Тайна жизни

Глава X

Во Власьеве работа кипела вовсю. Сарай был очищен от хлама, тщательно выметен, и в одном его конце плотник ставил козлы для сцены.

Веретенников, потный и раскрасневшийся, прикладывал свою физическую силу с неимоверным усердием. Он таскал сам бревна и доски, своротил бочку на дворе, поднял на петли соскочившую с них воротину у сарая, словом, не щадя себя и не допытываясь, что из этого выйдет, действовал непосредственно, спрашивая лишь у Тарусского, так ли он действует, как нужно.

У Тарусского все уже было обдумано и рассчитано.

— Просцениум мы сделаем из дранчатых щитов от парников, — объяснил он Алтуфьеву, — и уберем их зеленью. Для декорации тоже будет служить настоящая зелень. Внутренность избы будут изображать стены сарая. Окно и печь я нарисую на картоне. Их прямо можно будет набить на стену.

За зеленью ездили в рощу на телеге несколько раз и привозили по полному возу наломанных веток.

Миша воображал себя «Жучкой», а ветки — сеном и прыгал на них, припевая:

«Только Жучка удалая
В рыхлом сене, как в волнах…»

Софья Семеновна, чтобы держаться вдали и не мешать приготовлению «сюрприза», ушла к себе во флигель. Хотя она никого никогда не стесняла, но без нее как-то все почувствовали еще больше свободы и словно обрадовались этому.

Анна Сергеевна с барышнями ходила по деревне и покупала у баб «настоящие» рубахи, паневы и все, что нужно для крестьянской одежды. Затем они принялись в угловой комнате шить остальные костюмы.

Веретенников, увидев, что Алтуфьев явился один, и узнав, что барона не будет, пришел в неописуемый восторг, сломал сейчас же один из парниковых щитов, сконфузился и сам починил его.

— А освещение, как же освещение? — беспокоился Алтуфьев, войдя окончательно в роль устроителя.

Тарусский успокоил его, объяснив, что ламп хватит, и показал придуманную им систему расположения их на сцене.

Вообще ему казалось все таким же прекрасным, каким в детстве казались самые веселые игры. И он, как, бывало, мальчиком в этих играх, предавался теперь устройству живых картин с самозабвением, всей душой и чувствовал себя очень счастливым. Он ездил с Мишей, кучером и Ветеренниковым в рощу за зеленью, ходил с Анной Сергеевной и Надей по деревне, помогал Тарусскому в сарае и ощутил большое удовольствие, когда был призван в угловую для составления и вырезки из золотой бумаги узора на платье Веры, которая должна была изобразить с бароном средневековую даму с рыцарем.

Золотая бумага нашлась у Миши, и он, гордясь этим, принес ее и пожертвовал на общее дело без сожаления. Только, когда Алтуфьев начал вырезать из нее замысловатые фигуры, Мише показалось, что он делает это без надлежащей экономии и не бережет такого драгоценного материала, как золотая бумага. Но он только вздохнул, воздержался от каких-либо советов Алтуфьеву и побежал «помогать папе» в сарай.

Надя, разложив на полу скроенное из коленкора средневековое платье Веры, распределила с Алтуфьевым вырезанный им узор.

— Да нет же, это не так, — говорила она, — ведь это клин, тут ничего наклеить нельзя.

— А я говорю, что не будет морщить, — возражал Алтуфьев, но делал не по-своему, а так, как показывала Надя. — Вот что, — вдруг сообразил он, — хорошо бы на эту золотую бумагу пустить фольги кружками, как будто это драгоценные камни.

— У меня есть фольга! — сказала, подумав, Надя.

— Где?

— У меня в комнате. Пойдемте!

И они побежали в Надину комнату наверх, никем не остановленные.

Побежали они, думая об одном лишь — как хорошо было бы украсить золотую бумагу фольгой, и волнуясь, найдут ли они ее, или нет. Они искали вместе в той самой шкатулке, с вензелем «Н. Г.», про которую рассказывала Надя, руки их сталкивались несколько раз.

— Вот она! — наконец, обрадовавшись, сказала Надя, отыскав среди лоскутков маленький сверток, и захлопнула шкатулку.

Тут только, как будто удар упавшей крышки разбудил их, они опомнились. Они были одни, в комнате Нади. Жуткое, замирающее чувство схватило за сердце Алтуфьева, Надя же словно испуганно глянула на него, но потом ее личико прояснилось. Алтуфьеву захотелось сейчас вот тут умереть возле нее — такая она была прелесть, но он не умер, а, напротив, сердце его забилось сильнее, и он ощутил несказанный прилив жизни и радости.

Они ничего не сказали друг другу и побежали назад вниз, но Алтуфьеву точно сказал кто-то, что очень важное, неизбежное, радостное и счастливое было решено теперь. По крайней мере, иначе он не мог определить то, что он переживал.

Возвращался Алтуфьев опять поздно из Власьева и опять смотрел на звезды.

— Ты опять «не от мира сего»! — встретил его Нагельберг, расположившийся уже в гостиной, куда ему перенесли кровать. — Посмотри, как я у тебя тут устроился.

— Да, превосходно, — согласился Алтуфьев, направляясь к своему дивану и рассеянно оглядев комнату.

— Ну, что было во Власьеве? — спросил барон, видя, что приятель не способен еще ничего понимать, если оно не относилось к власьевскому миру.

— Все готово, то есть почти все готово! — сейчас же оживляясь, проговорил Алтуфьев. — То есть какой костюм будет у Веры Константиновны для картины с тобой! Прелесть!

— А обо мне спрашивали?

— Да, конечно, спрашивали.

На самом деле Алтуфьев не помнил хорошенько, кто и как спрашивал о бароне, но, вероятно, спрашивали.

— Ну, а Вассилидиан что?

«Вассилидианом» они стали звать между собой Веретенникова с первого же дня посещения Власьева.

— Он очень мил в общем. Он необычайно силен… сегодня такие показывал тур-де-форсы…

— Ужасно мне хочется подразнить его.

— Не советую. Ну, а у тебя что?

Барон, бывший, видимо, в отличном расположении духа, только и ждал этого вопроса.

— У меня, кажется, все отлично. Покупщик производит впечатление очень серьезное.

— А кто он?

— Рыбачевский.

— Не слыхал.

— Он долго за границей жил. По всем признакам — богатый человек. Покупка этого имения — его прихоть. Он о цене даже не говорил. У нас на словах все уже сговорено.

— Значит, ты рад?

— Очень.

— Ну и чудно! — Алтуфьев успел уже лечь, натянул на себя одеяло и повернулся на спину. — Чудно! — повторил он. — Правда, жить очень хорошо, барон?

Тот в ответ лишь усмехнулся:

— Ну, еще бы!

— Знаешь что, — сказал Алтуфьев, уставив взор на портрет, — у меня к тебе есть просьба.

— Ну?

— Не отдавай ты этого портрета, когда будешь продавать имение! Подари его мне!

Барон, сидевший у стола, где горели свечи, обернулся к приятелю.

— Не могу, — сказал он, — это слишком дорого.

— То есть как дорого? Тогда продай мне его. Ты во сколько его ценишь?

— Я могу продать его тебе, — ответил барон, снова поворачиваясь к столу, — только вместе с имением по цене, которую дает Рыбачевский.

Алтуфьеву показалось, что Нагельберг просто шутит.

— Да ты это серьезно? — пробормотал он.

— Совершенно серьезно, потому что Рыбачевский поставил непременным условием, чтобы портрет был продан ему вместе с имением.

— Что за вздор!

— Может быть, но такова его прихоть. Он говорит, что именно ради портрета и делает всю покупку.

— Однако очень выгодную. Ты оценил землю очень дешево.

— Он дал больше, нежели я думал.

— Странно!

— Ничего нет странного — на этом портрете изображена графиня Горская.

— Да, графиня Горская.

— Ну, а Рыбачевский, как он объяснил мне, приходится ей — как это по-русски называется?.. Словом, он — брат ее первого мужа.

— Горбун! — воскликнул Алтуфьев и, привскочив, сел на своем диване.

Барон снова обернулся к нему.

— Да, он горбатый. А ты почем это знаешь?

Алтуфьев не мог сразу ответить.

— Постой, не в том дело, откуда я знаю, — начал он наконец, — но это что-то невероятное…

— И невероятного ничего нет. Он мне объяснил очень просто, и это именно мне понравилось в нем. О существовании этого портрета у моей тетки он знал давно. Он при ее жизни предлагал ей продать ему портрет, но она не соглашалась, затем велел своему поверенному в Москве следить, не будет ли продаваться само имение после смерти тетки. По его расчетам, она уже была в летах. Вот и все. И этот его расчет оправдался.

— Но как же ты хочешь отдать портрет теперь этому человеку, если твоя тетка не хотела продавать ему его ни за что?

Барон пожал плечами.

— То тетка, а то я. Не все ли мне равно, что станет с портретом графини Горской?

— Но если мне не все равно?

— Ты с ума сошел. Тебе-то он что?

Алтуфьеву ответить было совершенно нечего. Он и сам не знал, что ему собственно — портрет графини Горской и почему он так вдруг стал отстаивать его.

— Вот видишь ли, — все-таки заговорил он, — помнишь историю, которую я рассказывал на балконе во Власьеве об исчезновении графа?

— Не очень, но немножко, кажется, помню.

— Ну так вот, там действительно этот самый горбун.

— Помню, там был и горбун.

— Ну, так он — отвратительный человек.

— Но покупщик солидный. Мне только этого и нужно.

— Тебе бы только деньги!

— А тебе бы мечтать только! — и барон, почувствовав, что разговор начинает обостряться, принялся за письмо, которое писал, когда приехал Алтуфьев, заставивший его прервать это занятие.

Алтуфьев ударил рукой по подушке, снова лёг и закутался с головой в одеяло. Спустя долгое время он спросил из-под своего одеяла:

— А он очень противный, этот твой горбун?

— Завтра увидишь! — ответил барон, не отрываясь от письма.