Родное и вселенское

II

Таков был Скрябин, – и мы, собирающиеся в его память, не имеем нужды оставлять за порогом собрания нашу общую думу о совместно переживаемом, – единую тяготеющую над нами думу о великом гражданском перевороте наших дней и о судьбах родины, – уверенные, что в духовном общении с его тенью найдем если не прямой в нашем тесном и дольнем смысле ответ на эти раздумья, то, быть может, высшее разумение совершающегося и некое трагическое очищение волнующих нас страстей и тревог. Смело можем мы подойти к нему и вопрошать его о всем. Всмотримся же в черты его духовного обличия и попытаемся прочитать в них, что значила для него идея или стихия революции?..

Но с кем будем мы говорить? С тенью ли ушедшего друга, с человеком ли только, который жил среди нас, – или с демоном, который жил в человеке и ныне, смеясь над детскою ограниченностью смертной жизни, ведет беседу с другими демонами былых и грядущих времен? Ибо великий деятель не только человек, отпечатлевающийся в его эмпирическом жизнеописании, но и «демонический» (по словоупотреблению Гете), – роковой, быть может, – ткач мировых судеб. Часто не знает человек, что творит его демон; часто отрицает он дело своего демона. Мнит, что нечто связывает, когда демон разрешает, – что нечто упрочивает, когда демон сокрушает, – что расторгает ржавые узы, когда демон кует новые, – что рушит чары давнего плена, когда демон ткет иное, тончайшее наваждение.

Был ли революционным демон Скрябина и, если да, – в какой мере и в каком смысле?