Тайна жизни

Глава V

Лиловые и темно-серые полосы облаков с зардевшимися краями тянулись по небу, желтопрозрачному, золотому внизу, а кверху разлившемуся заревом. Даль подергивалась синим дыханием тумана, и таявшие в нем далекие деревца только верхушками рисовались хитрым темным кружевом на ярких красках неба. Ближние липы темнели недвижно, словно замерли в полном еще дневною истомою воздухе. Цветы пахли сильнее, и звуки колокольчиков возвращавшегося домой стада ясно доносились с деревни.

Анна Сергеевна ходила с Веретенниковым по окраинной дорожке цветника.

— Анна Сергеевна, — сказал он ей, неловко переступая и силясь укоротить свой шаг, чтобы идти с нею равномерно, — мне все эти дни хотелось переговорить с вами, да вы были в тревоге… не до меня вам было…

— В чем дело, Викентий Игнатьич? — участливо спросила Тарусская, нарочно усиленно внимательно смотревшая себе под ноги.

— Вот видите ли, я не знаю, как сказать вам… то есть вам-то я знаю как сказать, а вот дальше… Научите меня!

Тарусская, чтобы скрыть улыбку, невольно явившуюся у нее, отвернулась в сторону дышавшего алым пламенем заката, словно залюбовалась им.

— Я люблю ее, — проговорил Веретенников, с трудом вдыхая воздух, — и мучаюсь, и страдаю, и счастлив, а сказать не могу…

Анна Сергеевна отлично знала, что речь идет о Вере, о старшей Власьевой.

— Она — достойная девушка и милая, — серьезно прошептала она.

— Да, именно достойная и милая! — с восторгом повторил Веретенников, как будто это были слова, которые он долго искал, не мог найти и наконец нашел.

И Анна Сергеевна ему тоже показалась достойной и милой.

— Так вот… — хотел продолжать он и остановился.

Они дошли до конца дорожки. Нужно было повернуть обратно.

Веретенников был так счастлив тем, что его так хорошо сразу поняли, что боялся, что это счастье изменится, если они пойдут назад. Но Анна Сергеевна повернулась — и ничего не изменилось. Напротив, еще радостнее стало на душе и светлее.

На них глянул дом, ослепительно сверкая своими вспыхнувшими, словно от пожара, окнами, освещенными красными лучами солнца.

— Ну так вот, — снова заговорил Веретенников, — как сказать ей это? Мне бы начать только…

Тарусская покачала головой, продолжая улыбаться. Действительно, без улыбки нельзя было смотреть на то, как робел и терялся этот крепкий, сильный, смелый человек, выходивший один на медведя, робел, не зная, как сказать любимой девушке то, чего ждала она от него, потому что он сам нравился ей.

— Скажите без приготовлений, как скажется. Вот и все! — произнесла тихо Анна Сергеевна.

— Да как же так вдруг? Вот что я придумал: если бы, когда мы будем вместе — она, вы и я, — вы спросили меня, отчего я такой грустный, и потом ушли… Я бы тогда и сказал ей.

«Боже, как смешны все влюбленные! — подумала Тарусская. — И все они тревожатся и мучатся… А если бы знали, как мы тревожимся тоже!»

И она задумалась, вспомнив о своем времени тревожного счастья влюбленности, уже сменившегося для нее тихой радостью жизни с любимым, милым и любящим мужем.

— Так нет, так нельзя? — робко заглядывая ей в глаза, спросил Веретенников после долгого молчания.

— Нет, говорю вам, милый, скажите, как скажется.

И вдруг это случайное ее слово «милый» тронуло Веретенникова до слез.

— Спасибо вам, Анна Сергеевна! — заговорил он, протягивая ей руки.

— Да за что, голубчик?

— Не знаю, так… вообще… Боже, как хорош нынче вечер!.. никогда такого заката не было… Так вы думаете, как скажется? Спасибо вам! — горячо воскликнул Веретенников, но, когда он, взволнованный и растроганный, стал приближаться с Анной Сергеевной к балкону, оттуда послышались оживленные голоса и из-за перил показались головы барона и Алтуфьева в легких задорных шапочках набекрень, он подумал: «То есть только со мною может быть такое несчастье!» — и вдруг, останавливаясь и кивнув на балкон, сказал:

— Я не пойду туда!

— Что вы? — испугалась та. — Отчего?

— Там и без меня весело.

Лицо Веретенникова, за минуту перед тем до слез счастливое, резко изменилось. Оно выражало теперь такое беспомощное отчаяние, что Анне Сергеевне невольно стало жаль его.

— Ах, какой вы смешной! — сказала она. — Ну, что же тут такого, что они приехали?

Веретенников махнул рукой.

— Нет, Анна Сергеевна, видно, не судьба.

— Да почему не судьба? Напротив, я вам советую остаться и быть очень веселым. Напрасно сделаете, если уедете!

Веретенникова как будто взяло сомнение: «А в самом деле, не остаться ли?» Но в это время с балкона донесся веселый смех Веры, и он снова махнул рукой.

— Нет, Анна Сергеевна, не судьба. Мне тут нечего делать с петербургскими немцами. Ну их!

И, словно боясь, что Тарусская убедит его остаться, он ушел через сад скорыми, решительными шагами.

На балконе были все в сборе, и благодаря Тарусскому стоял оживленный говор.

Войдя на ступеньки, Анна Сергеевна сразу заметила по тому, как Вера посмотрела на нее и, не видя с нею Веретенникова, вдруг опустила глаза, что она не ошиблась: он сделал напрасно, что уехал. Это обидело Веру, и она, нахмурившись в первую минуту, сейчас же нарочно весело обратилась к Нагельбергу:

— Нет, сознайтесь, барон, что Спасское все-таки произвело на вас впечатление!

— Да я и не отрицаю этого! — подтвердил тот. — Я говорю только, что старик-лакей, вероятно, помешался во время своего одиночества.

— Однако это не мешает ему управлять всем имением, и он ведет его отлично.

— Да, у него доверенность. Он и при Горском всем управлял.

— Может быть. Но только, — продолжал настаивать Нагельберг, — мне как-то не верится в само существование графа Горского, а уж легенда о его таинственном исчезновении — воля ваша — кажется совсем вымыслом. Ну, скажите, как объяснить, что человек ушел гулять и преспокойно пропал на тридцать четыре года?

Барон замолчал и стал закуривать папиросу, как будто и не ждал, что кто-нибудь может ответить на его вопрос. И в самом деле, ему никто не ответил.

Тарусский осторожно, искоса посмотрел на Софью Семеновну. Ему давно казалось, что она знала о графе больше, чем все остальные, в особенности потому, что, когда бы ни заходил разговор о Спасском, она всегда хранила при этом упорное молчание, а на прямые, обращенные к ней вопросы, отвечала: «Не знаю». Ни слова не проронила она также, когда он рассказал ей историю с часами и карточкой графа в Москве. Теперь она сидела, якобы усердно занятая своим вязаньем, хотя сумерки сгустились настолько, что едва ли можно было как следует разобраться в петлях.

В саду, где были липы и чернели кусты, надвигались тени, как будто расползаясь от земли и расплываясь все шире и шире. Огненное зарево заката стыло. Вечер замирал тихо и радостно, как влюбленный, встречая теплую летнюю красавицу-ночь.

— Вот как это могло быть, — вдруг заговорил из сумерек голос Алтуфьева. — В соседнем имении живет молодая женщина. Она — вдова. Конечно, она очень хороша собой. Граф знакомится с нею, влюбляется. Молодая женщина была замужем за человеком старше ее. Ее выдали насильно. Кроме безотчетного страха, муж ничего не внушает ей. Под гнетом этого страха прожила она несколько лет с мужем, почти в заточении, в одиночестве, измученная его безупречной, подозрительной ревностью. Здоровье ее слабеет, нервы расшатываются почти до полной потери воли. Перед смертью муж заставляет ее дать клятву, что она останется верна его памяти и не выйдет ни за кого замуж. Клятва дана в присутствии брата умирающего — некрасивого, горбатого, озлобленного тем, что сам влюблен в молодую женщину. Со вдовством начинается для нее нравственная пытка хуже прежней. Деверь, к которому перешла большая часть наследства, следит за каждым ее шагом, постоянно напоминает о данной клятве, пугает местью, доводит бедную женщину до галлюцинаций. Ей чудится умерший муж. Она пробует найти покой в деревне и тут встречается с графом. Деверь быстро узнает, где она, пишет ей, зовет и грозит, что явится сам, как верный страж ее клятвы. Она решается уехать. Граф, зная приблизительно время, когда она проедет по дороге, под видом прогулки идет, чтобы в последний раз увидеть ее. Они встречаются. Она не выдерживает, говорит, что любит его. Он садится к ней в коляску, и они бегут за границу, дальше от преследований, и скрываются там.

— Да вы поэт! — сказала Надя, когда Алтуфьев умолк.

— Твой вымысел неудачен, — заметил барон, — неудачен главным образом потому, что не может соответствовать фактам. В ближайшем к Спасскому имении век свой жила моя тетушка, которая и скончалась в нем, оставив меня, как ты знаешь, своим наследником. Она никогда не была красавицей и не исчезала за границу с таинственным графом.

Алтуфьев, по-видимому, войдя в роль рассказчика, пожал плечами и ответил:

— Но что мешало приехать к ней в имение, положим, хотя бы ее товарке по институту?

Разговор был прерван докладом о том, что ужин подан.

За ужином Софья Семеновна посадила Алтуфьева рядом с собой и была очень разговорчива и внимательна с ним.

— Кстати, Григорий Алексеевич, — сказала она ему, когда встали из-за стола. — Вы хотели ближе познакомиться с розенкрейцерами; хотите, я дам вам книгу о них?

Он вспомнил, что в начале вечера, когда затеялся разговор о Спасском и упомянули о розенкрейцерах, он высказал интерес к ним, и, поклонившись, произнес:

— Пожалуйста, Софья Семеновна.

— Тогда пройдемте ко мне во флигель и выберем там.

Алтуфьев не очень обрадовался этому предложению: ему хотелось бы лучше остаться на прощанье еще некоторое время в обществе Нади и поговорить с ней так же вот, как говорил теперь Нагельберг с Верой. Но делать было нечего, и он пошел за Софьей Семеновной.

Над садом стояла луна, и он тонул в ее сиянии.

Сходя за Софьей Семеновной с балкона, Алтуфьев вдруг почему-то почувствовал, что все происходившее с ним теперь как будто уже было когда-то, и так же вот светила луна, и он сходил со ступенек. Но только он не сошел совсем, а прямо отделился от них и полетел по воздуху и долго летал в лунном сиянии в таком же вот саду.

«Да, положительно это было когда-то!» — сказал он себе, не отдавая хорошенько отчета в своих словах.

Софья Семеновна шла несколько быстрой для ее полноты походкой. Песок хрустел у них под ногами. Они подошли к флигелю.

Молча ввела Власьева своего спутника в дверь, зажгла спичку и засветила свечу. Это была самая просторная комната во флигеле — ее кабинет; здесь стояли письменный стол, несколько кресел, кушетка и книжный шкаф.

Софья Семеновна достала ключи, отперла шкаф, но остановилась и, вдруг повернувшись к Алтуфьеву, спросила:

— Откуда вы узнали историю Горского?

Он, никак не ожидавший такого вопроса, заметно смутился.

— Какую историю, Софья Семеновна?

— Ту, что вы рассказали на балконе. Вы знаете.

«Так вот зачем привела она меня сюда!» — сообразил Алтуфьев.

В первую минуту ему хотелось сказать, что весь свой рассказ он просто выдумал и пусть делает она, что хочет.

— Я спрашиваю вас не из пустого любопытства, — продолжала Софья Семеновна, подходя к столу и садясь. — Мне очень важно знать это.