Тайна жизни

* * *

Звонок, проведенный в людскую от тесьмы над постелью графа, забился, как испуганное сердце. В спальне послышался глухой стук: что-то ударило там и раздался крик, сменившийся стоном.

Старый слуга графа и великолепный слуга Рыбачевского кинулись в спальню.

Граф лежал на постели навзничь, держась еще рукой за тесьму.

Рыбачевский был на полу и хрипло стонал, дергая рукой к голове. Голова его была в крови, ярко, докрасна смочившей высокий воротник его рубашки.

Возле лежали куски разбитой тяжелой рамы портрета. Сам портрет на подрамнике прислонился углом к стулу, с которого при падении сбил Рыбачевского, сидевшего под ним.

Великолепный лакей Рыбачевского в испуге остановился в дверях спальни. Раньше его опомнился старый графский слуга; он бросился к умывальнику, помочил полотенце, наклонился над Рыбачевским и принялся обвязывать ему голову.

Рыбачевский застонал тише и закрыл глаза.

— Надо снести его наверх, — проговорил старик, оборачиваясь к все еще стоявшему в дверях лакею.

Тот с ужимкой, как бы покоряясь поневоле, переступил порог.

— Держите его голову! — сказал он старику-лакею, нагибаясь и взяв поперек маленькое, горбатое тело Рыбачевского, и легко поднял его.

— Донесите одни! — предложил старик. — Мне графу… помочь…

— Не могу один… страшно…

Тогда старик-лакей взял Рыбачевского за голову, и они понесли раненого в его комнаты.

На лестнице им встретился Овинский; он уже ложился спать, когда раздался шум в графской спальне, и, встревоженный этим, решил пройти туда и стал мелкими старческими шагами спускаться с лестницы. Он должен был прижаться к стене, чтобы пропустить подымавшихся по ней людей с телом Рыбачевского.

— Ради Бога, к графу! — сказал ему на ходу старый слуга.

Овинский быстро закрестился всей рукой с сложенными прямо, по-католически, пальцами и заспешил вниз.

Граф лежал по-прежнему на спине. Все тело его дрожало, ноги и руки дергались. Крепко зажмурив глаза, он старался закинуть голову и бился ею в подушку.

Овинский положил ему руку на лоб, стал пристально смотреть в лицо, и мало-помалу Горский затих. Тогда Овинский отнял руку. Граф открыл глаза, провел себе по лицу и, узнав Овинского, спросил:

— Что с ним? Убит?

— Не знаю. Сейчас пойду туда. Выпейте воды! А вам как?

— Мне ничего! — ответил граф и, посмотрев на Овинского, слабо улыбнулся одними губами. — Портрет?! — произнес он, двинув головой и как бы ожидая, что ему скажут на это.

— Да, портрет, — подтвердил Овинский.

В это время вошел старый слуга.

Овинский обернулся к нему:

— Ну что?

— Ничего. Живы…

— Подите туда! — сказал граф Овинскому, и тот, кивнув головой, вышел.

Старик-слуга оглядел графа, поднял портрет, поставил его на стул и прибрал в сторону куски рамы.

Граф остался доволен этим.

— У него в сюртуке, который на нем, — заговорил он, — бумага в кармане. Принеси ее сейчас мне!

Старик, не переспрашивая, понял, о ком, и о чьем сюртуке говорил граф, и отправился исполнять приказание.

В этот момент вернулся Овинский.

— Ничего, — сказал он графу, — по-видимому, ничего опасного нет. Рана страшна лишь по виду, но рассечена только кожа, а кость не тронута… Самое лучшее — с первым поездом отвезти его в Москву в клинику. Дорога не длинная.

— За земским врачом послали?

— Верхового. Я сделал повязку, как умел, и велел положить лед к голове.

— Бумагу?

Овинский нагнулся над графом.

— Бумагу? — повторил тот.

— Нет, лед, чтобы прилив уменьшить.

— Камердинер бумагу не принес? — сделав усилие, проговорил граф и добавил: — Я не брежу.

Как раз в это время вернулся старый слуга с бумагой.

— Ну, вот! — успокоился граф и, показав глазами, чтобы Овинский взял ее, сказал ему: — Подпишите!