Обыкновенные монстры

6. Пробуждение лича

Чарли Овид не помнил своего отца. Иногда по вечерам, когда он был еще совсем маленьким и когда еще была жива его мать, он, внимательно ловя при свете луны каждое слово и стараясь не обращать внимания на гул многолюдной ночлежки, слушал ее рассказы о том, благодаря кому появился на свет. По словам матери, отец был хорошим человеком, только слишком уж беспокойным. Она не знала его родных. Он бросил их и уехал в Лондон, чтобы самому устроить свою жизнь, и именно там они познакомились и полюбили друг друга.

– Его род не должен был пересекаться с нашим. Вообще нигде и никогда, – говорила она. – Но его это не волновало. Он верил, что грядет лучший мир и все мы станем его частью. Считал, что нам просто нужно постараться выжить, чтобы дождаться этого времени.

И Чарли с широко раскрытыми глазами внимал историям матери, пока та водила мозолистыми ладонями по его волосам. Сама она была дочерью ямайских вольноотпущенников. Ее родителей, еще молодых, привез в Англию их благодетель – белый мужчина, богатый и занимающий привилегированное положение, но, как она утверждала, преисполненный ярости по поводу существующего порядка вещей, в чем отец Чарли был на него похож. «Возможно, именно поэтому я в него и влюбилась», – шептала она. Иногда, когда ей казалось, что настал подходящий безопасный момент, она доставала из-под юбки маленькое серебряное обручальное кольцо, подаренное ей его отцом, и прижимала его к запястью Чарли, чтобы он получше рассмотрел высеченные на нем странные знаки, которые медленно исчезали с его кожи в холодном лунном свете, – скрещенные молотки и пылающее солнце.

Кем был его отец, что с ним случилось, какой была его жизнь? Все это было за пределами воображения Чарли. Порой ему казалось, что все смутные знания об отце и все догадки о нем отдавались внутри глубокой болью. Иногда он думал о том, что его плоть может исцелиться от чего угодно, но настоящие раны – те, что находятся глубоко внутри, – он не залечит никогда. Когда умерла его мать, он отправился на поиски работы, и в нем зародилось какое-то смутное желание найти на западе могилу отца, постоять с обнаженной головой у той самой караванной дороги над сухим холмиком и камнями, ставшими последним приютом человеку, которого любила его мать и который любил его, Чарли, и отдать ему дань уважения. Но конечно, этому не суждено было случиться: полукровка, парень без семьи и имени не мог просто так бродить по южным штатам – рано или поздно ему бы обязательно указали на его место.

Потом в его жизнь вошел этот мистер Коултон, англичанин, который почему-то искал именно его, Чарли. Он хранил при себе конверт с тем же гербом – два молота и пылающее солнце. Чарли всегда проявлял осторожность, но тогда его охватила яростная тревога. Он был уверен, что Карндейл даст ему ответы на вопросы об отце и поведает о том, кем тот был и что с ним случилось.

Нужно было просто дождаться подходящего момента.

Дело в том, что мистер Коултон в ярко-желтом жилете и с завивающимися усами не был похож ни на одного белого человека, которого Чарли знал ранее. Он напоминал ему благодетеля из рассказов матери – того белого мужчину, который много лет назад помог его бабушке и дедушке покинуть Ямайку. Мистер Коултон поглядывал на Чарли на протяжении всего их долгого плавания, которое они провели, сидя в роскошной нижней каюте трансатлантического парохода «Сервия» с ослепительными латунными светильниками, электрическими лампами и рассекающим, словно лезвие, серые волны стальным корпусом. Англичанин глядел на чернокожего паренька без отвращения или недовольства, без гнева и уж точно не так, как смотрят на крысу, с которой хотят разделаться. Он просто смотрел на Чарли, как смотрел бы на любого другого человека. Так же, как на старого стюарда, который каждый вечер приносил им горячие полотенца, или на краснолицего мальчишку, который гладил их белье. Чарли, который всю жизнь учился опускать при виде белых глаза и дрожать в ожидании удара плетью, просто не знал, как ему быть в такой ситуации.

Они высадились в Ливерпуле дождливым утром. Мистер Коултон подхватил свой дорожный чемодан, и они бок о бок поднялись по холму к железнодорожной станции. Капли дождя затекали под воротник и просачивались в ботинки, было невероятно холодно, что совсем не походило на ливни в дельте Миссисипи или на знакомые ему проливные речные дожди. А еще никто не смотрел на них косо, даже размахивающий своей палкой полицейский констебль. Потом мистер Коултон – усатый мужчина с большими сырыми руками и в потрепанной шляпе-котелке – купил два билета на юг, на лондонский вокзал Сент-Панкрас.

Пока вагон дребезжал и дергался, набирая скорость, а в окна хлестал дождь, Коултон со щелчком закрыл задвижку купе, сел напротив, снял шляпу и провел рукой по лысеющей голове, пригладив те немногие волосы, которые у него остались. Всю свою жизнь Чарли прожил в Миссисипи. В грязных лачугах, в тесных ночлежках, в полевых летних лагерях. По воскресеньям, прежде чем проделать долгий путь в шесть миль до церкви по пыльной дороге, он мылся в прохладной реке. За все годы жизни у него была всего одна пара обуви, которая постепенно превратилась из слишком большой в слишком маленькую, а потом и вовсе развалилась на части.

Белые люди отличались от него не только тем, что обязательно были богатыми или говорили и делали что хотели. Разница заключалась не только в их лошадях, экипажах и ливрейных слугах. Отличие было более глубоким. Они воспринимали мир как место, которое не обязательно должно быть таким, каким оно было: для них мир, как и человек, мог измениться. В этом и заключалась разница, как всегда думал Чарли. Иногда ему приходилось напоминать себе, что его отец, наверное, тоже был таким. И этот человек – мистер Коултон, который в Новом Орлеане купил Чарли новую одежду и оплачивал его питание, который разговаривал с ним спокойно, тихо, ничего не требуя, – этот мистер Коултон ничем не отличался от остальных белых. Он просто не понимал, что все, что есть в его распоряжении, может быть в мгновение ока отнято. Как и не понимал, что его жизнь не будет стоить и ломаного гроша, как только все дойдет до истинного конца. В этом отношении он тоже казался неискушенным. Как и любой из них.

Они пробыли в море несколько недель. Поезд же, который вез их на юг, в Лондон, шел всего несколько часов, но это путешествие показалось Чарли таким же долгим. Куда бы мальчик ни посмотрел, все казалось ему странным: зеленые поля, непривычные деревья, изгороди и овцы на далеких холмах – все это напоминало ему картину, которую он однажды видел в здании суда в Натчезе прямо перед разбирательством по его делу. Еще сильнее удивляло его то обстоятельство, что все люди, стоявшие на платформе или толкавшиеся в узком коридоре поезда, были белыми, но они не вздрагивали от него, как это случалось дома. Они просто кивали, приподнимали шляпы и проходили мимо.

Первый час их поездки Коултон сидел с закрытыми глазами; его плечи и торс в желтом жилете покачивались от грохота поезда. От внимания Чарли, однако, не укрылось, что он не спит. Поезд с ревом и грохотом пронесся по длинному туннелю, а затем вырвался из тьмы в серый дневной свет.

– Мистер Коултон, сэр, – заговорил наконец Чарли. – А кто-нибудь когда-нибудь покидал Карндейл? Ну, то есть уходил так, чтобы больше о нем не слышали?

– Карндейл – это не тюрьма, паренек. Оттуда всегда можно уйти, если захочешь.

Чарли провел языком по пересохшим губам.

– Нет, я хотел сказать… вы когда-нибудь слышали о том, кто ушел?

Коултон приподнял одно тяжелое веко, щурясь от света.

– Никогда не знал ни одного таланта, который захотел бы уехать оттуда, – ответил он. – Но ты волен это сделать, если захочешь. Англия не очень похожа на твою родную страну. Сам увидишь.

Чарли наблюдал за ним.

– Лондон – это настоящее рагу из людей. Я видел там всех. Я имею в виду не только китайцев, мавров и тому подобное. Я говорю о карточных шулерах, головорезах и карманниках, которые обчистят тебя с головы до ног, а ты этого даже не заметишь. Да уж. Истинное сердце этого чертового мира. И каждый из них волен приходить и уходить куда и когда ему заблагорассудится.

Чарли не всегда понимал, что говорит мистер Коултон. И дело было не только в акценте, но и в смысле его слов. Иногда ему казалось, что англичанин говорит на другом языке.

– Ты не выглядишь как парень, который убил двоих человек, – добавил Коултон.

Да, он не всегда понимал смысл того, о чем говорил детектив. Но эти слова он понял.

Мальчик отвернулся и посмотрел в окно – отчасти из-за того, что не знал, что сказать, но в основном потому, что это была неправда. Он не был «парнем, убившим двоих человек». Вот в чем дело, вот о чем он умолчал. Его постоянно преследовало воспоминание о том, как он перерезает ножом горло помощнику шерифа. Он снова и снова прокручивал в голове это событие и свои ощущения от него. От этого в горле поднималась тошнота. Но в Дельте нельзя вырасти черным, одиноким и беззащитным, не запачкав при этом руки.

В первый раз он подрался, когда ему было девять лет, всего через пару недель после похорон матери. Драку спровоцировал маленький матерчатый мешочек с монетами, который она вложила ему в руки перед смертью. Мужчина, с которым он подрался, оставил лежать мальчишку в луже крови в сарае, а сам вышел оттуда с монетами. После этого Чарли едва не умер с голоду. Когда ему было десять лет, он сам оставил под дождем мужчину, зажатого под тележным колесом, забрал его пальто и мешок с едой и скрылся в темноте. Это было не убийство, но уж точно преступление. Тогда он тоже был голоден, но от содеянного ему стало так плохо, что он не смог съесть украденную еду, а когда через два дня вернулся на то место, ни мужчины, ни телеги там уже не было.

Но от Бога ничего не скроется, и нет смысла что-то от Него утаивать. Да, он убивал и раньше – вот что казалось ужаснее всего. Это был такой же мальчишка четырнадцати лет, как и он, с которым они жили на разрушенном складе и который приобщил его к выпивке. Мальчишку звали Исайя. У него было всего два передних зуба и косой глаз, но он отличался острым чувством юмора и часто смешил Чарли. Однажды они, прикончив бутылку, начали, как водится среди детей и пьяниц, спорить, а потом перешли к драке. Чарли толкнул друга, и тот ударился затылком о стену, из которой торчало что-то вроде крюка для подъема грузов. Мальчишка умер, даже не успев понять, что к чему. Это сломило Чарли. С того момента он больше не прикасался к бутылке и никогда не прикоснется.

Дальше шел, конечно, надсмотрщик.

А за ним помощник шерифа.

Он понимал, что помощник шерифа был плохим и жестоким человеком, и если бы он не мучил Чарли, то мучил кого-нибудь другого. Не вмешайся он, этот человек мог бы причинить вред той белой леди, которая спасла его, мисс Куик. Элис. Он понимал это, и все равно ему было тошно из-за того, что он сделал.

Но он не мог поговорить об этом с мистером Коултоном, да и ни с кем вообще. Он держал свои чувства глубоко внутри и старался не сосредоточиваться на них. Это был его личный способ выжить.