Тайна жизни

Глава XVIII

Во Власьеве стало известно с самого раннего утра, что накануне Алтуфьевым было сделано предложение Наде.

Софья Семеновна в своем флигеле медленно одевалась ради торжественного случая не в распашную блузу, которую имела обыкновение носить на деревенском просторе, а в коричневое платье с пелеринкой. Одевшись, она перешла в большой дом в гостиную и тут, когда Надя с Верой пришли здороваться с ней, крепко обняла Надю, долго крестила ее, потом прижала к себе обеими руками голову Веры и стала целовать ее.

— Дай Бог и тебе счастья, моя девочка! — сказала она при этом. — Ну, идите с Богом, оставьте меня одну!

Она осталась у окна, задумчивая, тихая, будто забыв о времени, неподвижно вытянув руки по локотникам кресла и прямо держа голову.

Все притихло в доме. Прислуга почему-то ходила на цыпочках и разговаривала шепотом. Мишу няня увела в дальний конец сада, и там у них затеялся интересный разговор о том, что вертится — Земля вокруг Солнца или Солнце вокруг Земли?

Тарусские остались у себя наверху. С ними сидела Вера. Они старались говорить о посторонних вещах, но все невольно прислушивались — не стучат ли колеса на дворе, переглядывались и улыбались друг другу. Один Владимир Гаврилович спал сладким сном, ничего не подозревая, в своей комнате.

Сильно билось сердце у Нади. Она, чтобы занять себя, перебирала свои вещи, впрочем, не замечая, что делает, и неожиданно ловя себя вдруг, что бережно прячет ненужный лоскуток куда-нибудь в письменный стол.

Она стояла посреди комнаты с попавшейся ей коробкой почтовой бумаги в руках, когда в отворенное окно ворвался дружный, веселый, по-мужски смелый звон бубенцов и на двор вскачь влетела тройка. Кучер, поощренный обещанием «чайка», не жалел лошадей.

Это был он — суженый жених, явившийся за нею; радость волною захватила Наде дыхание, и чуден, и светел показался ей Божий мир.

Тройка разом осадила у крыльца. Алтуфьев вбежал по ступеням. Его ждали. Горничная в белом чепчике сняла с него пальто и таинственно, как детям объявляют о зажженной елке, проговорила:

— Пожалуйте в гостиную!

В гостиной навстречу Алтуфьеву поднялась Софья Семеновна со своего кресла, напрасно пытаясь сохранить спокойное достоинство. Щеки ее задрожали, губы шевелились и, непослушные, вместо того чтобы произнести приготовленные заранее подобающие случаю слова, всхлипнули, глаза заслезились. Софья Семеновна достала платок и сейчас же, забыв о нем, протянула с ним руку и другую к Алтуфьеву.

Он быстро подошел к ней. Она, обняв, припала к нему.

— Голубчик… Дай Бог!.. Вы мне с первого же знакомства…

Потом они сели.

Алтуфьев, радостный, что его предложение принято, освящено согласием и закреплено оказанным ему Софьей Семеновной приемом, чувствовал, что помимо всего ему надо еще что-то сказать ей, только трудно было сразу собрать мысли и вспомнить, что именно.

— Вот что — часы! — вспомнил он наконец.

Софья Семеновна вытирала глаза платком.

Трудно было ожидать, что первое произнесенное им слово будет о часах. Да и сам он желал предварительно выразить совсем другое. И у него были приготовлены подобающие случаю слова, которые так же, как у Софьи Семеновны, вышли лишними и ненужными.

— Какие часы? — удивилась она.

— Вчера… которые пропали у вас, — и Григорий Алексеевич торопливо и насколько мог связно стал рассказывать, как сегодня рано утром поехал с На-гельбергом в Спасское и как во время разговора с графом в руках у него очутились часы.

Софья Семеновна выслушала внимательно, спокойно, как будто непонятное происшествие вовсе не поразило ее. Она ни разу не перебила Алтуфьева, не потребовала никаких подробностей и молча взяла от него часы.

Это было так странно с ее стороны, что Григорий Алексеевич на минуту очнулся и как бы пришел в себя.

— Софья Семеновна, — проговорил он, даже несколько испуганно, — вы так невозмутимо слушаете меня, точно вам известно, как попали ко мне часы?

— Нет, мне это неизвестно, — ответила она, — но я спокойна, потому что вижу — тут не наша с вами воля действует. Любите, голубчик, Надю! Господь над вами и над нею!

Она поднялась и, унося часы, приблизилась к двери и отворила ее. За дверью мелькнуло светлое платьице. Надя выждала, чтобы ее жених остался один, и быстрыми, спешными шагами пошла к нему. Все просветлело и потонуло в этом свете. Свет был счастье и смысл всей жизни.

Софья Семеновна, придя к себе во флигель, долго молилась в своей спальне перед образом и, положив последний поклон, призвала Секлетею. Она велела ей сейчас же идти к священнику на село, чтобы заказать ему на завтра панихиду по рабе Божьей графине Наталии.

За обедом откупорили оставшуюся от дня рождения Софьи Семеновны бутылку шампанского, за которой Владимир Гаврилович почему-то сам лазал в погреб. Пили за здоровье нареченных.

Алтуфьеву с Надей неловко было разговаривать на людях. Вера была задумчива и втайне ждала Веретенникова, но он не приехал. О бароне никто не спрашивал. Алтуфьев, не евший с утра, и за обедом ничего не ел. Ему казалось, что от этого скорее кончится сидение за столом и он скорее снова будет один на один с Надей.

Наконец поднялись, расшаркались перед Софьей Семеновной и, вырвавшись на свободу, ушли в сад. Ушли, конечно, Алтуфьев с Надей, до других им не было дела.

Тут они в первый раз перешли на «ты». Сначала это было так хорошо, что они поцеловались, потом быстро и легко освоились. Наедине ничуть не было трудно разговаривать на «ты». Напротив, они даже составляли нарочно такие сочетания слов, чтобы «ты» встречалось как можно чаще.

А иногда Надя вдруг останавливалась, оборачивалась к жениху и говорила:

— Ну, скажи мне «ты»!

Алтуфьев говорил «люблю тебя», и они опять целовались.

Они устали ходить по саду. Надя повела Григория Алексеевича в свою комнату. Ему живо представилось, как они бежали сюда во время приготовлений к живым картинам.

— А помнишь фольгу? — спросил он.

Она не только помнила фольгу, но именно в эту минуту, одновременно с женихом, подумала о ней и сама хотела спросить. Это вышло опять чудо как хорошо.

Алтуфьев поглядел на шкатулку, где лежала тогда фольга. Шкатулка была парная той, которую он видел сегодня утром у графа. Она была так же окована прорезным железом и гвоздями. Только на середине, там, где на этой были буквы «Н. Г.», у графа стояли буквы «В. Г.».

Алтуфьев знал, что Надина шкатулка принадлежала графине Горской. Очевидно, у мужа и жены они были одинаковые.

— Ты знаешь, — сказал он, — тут должно быть двойное дно.

Надя сделала большие глаза.

— Отчего ты думаешь это?

— Не думаю, а уверен. Я видел такую же у графа. Постой, вынем, что у тебя положено.

Надя сейчас же согласилась, потому что это было весело, впрочем, как и все, что они делали. Они опять, как в тот раз, когда искали фольгу, оба наклонились, и руки их встретились. Но теперь Алтуфьев имел право взять ее руки. Он взял, поднес к губам и прижался к ним.

Они застыли так и замерли. Минуту жили не они, а поцелуй.

Он оборвался наконец, и они снова принялись вынимать из шкатулки все, что было в ней.

— Вот граф делал так, — показал Алтуфьев, когда все было вынуто, — видишь, он становился с этой стороны, нажимал эти гвозди и…

Раздался легкий треск, и двойное дно отскочило, оттолкнутое пружиной.

Надя вздрогнула.

— Смотри, там что-то есть! — сказала она.

Под двойным дном плотно лежали две тетрадки, переплетенные в красный сафьян.

Алтуфьев взял одну из них и стал перелистывать. Золотообрезные страницы были исписаны мелким почерком по-французски.

— Ах, как это странно и страшно! — проговорила Надя, придвигаясь к жениху.

— Отчего же страшно?

— Да как же: сколько лет тут у меня лежали эти тетрадки, и я не подозревала о них. И кто, когда положил их в эту шкатулку?

— Очевидно, графиня Горская. Очевидно, это писала она.

— Знаешь что? Положим опять на место и закроем, как было.

— Напротив, раз это попало нам в руки, надо прочесть. Да, мы имеем право! — сказал Алтуфьев. — Присядем вот здесь…

Он вынул вторую тетрадь и перешел к окну.

Они сели рядом, близко друг к другу, положили тетради на подоконник и развернули их.

— Без тебя, одна, я ни за что не решилась бы! — едва шевеля губами, прошептала Надя. — Увези сегодня эти тетради, или мне жутко будет, если они останутся у меня.

— Ты только не рассказывай никому!

— Отчего?

— Так, пусть это будет наше, и чтобы никто не знал. Тетради я увезу и отдам графу Горскому.

— В самом деле отлично!

— Но для этого надо прочесть их, чтобы узнать, можно ли?

— Тогда будем читать.

С первой же страницы Алтуфьеву стало ясно, что он не ошибся: в его руках была повесть бедной графини Горской, написанная ею самой.