Языковые основы русской ментальности

1.6. «Судьба» и «счастье» в русской ментальности

В русском подсознании эти два концепта соединены общностью проявлений и расположением на линии жизни, которую следует пройти своим путем: воспоминание о прошлом → переживание в настоящем → предвкушение будущего.

Человеку нечто суждено с рождения — это судьба; он проживает жизнь в настоящем — это страдания свободы; и всё это с тем, чтобы обрести счастье. К счастью идут, к нему стремятся, его предвкушают как награду. «Счастье — состояние (говорит наш современник), — в котором пребывает человек, достигший любой цели, которую считает особенно ценной»; надежда на ожидание счастья важней самого счастья. Что суждено — того не миновать, но страсти в миру способны отчасти изменить судьбу. Судьба — не рок-фатум, изначально обрекающий на неизменность приговора. Судьба — проявление видовых оттенков, это и доля, и участь, и удача, и знаменитый русский авось. Действие судьбы распространяется и на настоящее время, потому что свойственное русскому пониманию представление о прошлом и будущем как реально существующем в настоящем предполагается верой в судьбу. Судьба охватывает все три отрезка времен. По мнению А. Ф. Лосева, напрасно «забросили это понятие “судьбы” и заменили его понятием “причинности”, ведь “судьба — совершенно реальная, абсолютно жизненная категория... жесткий лик самой жизни” и распоряжается нами только судьба, не кто-нибудь иной».

Но также и счастье неопределенно во времени. Его не только ждешь как цели, его и переживаешь как прошлое; счастье понимаешь «задним умом», когда уже поздно: «Счастье не действительность, а только воспоминание» (В. О. Ключевский).

В силовом поле между Законом и Благодатью живет человек, и судит его Судьба; судьба — не закон, а напряжение личной совести. Уже греческие хронисты отмечали, что славяне не верят в судьбу-фатум. Отношение к судьбе проясняет и понимание свободы воли, свободы вообще. Судьба — это символ всего, что происходит с человеком помимо его воли, и случайности, и предопределения, и предрасположенности в этических категориях добра и зла, суда и приговора, мести и возмездия, награды. Так говорят нам нынешние исследователи концепта «судьба». Русский язык множит оттенки, воспринимая латинские термины, но фатум и есть рок, фортуна и есть жребий, и незачем множить неприятности удвоением слов — удвоением сущностей, за которыми тот же референт.

Но есть и русские оттенки. Много спорят о русском междометии авось. Анна Вежбицка ссылкой на него пытается доказать «антирациональности» русского характера и его фатализм. На самом деле сложная форма а-во-се в толковании Владимира Даля («может быть сбудется!») — всего лишь современное осознание старого слова. Исходя из смысла составных элементов речения можно думать, что исконный смысл его «а вот поглядим!» — «пусть хоть так!» — словом, «авось хоть брось!», в современном изложении упрямое «а вот и сделаю!» — наперекор судьбе. Не только русским присущ этот жест отчаянной храбрости; у испанцев duende предстает как необъяснимая сила «гибельного восторга», которая бросает человека в самые безнадежные предприятия, когда шансов на успех уже нет никаких. Не фатализм, а готовность мужественно идти на риск, а вместе с тем и осуждение тех, кто надеется только на у-дач-у, не доверяя собственной суд-ьбе. То, что случится, не обязательно случай-случайность, которую получают как награду; «хорошо» или «плохо» зависит как раз от удачи. Сегодня словечко авось не часто используют, может быть потому, что бесшабашная удаль поступков уже не в чести.

Судьба связана с надеждой («необоснованной надеждой», — говорил наш филолог, академик Виноградов), как счастье связано с любовью; и в ту и в другое нужно верить. Историческая последовательность в восприятии судьбы славянами подробно представлена многими фактами, которые можно изложить в таком порядке.

Вера в жребий как в глас судьбы (судьба безлика, фатальна, человек перед ней беспомощен) → вера в добрые и злые силы, на которые можно воздействовать магией → вера в великих матерей, подательниц благ (их можно утихомирить жертвами) → вера в судьбу как в силу Бога (в ритуальном действии с ним можно говорить) → вера в предопределение, данное Богом, и тогда человек сам становится творцом своей судьбы, хотя и об-реч-ен, т. е. осужден. Предопределение — католическая и особенно протестантская проблема, говорил Бердяев, отказывая ей в существовании у русских; все первые проявления «веры в судьбу», перечисленные здесь, остались в прошлом. Остается вера в судьбу как вера в личного Бога. Впрочем, в различных системах этических измерений судьба предстает то как причинность, то как время, а не только как воля Божья, и каждый оценивает её по внутреннему смыслу приемлемого для него слова: причина, время, Бог.

В частотном словаре русских слов нужные нам имена от самого частого судьба до самого редкого рок, располагаются так:

судьба — доля — участь — удел — жребий — рок.

Русские пословицы, в которых рок и судьба представлены как личности, показывают Судьбу судьей, а Рок палачом (Рок головы ищет). Все прочие слова изображают само действие — кару, казнь, свершение дел и событий. По своему происхождению все они образованы от глагольных корней (это действия) и имели пространственное значение, обозначали долю, удел, часть по жребию и т. д. — просто пай, определенный участок земли и других владений. Метонимический средневековый тип мышления определял движение символов в мыслительном пространстве: в прошлом или за прошлое причитаются человеку жребий, доля, участь, как и совместное с-часть-е тоже (часть от целого — синекдоха: идея «настоящего» времени как выражение личного пребывания в целом — лица в общине). Христианство привносит сюда идею судьбы и рока, Провидения и предопределения — уже не материальное распределение «вещей» предметного мира, а сказанное, нечто изреченное в прошлом, что предстает как идея расплаты в будущем.

Слово судьба почти до Нового времени обозначало судебное заседание, судилище и приговор; именно в этом смысле и понимали его наши предки. «Русская судьба есть приговор, и этот приговор отменить невозможно», — говорит современный исследователь (М. К. Голованивская). Но уже в домонгольской Руси в переводных христианских текстах то же слово использовалось в значениях, передававших идею Божьего суда, а следовательно, и приговора, а значит — Провидения; это причина, почему в необходимости найти общее по смыслу слово славяне избрали имя судьба. Оно и стало словом-символом, сегодня выступая в качестве гиперонима родового смысла.

Судьба не знает ни начал ни концов, она в заколдованном круге причин и целей, которые не предполагают ни условий ни следствий. Поэтому в личных судьбах прошлое слито с будущим, и отмечен лишь миг — это миг настоящего, т. е. (по смыслу причастия) одновременно и наставшего и настающего. Лишь взгляд извне и только потом — объективно — помогает выделить эти моменты преобладающей силы прошлого (когда изреченное роком сгустится) или будущего события (когда уреченное сбудется). То, что некогда было сказано, в современной культуре толкуется как предписанное. Смирением кротко следует встретить судьбу, как она предзадана, «и от судеб защиты нет». Всё, что бы мы ни сказали о судьбе, невозможно проверить, кроме того, конечно, что она, по слову В. И. Даля, неминучая, а по мнению современной молодежи, при отсутствии жизненного опыта и незнании национальных символов в своих ассоциациях исходящей из расхожих книжных формул, судьба — индейка. Разрыв ментальности происходит на уровне вещных аналогий.

Еще раз заметим, что идея «судьбы» не является собственно русской; она воспринята из книжной культуры и, по-видимому, народному сознанию не присуща в столь обобщенном родовом смысле. Понятие судьбы по-немецки педантично и системно представлено у Шеллинга и Гегеля, которые показали взаимные связи между судьбой и роком. В мистическом немецком восприятии неумолимость судьбы — слепая сила (вещный порядок мира), а рок есть сила «незримая», явленная как идея, и человек поступает согласно этой идее. Так выделяются три периода истории: Судьба как суждение о прошлом — Природа в закономерностях настоящего — Провидение в будущем («когда приидет Бог»). Уже сам характер человека — это его судьба; человек действует согласно идее, но идею направляет судьба. Примирение с судьбой невозможно; это сила, враждебная жизни, и страх перед нею — это боязнь самого себя. Тема Судьбы есть проблема справедливости, возмездия и — неизбывной тоски.

Типологически общее для всех представлений о судьбе являются характеристики судьбы: некое высшее начало, но внешнее человеку, влияющее на него, но неконтролируемое им — основной концепт вселенских связей, которым подвержено все вокруг.

О любом отвлеченном имени, о русском символе, можно сказать одно и то же: религиозно мыслящий человек знает символ, обыденное сознание доверяет образу, а «научный» рассудок никакого понятия об этом не имеет, поскольку, по его мнению, «объекта под названием “судьба” не существует».

Точно то же ответил бы нам робот, если бы мог судить о высших человеческих ценностях. Наоборот, «словом судьба человек оформил идею, воплотившую его реальную зависимость от внешних обстоятельств, и наделил ее сверхъестественной силой», — утверждает другой автор (Л. О. Чернейко).

Для язычника в его прагматизме дела судьба — это необходимость, неизбежность, каким-то образом сплетенные со случайностью. Многие полагают, что у славян судьба и случай общего корня слова (som-). Только судьба — это линия жизни, а случай — узел на этом пути. И авось — надежда на случай, но здесь нет и речи о пассивности русского человека, его фатализме, страхе перед враждебностью внешнего мира, который заведомо сильнее — это чисто русская военная хитрость: сознательное перекладывание с себя ответственности на некоего, принципиально невыраженного личностным образом субъекта. «Отсутствие в русском сознании идеи ответственности, связанной с неотвратимостью наказания, ярко проявляется в общественной жизни, когда есть провинность, но нет виноватых» (М. К. Головавнивская).

В образных первосмыслах слов во многих языках судьба предстает как сплетение нитей жизни в своеобразную ткань текста, т. е. как связь и одновременно как речь, а это тоже сплетение, но уже не вещей, а слов. Идея абсолютных и повсеместных связей древняя, ей отдали дань почти все народы, и как идея, в роде, представление о судьбе у всех них почти совпадало: совокупность реальных фактов (дел и поступков вещного мира), которая не прошла через обобщающую их и тем соединяющую воедино идею, не осветлена мыслью, не стала предметом рефлексии. Для мысли она избыточна, а потому и недоступна ей.

Проблема человеческого «счастья» — в области религиозной, — так всегда полагали русские философы; и это верно: свобода — символ социальной жизни.