко бывает. Она вообще сегодня какая-то рассеянная весь вечер. Вот, обещала отпустить меня на рыбалку — а потом забыла. Как бы опять за разбор материала не засадила!

— Я же, вроде бы, всех этих бабочек уже разобрал, — пытается успокоить сида Петер. — Так что не засадит.

— Ты думаешь, это всё? — ухмыляется Ллойд. — Да у нее еще этих матрасиков немерено! Мы же чуть ли не от самого истока Рейна путешествуем — туда на пароходе и на поезде, а обратно — то на дилижансах, то на попутках, то пешком. Сейчас вот домик этот сняли на две недели — ну, и еще коллекцию пополнили. Так что скучно тут не будет, — он страдальчески усмехается. — Одно утешает: река рядом.