Фрау залигэ

Фрау залигэ

Очередной порыв ветра едва не сбил с ног, исколол спину холодными иголками дождевых капель. В последний момент застигнутый дождем юноша ухватился за ветку какого-то куста, потом прижался к толстенному стволу старого бука. Дерево, явно недовольное таким бесцеремонным отношением к нему, в ответ щедро обрушило на юношу самый настоящий душ из холодной воды, полившейся с потревоженных листьев.

— Громовая погода! — выругался тот по-германски, и как бы во исполнение этого его пожелания где-то совсем рядом громыхнуло, а вечерние сумерки на мгновение озарились яркой вспышкой молнии. — Будь оно всё проклято! Проклятый лес, проклятый дождь, проклятый профессор, который меня сюда загнал! — он продолжил свой экспрессивный монолог. Увы, ни теплее, ни суше от этого не становилось.

Звался юноша на описываемый момент его жизни очень внушительно — Петроний Молендинарий. Правда, еще три года назад он был всего лишь Петером Мюллером, сыном зажиточного мельника из деревушки Нидерндорф, — но кто ж теперь это упомнит! Зато в настоящее время он являлся студентом Колонийского, или, на простонародном языке, Кёльнского, университета, учрежденного еще в незапамятные времена самим императором Фридрихом Белым по образцу легендарного гесперийского университета Кер-Сиди, а ныне по праву считавшегося одним из лучших учебных заведений Германии. Казалось бы, что еще нужно для осуществления самых честолюбивых планов и мечтаний? Увы, несмотря на официальную отмену крепостной зависимости и уравнивание всех граждан Священной Германской Империи в правах еще несколько десятилетий назад, пережитки сословности в ней никуда не делись. Так что выбор у выпускника-бакалавра, да и у магистра тоже, если он не имеет предлога «фон» или «цу» перед фамилией, не так уж и велик: идти либо в священники, либо в лекари, либо, если ты очень уж талантлив, в инженеры — но уж точно не в судьи и не в чиновники. А уж если ты по глупости выбрал для своего обучения исторический факультет…

Петер, пожалуй, и сам бы не сумел объяснить свой странный выбор. Может быть, он был сделан потому, что не лежала у него душа ни к церковным службам, ни к анатомическим театрам, ни к кульманам с чертежами. Может быть — потому, что родные места Петера-Петрония были полны следов ушедших эпох и связанных с ними загадок. Может быть… Что теперь говорить об этом, если выбор уже сделан, если ты пишешь дипломную работу о доисторическом населении Рейнской области, если твой дипломный руководитель, кажется, разбирается в твоей теме уже меньше, чем ты сам, но все равно отправляет тебя в долину реки Дюссель смотреть какие-то странные кости, найденные в некой пещере на берегу!

Начиналась поездка, впрочем, неплохо. От Кельна до маленького городка Лангенфельда он добрался меньше, чем за час, благоразумно предпочтя поезд пароходу. Но вот дальше… Неприятности начались прямо с того мгновения, когда уже почти дипломированный бакалавр ступил на перрон. Сначала хорошенькая барышня, вроде бы благосклонно внимавшая всю дорогу его студенческим байкам, с радостным визгом повисла на шее у какого-то долговязого рыжего детины, встретившего ее у двери вагона. Огорченный так и не состоявшимся приятным знакомством, Петроний решительно зашагал прочь от станции — но, не успев отойти от поезда и десятка рут, вспомнил, что забыл в купе свою сумку. Петер быстро развернулся назад — и услышал свисток паровоза. Черный, как черт в преисподней, и, видимо, такой же зловредный, локомотив насмешливо фыркнул струей пара, испустил целое облако дыма из высокой трубы, лязгнули сцепки — и сумка, вместе с рекомендательным письмом от мэтра, с предусмотрительно собранным еще вчера завтраком, с чистым новеньким полевым дневником и, самое главное, с подробной картой долины Дюсселя, отправилась путешествовать на север вдоль Рейна — к Дуйсбургу, к Везелю, к Эммериху — отдельно от своего хозяина.

Раздосадованно плюнув вслед поезду, Петроний отправился на станцию. Там он долго заполнял длиннющий бланк прошения о возврате забытых вещей, мучительно вспоминая особые приметы и самой сумки, и всех предметов, что в ней находились. Наконец, железнодорожный служащий, солидного вида пожилой господин в синем форменном мундире, принял от пострадавшего полагающуюся плату за услугу, важно поставил на бланк синюю печать с растопырившим крылья имперским орлом… и велел зайти к нему за имуществом через неделю. В общем, жертвой второго плевка раздосадованного Петера оказалась захлопнувшаяся за ним монументальная дубовая дверь вокзала. Отведя душу самой грязной руганью и тоскливо пересчитав оставшиеся в кошельке медяки, Петроний зашагал прочь из городка по северному тракту в сторону Дюсселя, все больше удаляясь от Рейна. Изукрашенные темными балками фахверка разноцветные бюргерские домики вскоре остались позади, а вдоль запетлявшей между покрытых лесом холмов дороги потянулись ячменные и пшеничные поля. Яркое летнее солнце и чистый сельский воздух не могли оставить равнодушным давно не бывавшего на природе Петрония, настроение у него стало стремительно улучшаться, и спустя некоторое время он уже вполне благодушно насвистывал мотивчик из модной оперетты.

Однако, раз начавшись, неприятности категорически не пожелали отпустить Петрония с миром. Сначала они напомнили о себе, прибегнув к помощи мелкой рыжей собачонки, с отчаянным лаем выскочившей из-под ворот в одной из встретившихся на пути деревенек и выдравшей клок из его штанов, поистине лишь чудом не зацепив ногу. Этого, однако, им явно показалось мало, и тогда они явили себя во всей мощи грозовой тучи, нежданно-негаданно появившейся на еще недавно совершенно безоблачном небосводе. Петер прямо-таки ужаснулся свинцово-серым с синеватым отливом комьям, вытянувшимся вдоль горизонта длинной грядой и простершим к земле отчетливо видимые косые полосы пока еще далекого ливня. Туча быстро двигалась с северо-запада, поблескивая далекими молниями и накрывая своей тенью все бо́льшую и бо́льшую площадь. Со стороны тучи доносились приглушенные громовые раскаты — звучали они так, как будто бы вдалеке, где-то возле Дуйсбурга, какой-то исполин волок на себе огромный перегибающийся и вибрирующий лист железа.

Весьма живое воображение Петрония моментально нарисовало ему картину того, как будет выглядеть местность менее чем через полчаса. На картине этой получился настоящий потоп: вылившаяся с неба холодная вода наполняет собой дорожные колеи и кюветы, с победным журчанием несется по дороге, возможно, даже сбивая с ног промокших путников и уж точно не щадя их обувь. А потом — насморк, озноб, кашель… «Только этого мне и не хватало!» — и Петер со всех ног рванул к ближайшему леску.

И попал в самую настоящую ловушку. Нет, не в ловчую яму и даже не в какой-нибудь заячий силок — просто грянувший вскоре ливень запер Петрония под лесным пологом, среди буков и дубов, не давая возможности высунуть из-под него даже кончика носа. Какое-то время деревья сопротивлялись разверзшимся небесным хлябям, почти не пропуская дождь через кроны, но потом они покорились стихии, и вода шустро потекла по стволам, струями полилась с ветвей. А спустя еще час-другой вдруг как-то резко стемнело, и в без того сумрачном лесу стало не видно почти ничего. Вымокший до последней нитки Петер понял, что если он задержится здесь еще хоть немного, то уже не сможет выбраться обратно на дорогу: слишком уж велик риск зацепиться в темноте ногой за корень или свалиться в одну из многочисленных ям, разбросанных по лесу. И, стараясь не обращать внимания на хотя и несколько притихший, но так до конца и не прекратившийся дождь, Петроний пустился в обратный путь.

Поначалу, казалось, дело пошло на лад. Ориентируясь где с помощью зрения, едва улавливающего во мраке промежутки между древесными стволами, а где и просто на ощупь, он преодолел с десяток рут. А вот потом Петеру очень не повезло: как он и опасался, вовремя разглядеть перед собой коварного препятствия не удалось. Сильный удар лодыжкой обо что-то очень твердое, беспомощный полет вперед и вниз, ослепительная вспышка в глазах — и полная темнота.

* * *

Как же жарко! Как же болит голова… И не только голова: ноет туго перебинтованная правая нога, а если попытаться ею шевельнуть… Нет, лучше не надо! А еще трудно дышать. Петер пытается глубоко вдохнуть, и его немедленно одолевает мучительный надсадный кашель. Как же хорошо, что он уже не в лесу, а у себя дома, в постели… Но это же невозможно: он же ехал из Кельна не домой, а к мэтру Марку в эту самую Медаману, в городишко, где-то рядом с которым нашли эти непонятные кости…

А потом сквозь жар и головную боль пробиваются воспоминания… Вот Петер пытается выбраться из ямы — но не удается даже приподняться: правую ногу пронизывает острая боль, такая, что невозможно сдержать крик. Вот кто-то дотрагивается до его руки: странно, вроде бы не было слышно ничьих шагов. Зверь, что ли? Но нет, не зверь: дотронувшийся вдруг заговаривает с ним — высоким женским голосом, по-германски, но как-то очень уж мелодично и с необычным, не похожим ни на местное франкское, ни на южное алеманнское, произношением звука «р»:

— Вас ист лос мит и́нэн? Бра́ухэн зи хи́льфэ?(1)

Обрывки воспоминаний с трудом складываются в единую целостную картину. Вот загадочная невидимая в темноте обладательница странного акцента о чем-то спрашивает Петера, вот больно прощупывает его и без того пострадавшую ногу, вот что-то делает с ней. Словно наяву, в памяти воскресает острая, чудовищная по силе, но короткая боль, сменяющаяся чувством жара и в ноге, и во всем теле. Потом его, кажется, куда-то тащат, что-то ему говорят. Этот голос… Должно быть, он никогда не сможет его забыть! Воображение вновь пытается нарисовать Петронию картину — только на сей раз не пейзаж, как на дороге, а портрет прекрасной незнакомки. Таинственная дама получается юной, стройной, темноволосой, с тонкими правильными чертами лица, с большими голубыми глазами. Странное дело: Петер ловит себя на том, что у него не возникает никаких непристойных мечтаний, которые раньше непременно полезли бы ему в голову. И дело тут явно не в жа́ре и не в больной ноге: до сих пор ни лихорадки, ни ушибы ему в таких случаях не мешали совершенно. Просто… просто подумать вот так о своей спасительнице кажется ему чем-то невероятно кощунственным, недопустимым, немыслимым.

И удивительное дело: стоило Петеру вспомнить голос незнакомки, как он уже слышит его наяву. Где-то на улице, но, судя по всему, совсем рядом с домом она разговаривает с каким-то мужчиной, обладателем высокого тенора, — кажется, что-то терпеливо объясняет, втолковывает собеседнику, а тот отвечает с оправдывающейся, извиняющейся интонацией. Язык, на котором происходит диалог, кажется германцу Петеру красивым, мелодичным — но при этом совершенно непонятным. Пожалуй, он чем-то похож по звучанию на латынь — на настоящую живую латынь южных гесперийцев, а не на книжный язык университетских знатоков классического произношения, — вот только в речи не удается уловить ни одного знакомого слова. А иногда ухо Петера ухватывает в таинственных чужеземных словах совершенно непривычные звуки, каких не бывает ни в германском, ни в латыни, и тогда надежда хоть что-нибудь понять пропадает — до следующей услышанной фразы.