Фрау залигэ

* * *

А вечером они появляются в комнате Петера вдвоем — мать и сын, огненноволосая красавица-залигэ и щуплый ушастый юнец… Впрочем, сто́ит Петеру только увидеть их — и всё раздражение куда-то испаряется. На смену раздражению приходит раскаяние — за несправедливые злые мысли в адрес вполне симпатичного на самом деле Ллойда, за отвращение к воображаемым гадким занятиям фрау Этайн… А ведь они тратят на него свое время — и как он расплачиваться-то потом будет? Вдруг, совершенно некстати, в его памяти всплывают сюжеты детских сказок, в которых помощь, принятая героем от альбов, оборачивалась пото́м большими проблемами… Нет, вот же чушь в голову лезет: уж фрау залигэ-то явно не такая — да и Ллойд тоже! Петер чувствует, как краска заливает его щеки, ему хочется зарыться в подушку, укрыться с головой одеялом — но ведь этого делать никак нельзя: выйдет только заметнее. Собрав волю в кулак, Петер приветливо улыбается, мысленно моля Бога, чтобы никто из вошедших не заметил его смущенного вида.

Однако вскоре ему становится уже не до смущения и не до стыда: сиды решительно берут Петера в оборот. Ужин, примерка костылей — Ллойд все-таки сумел их раздобыть, добравшись ради этого аж до самой Медаманы — и в довершение всего фрау Этайн устраивает увечному Петронию прогревание ноги, засунув ее в тазик с горяченной водой, а потом еще и натирает сустав какой-то мазью, пахнущей пряными травами. Петеру совестно признаться в этом, но сейчас он, особо не избалованный жизнью ни в деревне, ни в университете, просто-таки блаженствует от свалившегося на него заботливого внимания… Увы, у всего хорошего бывает конец, и когда накормленный и обихоженный Петер наконец вновь оказывается в постели, фрау Этайн и Ллойд желают ему спокойной ночи и собираются уходить.

— И вам спокойной ночи, фрау залигэ, и тебе, Ллойд, спокойной ночи тоже, — печально говорит Петер в ответ, сумев, однако же, первую половину фразы сказать по-германски, а вторую — на латыни.

— Да у нас же только сейчас самая насыщенная жизнь и начинается! — смеется Ллойд в ответ. — Мы ж с мамой существа сумеречные! Я вот на рыбалку собираюсь…

— Хлойд! — восклицает фрау Этайн. — Ра́дах ве́ди а́зо и ми… — и произносит какую-то длинную мелодичную фразу то ли на камбрийском языке, то ли на исконном сидовском.

Ллойд тут же хлопает себя ладонью по лбу, тяжко вздыхает — и Петер с удивлением наблюдает, как щеки у юного сида становятся густо-фиолетовыми, а длинные уши стремительно опускаются вниз. Изобразив на лице вымученную улыбку, Ллойд кланяется Петеру и удаляется вслед за фрау Этайн, оставив того в некотором недоумении. Отчего так огорчился обычно веселый и бодрый остроухий Ллойд, да и разве может великолепная залигэ кого-то обидеть — тем более, своего собственного сына: она же такая нежная, заботливая, сама нуждающаяся в защите?.. Так и не ответив себе ни на один из этих вопросов, Петер тушит лампу и потом долго ворочается в постели, не в состоянии заснуть.

Проходит то ли час, то ли два, а сон так и не приходит. Петера не покидают тревога и какое-то странное возбуждение — а к ним в придачу еще и любопытство. Куда же отправилась фрау залигэ вместе с Ллойдом — просто гулять по ночному лесу, ловить этих мерзких букашек — или же все-таки колдовать? Может, конечно, и прав мэтр Агрикола — но кто же тогда зажигает огоньки над болотами, кто рассаживает грибы по полянам колдовскими кольцами, кто заставляет часами и сутками бродить по лесу неосторожных путников, сбившихся с дороги? Уж ведьмины-то кольца — он и сам их видывал в лесу не один раз!

Поразмыслив, Петер садится на кровати, нащупывает в темноте свои новенькие костыли. «Я только до уборной, — пытается он убедить себя самого, внутренне прекрасно понимая: нет, он, конечно же, пойдет дальше, примется разыскивать фрау залигэ в лесу. — Я сумею остановиться, я сумею вовремя вернуться назад, я не сделаю никакой глупости», — проговаривает Петер себе под нос, мучительно приноравливаясь к костылям и все-таки делая шаг за шагом по темному дому. И вот наконец с тихим скрипом распахивается дверь, и Петер, в белой ночной рубахе и домашних тапках, выходит на улицу.

За дверью оказывается неожиданно прохладно, и по его спине пробегает зябкая дрожь. Откуда-то, вроде бы с западной стороны, — во всяком случае, именно там виднеется красноватая полоса догорающей вечерней зари — дует легкий ветер. Ярко светит едва начавшая спадать луна, под ее лучами серебрится покрытая крупной вечерней росой трава. Глаза Петера различают на небе семь ярких звезд Большой Медведицы — а вот это, кажется, Венера… или нет? А его уши слышат доносящиеся издалека голоса птиц… Увы, узнать в этом хоре Петер может разве что кукушку — ну, может быть, еще и соловья. Впрочем, поручиться за то, что это именно соловей, а не какой-нибудь певчий дрозд… Ох, на это Петер, пожалуй, не решился бы ни за что!

Он осторожно осматривается — нет, поблизости вроде бы никого. Дойти все-таки до уборной? Но зачем? Честно говоря, сейчас ему туда вовсе не хочется. Значит, вернуться в дом? Сейчас, сейчас, нужно только еще разок посмотреть по сторонам: вдруг все-таки удастся увидеть что-нибудь необычное или даже волшебное… Но в густых сумерках, совсем уже готовых превратиться в настоящую ночную тьму, Петер видит лишь едва различимые контуры лесного домика — временного пристанища фрау залигэ — да еще высоченную темную, почти черную стену окружающих поляну могучих буков.

Однако сто́ит только огорченному Петронию развернуться, чтобы отправиться в обратный путь, как он тут же замечает нечто странное — едва заметное свечение в глубине леса. Сам себя пугаясь, Петер чувствует, как бешено колотится его сердце, как стучит кровь в висках, как кружится голова и как в теле просыпается какая-то странная сила, могучая и радостная, способная одолеть любое препятствие и победить любого противника. И Петер пускается в путь навстречу этому свету — на костылях, прямо сквозь буковый лес, позабыв о возможных ямах, рвах и корягах.

Видимо, ему очень везет: ни одного падения, ни одного неудачно подвернувшегося корня, ну, а встреча со спешащим куда-то по своим делам шумно пыхтящим ежиком — наоборот, приятна и забавна. Углубляясь все дальше в лес, Петер ориентируется только на виднеющийся вдалеке свет — хорошо известные юноше мрачные истории с болотными огоньками сейчас вообще вылетают из его головы.

Должно быть, Ллойд очень удивляется, когда прямо на него из лесной чащи вылетает странная фигура на костылях, наряженная в белый балахон. Но самообладания юный сид, похоже, не теряет совершенно, потому что первое, что он произносит, звучит так:

— И ты что-то будешь рассказывать мне про здешние колдовские народы? Вот теперь я точно знаю, откуда взялись германские легенды про залигэ и всяких прочих альбов!

А фрау залигэ — она, увидев Петера, лишь испуганно ахает.

Однако самым потрясенным, пожалуй, оказывается все-таки сам Петер. Того, что он видит, он даже представить себе не мог.

Большая белая простыня растянута между деревьями и освещена мощным прожектором. А на простыне… Там же настоящий живой ковер, состоящий из самых разных насекомых — копошащихся, мечущихся, то взлетающих, то возвращающихся обратно. Разнообразные ночные бабочки — толстобрюхие и тощие, бурые, серые, рыжие, пестрые… Громадные самого зловещего вида комары с невероятно длинными ногами. Вовсе непонятные бледно-рыжие создания, отдаленно похожие то ли на ос, то ли на громадных крылатых муравьев… А рядом — фрау залигэ, с пинцетом в одной руке и со стеклянной баночкой в другой. Она стоит против света, и Петер различает сначала лишь темный силуэт женской фигуры. Удивленному Петеру на какое-то мгновение кажется даже, что фрау Этайн совершенно обнажена, — и Петера прямо-таки бросает в жар. Странно, а она, оказывается, не так уж хорошо и сложена: чересчур длинная шея, слишком узкие бедра… Потом глаза Петера привыкают к новому освещению — и, конечно же, оказывается, что фрау Этайн все-таки одета — в обтягивающие тело свитер и брюки. Господи, вот ведь померещится невесть что — позор-то какой! И вновь сконфуженный Петроний стоит перед своей спасительницей-залигэ, пряча от нее глаза.

— Петер, да что же вы творите такое? — говорит фрау Этайн строго и, кажется, очень недовольно. — Вы же при таком освещении, как сейчас в лесу, почти ничего не видите — разве не так?.. Постойте… Что-то случилось в доме?

— Да… То есть нет… То есть я не посмотрел, но вроде бы всё в порядке… — Петер пытается ответить — и пугается своего косноязычия, смотрит на свою одежду — и ужасается нелепости своего внешнего вида, поднимает глаза на совсем уже темное ночное небо — и едва сдерживается, чтобы не расплакаться от одной только перспективы возвращаться в дом обратно через лес. — В общем, я просто на улицу вышел — и свет увидел. Ну, и пошел на него.

— То есть… как бабочка? — фрау Этайн тихо хихикает, прямо как девчонка-подросток. Кажется, и Ллойд тоже смеется — беззвучно, прикрыв рот рукой. Господи, кошмар-то какой!

— Вот не разбил бы ты кварцевую лампу, была бы у нас ультрафиолетовая ловушка — и спал бы сейчас наш Петроний спокойно в доме, а не бродил бы по лесу с больной ногой! — произносит сквозь смех фрау Этайн фразу на латыни и грозит пальцем сыну: — Бессовестный, бессердечный!

— Просто неосторожный, — бубнит в ответ Ллойд — тоже по-латыни, и Петер вдруг догадывается, что весь этот разговор, ведущийся на понятном языке, предназначен и для его ушей тоже — а может быть, как раз-таки именно ему в первую очередь и адресован.

— Извините меня, пожалуйста… — тихо говорит он в ответ. — Я сейчас же уйду, не буду вам мешать…

— Ну уж нет! — решительно отвечает фрау Этайн. — Один по лесу вы не пойдете! Если один раз вам повезло, то… В общем, Хлойд, придется тебе нашего гостя проводить. И не забывай, пожалуйста: в это время суток он в лесу почти слепой.

И Петер тут же вновь краснеет: вот ведь сколько хлопот уже всем доставил из-за своей глупой выходки!

— Не буду я вам мешать! — решительно произносит он. — Незачем на меня время тратить! Я уж или сам обратно доберусь, или просто здесь где-нибудь в сторонке посижу…

— Замерзнете! Переохладитесь — опять кашель вернется, — столь же решительно отвечает фрау Этайн.

— Мама, а давай я ему свою куртку отдам — он и посидит в ней до конца лова, а потом все вместе и вернемся, — тут же предлагает Ллойд.

— Нет, нельзя так делать, — твердо говорит в ответ сыну фрау Этайн. — Шарфа у него нет, ноги уже промочены — рецидив простуды и без того почти наверняка обеспечен. А на улице, между прочим, вовсю холодает.

А Петер, покрасневший до прямо-таки свекольного цвета, оказывается не в состоянии не то что возразить — даже вымолвить хотя бы слово. Он понуро стоит, опираясь на свои костыли, и боится даже встретиться взглядом и с фрау залигэ, и с ее сыном. Особенно тошно ему от того, что, кажется, именно из-за него Ллойд и фрау Этайн принялись сворачивать всю свою ночную работу. Вот уже аккуратно сложена и убрана в рюкзак белая простыня, вот Ллойд выключил прожектор…

Потом они идут через темный ночной лес: Петер ковыляет посредине, слева его поддерживает Ллойд, справа — фрау Этайн. Петер прямо возле своего лица ощущает теплое дыхание фрау и сердце его, вопреки всему, сладко трепещет. Стыдясь этой своей неуместной радости, он напускает на себя самый что ни на есть угрюмый и подавленный вид. Что с того, что в ночном лесу не видно ни зги: в том, что для зрения фрау Этайн никакая тьма не помеха, он уже убедился.