Фрау залигэ

— Осторожно, Петроний: сейчас под ногой будет корень! — восклицает вдруг Ллойд. — Вот тут надо перешагнуть!

Конечно же, это предупреждение не помогает: Петер зацепляется за совершенно невидимое для него препятствие, повисает на руках поддерживающих его спутников. И такое повторяется потом еще раз, и еще… А потом лес внезапно кончается — и привыкшее, кажется, наконец к темноте зрение Петрония вдруг различает поблескивающее в слабом свете звезд окно так неосторожно оставленного им дома.

* * *

Петер вновь лежит в постели, ворочается в темноте, даже не пытается закрыть глаза: какой уж тут сон! А из-за двери доносятся тихие, приглушенные голоса: кажется, залигэ о чем-то спорит с сыном — впрочем, слов все равно не понять, так что незачем и вслушиваться! Только вот волшебный голос фрау Этайн никак не отпускает… Ну и попал же ты, Петер, в историю!

И когда небо за окном начинает чуточку светлеть, а с улицы доносится первое щелканье утреннего соловья, в голове у Петрония рождается, наконец решение: бежать! Не ради себя — ради прекрасной залигэ, которой он уже причинил столько неприятностей!

Проходит еще какое-то время — и небо окончательно голубеет. Петер задумчиво сидит на кровати, взгляд его скользит вдоль падающего на подушку солнечного луча, ловит светящиеся в нем крохотные искорки пылинок. Сон так и не пришел к нему. Странное дело: вроде бы над «i» расставлены все точки — а на душе по-прежнему неспокойно. Кажется, нужно непременно сделать что-то очень важное, но вот что? Как-то отблагодарить за помощь, заботу и терпение и фрау залигэ, и Ллойда? Да, конечно же, и это тоже, но все-таки не то, не то… Вот, кажется, понял! Надо оставить фрау Этайн письмо и всё в нем объяснить — чтобы прекрасная залигэ не думала о нем совсем уж плохо. А переслать ей что-нибудь в благодарность Петер сможет и потом: ведь у него есть самый настоящий ее адрес, пусть и всего лишь рабочий, — университет Кер-Сиди в Камбрии! Жаль только, так и не удалось узнать, что такое «Этайн», имя или фамилия… Ну, да ведь не бестолочи же полные работают, должно быть, на гесперийской почте: как-нибудь да найдут!

И вновь Петер крадется по дому: без костылей, держась за стенку, доходит до двери, пробирается в большую комнату — там, по счастью, никого не оказывается. Ура, вот они, письменные принадлежности: на столе обнаруживаются пачка писчей бумаги, «британская» чернильница-непроливайка, стаканчик с остро заточенными перьями… Устроившись за столом, молодой человек принимается писать.

11-м июня 1251 Anno Domini

Достопочтенная фрау Этайн!

Должно быть, вам покажется странным мое исчезновение, однако смею вас уверить, что я не имею в виду обидеть вас и вашего замечательного сына, равно как и причинить вам что-либо дурное. Напротив, по трезвому размышлению я решил, что исчезнуть из вашей жизни — самое лучшее, что я могу сделать для вас. Дело в том, что я полюбил вас с того самого мгновения, как впервые услышал ваш голос — это случилось в ту ночь, когда вы нашли меня в самом беспомощном состоянии в этом ужасном ночном лесу. Двое суток я пытался безуспешно бороться с нахлынувшим на меня чувством, прекрасно понимая, насколько оно неуместно и даже оскорбительно для вас, почтенной матери семейства и, должно быть, верной супруги. Увы, все мои усилия оказались бесполезны, и даже странный по меркам нашей страны род ваших занятий не сумел его охладить. Должно быть, я никогда не решился бы признаться вам в своей любви. Но теперь, поскольку я навсегда покидаю вас, мне уже нечего терять. Прежняя моя жизнь, в которой я искренне был счастлив, живя не задумываясь, с легкостью постигая премудрости наук в университете, получая от жизни, подобно избалованному ребенку, лишь сладкие подарки и быстро забывая нанесенные ею легкие шлепки, увы, закончена, а в начинающейся новой своей жизни я вижу отныне лишь один смысл — хранить память о вас. Я всегда буду помнить вас, несравненная фрау Этайн, — за тот чудесный и необычайный мир, который вы мне, сами, должно быть, того не желая, подарили, однажды появившись в моей жизни. Я не могу назвать свое прежнее существование серым и лишенным радостей — но вы помогли мне взглянуть на окружающий мир по-новому, и он заиграл для меня совсем иными красками. Так, должно быть, чувствует себя слепой от рождения человек, когда Божественным чудом или же искусством врача он вдруг обретает зрение. Книги, которые вы мне столь любезно предоставили для чтения в тот тяжелый день, когда я оказался прикован к постели, оказались для меня поистине откровением, заставив иначе взглянуть и на живые создания, живущие возле нас и, увы, так редко удостаивающиеся нашего внимания, и на человеческую природу, которой, оказывается, свойственно иногда под маской смешного и уродливого скрывать возвышенное и прекрасное. И, конечно же, я искренне благодарен вам за ту помощь, которую вы оказывали мне все эти дни, равно как и за ваше истинно безграничное терпение.

С сердечнейшим приветом,

Петроний Молендинарий, кандидат в бакалавры.

Петер откладывает перо, задумывается. По справедливости, он должен бы выразить в письме благодарность еще и Ллойду: ведь именно он и кормил его жареной рыбой, и раздобыл костыли, и, вместе с фрау залигэ, совсем недавно помог ему выбраться из этого жуткого ночного леса. А еще — Ллойд многое объяснил ему, вольно или невольно, — например, то, чем занимается фрау Этайн у себя дома, в Камбрии… Вздохнув, Петер вновь принимается писать.

P. S. Пусть сын ваш Ллойд не держит на меня обид: я никоим образом не хотел доставить ему всех тех неудобств, которые он оказался вынужден претерпеть из-за моих неразумных поступков.

И кладет написанное письмо посреди стола, на самое видное место.

Потом Петроний долго разыскивает в доме свою одежду — и наконец находит ее в коридоре, аккуратно сложенную стопкой и, кажется, даже выстиранную. Неподалеку обнаруживаются и его стоптанные дорожные сапоги. Усевшись на свою постель, Петер переодевается. Это оказывается сложнее, чем он предполагал: очень мешает распухшая правая нога, перебинтованная заботливой фрау залигэ — Петер печально вздыхает, вспомнив ее изящные голубовато-белые пальцы и огромные изумрудно-зеленые внимательные глаза. С грехом пополам натянув штанину на пострадавшую конечность, Петер пытается обуться — но, увы, терпит полное фиаско: сапог наотрез отказывается натягиваться на бинты. Некоторое время он сидит на кровати с самым растерянным видом, потом решается: засовывает злосчастный предмет обуви себе за пазуху и встает. Сапог немедленно падает на пол с громким стуком, и Петер пугается: как бы не привлечь к себе внимания фрау Этайн и Ллойда, вдруг они сейчас находятся где-то рядом с домом и могут его услышать? Махнув рукой, он так и оставляет сапог валяться на полу.

В общем, из дома Петер вновь выбирается на костылях — бледный, воровато оглядывающийся по сторонам и взъерошенный, как попавший под дождь воробей. Одна нога его — та, на которую он опирается, — обута в сапог, другая, не касающаяся земли, — в домашнем тапочке. Выбравшись на мощеную дорогу, Петер решительно устремляется по ней — судя по положению утреннего солнца, на север, туда, где, по его предположению, должна находиться долина Дюсселя. Поначалу — рут примерно сто — он довольно быстро движется, бойко постукивая костылями. Вот только покидать навеки прекрасную залигэ, да еще с сознанием собственных вины и никчемности, — оказывается, это совсем не то же самое, что увлеченно разыскивать ее по ночному лесу. Не помогает и старательно повторяемая Петером про себя фраза: «Уйти — мой долг!» Отчего-то с каждым шагом она кажется ему все менее и менее убедительной, и Петроний все больше досадует на то, что написал это прокля́тое письмо, закрывшее ему обратную дорогу. А ведь можно было просто помалкивать о своих чувствах — и иметь возможность и дальше находиться рядом с фрау Этайн, общаться с ней — и, конечно же, охранять ее от всевозможных напастей… Увы, Рубикон перейден! Или все-таки не перейден? Можно ведь попытаться вернуться, забрать это самое письмо со стола, уничтожить его — и всё будет как прежде… Нет, надо все-таки быть мужчиной, поступать по-рыцарски… Да какой ты рыцарь-то, герр Мюллер, младший сын деревенского мельника?

Все-таки, кажется, Петеру удается преодолеть свое малодушие, и он некоторое время продолжает двигаться по дороге, удаляясь от домика. Вот только костыли становятся для него все тяжелее и тяжелее, нога болит все сильнее и сильнее — а дорога между тем начинает взбираться на небольшой пологий холм. Довольно быстро спина Петера покрывается по́том, струйки его противно скатываются вниз, рубашка намокает, липнет к телу — и наконец перед очередным поворотом он не выдерживает, устраивается на большом поросшем пушистым темно-зеленым мхом камне. «Я только чуточку передохну — и сразу же дальше в путь», — убеждает он себя.

* * *

Петер сидит на камне, должно быть, уже с четверть часа, а то и больше. Подставив солнечным лучам ладони, он пытается высушить полопавшиеся на них мозоли, должно быть натертые костылями еще во время ночных блужданий. Между тем утренняя дорога явно оживает: мимо молодого человека сначала чинно проползает большой почтовый дилижанс, запряженный шестеркой разномастных лошадей, потом проходят две весело болтающие друг с другом деревенские девушки в почти одинаковых праздничных голубых блузках и длинных юбках, затем степенно проезжает старичок на дребезжащем совсем музейного вида велосипеде, и все они движутся в ту же самую сторону, в которую направлялся и он сам, — а заставить себя подняться всё никак не удается. Лишь когда вокруг Петера принимается носиться с грозным жужжанием какое-то огромное насекомое, то ли шмель, то ли шершень, — будущий историк не слишком умеет их различать, но точно знает, что и тот, и другой может очень больно ужалить, — тот решительно поднимается и вновь пускается в путь. Движется он теперь куда медленнее: стертые чуть ли не до мяса ладони совмещаются с костылями не особенно хорошо. Каждый шаг отзывается болью в и в руках, и в больной ноге, да и вроде бы здоровая нога тоже начинает как-то подозрительно ныть. Сосредоточившись на этих ощущениях и считая каждую пройденную руту, Петер даже не замечает, что идет уже не в одиночестве.

— Эй, Петроний, ты куда собрался?

Ллойд! Появился откуда-то сзади, легко нагнал, идет рядом, радостно улыбается. Только этой встречи и не хватало! Но Ллойд — это, оказывается, еще полбеды. Потому что в небольшом отдалении позади идет…

Видимо, и фрау залигэ, и ее сын возвращались из своих «полей» — это видно и из их экипировки, и из вещей, которые они несут с собой. На обоих сидах — буро-зеленые куртки и штаны, точно такие же, как он видел на фрау Этайн в их первую утреннюю встречу. У Ллойда на голове такого же цвета шапочка с козырьком, из-под нее выбиваются несколько коротких темно-каштановых прядей волос и торчат оба длинных уха. А еще к шапке приделаны дужки темных очков, закрывающих глаза молодого сида. Зато фрау Этайн спрятала и волосы, и уши свои под свешивающимися вниз короткими полями шляпки странного, непривычного, совсем не дамского покроя. Глаза у залигэ, как и у ее сына, спрятаны под темными очками — большими, дымчатыми, плотно прилегающими к лицу. На боку у нее черная плоская сумка, в левой руке — серый в грязных разводах сачок на длинной палке.