Тайна жизни

Глава VIII

— А я думала, что вся эта ваша история — выдумка! — сказала Надя.

— В том-то и дело, что нет. Только меня просили не рассказывать об этом.

— Кто?

— Ваша матушка.

Алтуфьев говорил, нарочно понижая голос, чтобы его слова не были услышаны на скамейке-качалке, где сидели все остальные. Анна Сергеевна, ее муж, Вера, барон и Веретенников.

Вчера Веретенников решил, что всему конец и больше он не поедет во Власьево, он вовсе не желает слушать разглагольствования петербургских немцев. Но сегодня его мысли несколько изменились. Однако в главном он оставался тверд по-прежнему — конец был бесповоротный. И именно потому, что он так твердо был уверен, что все кончено, он, в сущности, мог поехать сегодня.

Так рассуждал он и велел подать себе лошадь, вскочил в седло и поскакал, уже не рассуждая, а думая лишь об одном, чтобы поскорее очутиться во Власьеве.

Что там два дня подряд будут барон и его приятель — Веретенников никак не ожидал. Увидев на дворе их экипаж, он хотел повернуть обратно, но в это время выходил Тарусский из сарая, который он осматривал для живых картин, и, остановив его, сказал, что его-то, Веретенникова, им и нужно. Тот остался, вдруг весьма храбро напустив на себя неестественно веселую предприимчивость.

На нем были блуза и высокие сапоги, что и в последний приезд, только блузу надел он сегодня новую, а сапоги — лакированные.

Свою предприимчивость выказал он главным образом, когда ни с того ни с сего взял скамейку-качалку и перенес на одном плече ее длинную, толстую доску вместе с подставками от лип к балкону. Когда он взваливал на себя эту тяжесть, всем стало неловко, зачем делает он это? Но, когда он совершенно свободно, без малейшего некрасивого усилия, перенес ее, все почувствовали, что он — молодец, и уселись на скамейку.

Продолжали ходить взад и вперед только Надя с Алтуфьевым.

— Да, ваша матушка просила никому не рассказывать! — тихо повторил Алтуфьев. — Но никаких обещаний я не давал ей и вам могу рассказать, но только вам и больше никому.

Ему было приятно говорить с Надей потихоньку, и он заговорил нарочно с нею о таком, что могли они скрыть ото всех.

— Видите ли, в записках Евлалии Андреевны рассказана история исчезновения Горского из Спасского. Хорошо. Ну, и потом что? Женился он и живет до сих пор счастливо?

— Может быть.

— Нет, этого не может быть, — возразил уверенно Алтуфьев, — тогда не нужна тайна. По крайней мере, теперь, после тридцати четырех лет, Софья Семеновна не оберегала бы ее так.

— Да, мама почему-то никогда ничего не говорит об этом графе, хотя мне всегда казалось, что ей многое известно о нем, — подтвердила Надя и оглянулась на скамейку. — Сначала это очень интересовало меня, потом я привыкла.

— Но неужели она никогда ни намеком, ни обмолвкой не выдала ничего?

— Никогда.

— Вот видите, тут должно скрываться еще что-нибудь. Позвольте! Разберем данные, какие мы имеем: во-первых, визитная карточка самого графа, которую он оставил в Москве Тарусскому, затем часы и, наконец, портрет, на котором они нарисованы.

— Я помню этот портрет, — сказала Надя. — Ребенком я видела его, когда мы еще бывали у Евлалии Андреевны. Потом она поссорилась с нами из-за пустоши.

— Вы не знаете, чей он?

— Нет, он у нас назывался с Верой просто «любимый портрет»; он мне очень нравился. Бывало, я подолгу смотрела на него.

— Как я теперь! — проговорил Алтуфьев.

— Еще вот что есть, — серьезно морща лоб, продолжала Надя, — есть у меня старинная шкатулка, какие прежде возили с собой. Мне ее давно подарили. На этой шкатулке вензель «Н. Г.» и графская корона.

— «Н. Г.», — повторил Алтуфьев, — но графа зовут Виталий Александрович. На карточке, по крайней мере, стоит так!

В этот момент Софья Семеновна, шедшая с балкона к себе во флигель, остановив Алтуфьева и Надю, спросила:

— О чем это столь серьезная беседа у вас?

— Софья Семеновна, чей это портрет висит в гостиной у Евлалии Андреевны? — спросил вместо ответа Алтуфьев, давая, однако, этим понять, о чем шла их беседа, и в то же время подумав:

«Пари держу, скажет сейчас: „Не знаю“!»

Но Софья Семеновна проговорила просто:

— Портрет? Графини Горской, жены Виталия Александровича.

— А как звали ее?

— Наталья Николаевна.

Алтуфьев с Надей взглянули друг на друга.

Софья Семеновна прошла мимо них, не останавливаясь дольше.

Как только она удалилась, Тарусский обратился к всему обществу:

— Ну, теперь за дело! Пойдемте разговаривать о живых картинах. Сегодня надо решить.

Все гурьбой отправились в дом, в угловую комнату, где обыкновенно собирались в дождь или вечером, когда в саду становилось сыро.

О предполагавшихся живых картинах Софья Семеновна была предупреждена — нельзя же было распоряжаться без нее, — но подробности должны были оставаться в секрете и составить сюрприз.

Уселись вокруг лампы, у большого стола. Тарусский взял лист бумаги, чтобы записывать номера программы, которую они готовились обсуждать. Миша забрался в темный, дальний угол комнаты, в кресло и притих из боязни, что о нем вспомнят и пошлют спать. Сначала он вслушивался внимательно в то, о чем говорилось у лампы. Но ничего особенного, нового для него тут не было. Он отлично знал, что отец устроит все хорошо, как устроил он нынче в Москве зимою живые картины, и будет очень весело.

В программу записали первым номером «Цыганский табор», потом «Демьянову уху» — то же, что было у них в Москве. Миша знал, как ставятся «Цыганский табор» и «Демьянова уха» в живых картинах, и это не заинтересовало его.

Было гораздо интереснее то, что он сидит вот тут, в кресле, хотя на самом деле ему спать пора, и может видеть, что делается у больших в то время, когда он обыкновенно лежит у себя в кровати.

Ему всегда казалось, что, как только уложат его, в доме начинается совсем иная жизнь, чем днем. Большие обрадуются сейчас, что нечего им больше стесняться, и покажут себя такими, как они есть, и вещи оживут, начиная с передней, где висят папино пальто и мамин бурнус. Словом, произойдет все то, что тщательно скрывают от маленьких, отсылая их спать.

И теперь Миша решил, что барон только притворялся бароном, а на самом деле это был «хитрый дипломат», желавший опутать Веру тонкими сетями из серебряной проволоки. Миша слышал, что дипломаты бывают хитры и опутывают сетями. Сети представлялись ему непременно из серебряной проволоки, а «дипломата» он воображал себе длинным, вьющимся в кольца, скользким, чем-то средним между червяком и ящерицей. Он опутывает Веру, а та боится его, смотрит, но делает вид, что ей очень забавно и даже смешно. Она старается обратить все в занимательную игру, чтобы только поддразнить Веретенникова. Это Миша видит по тому, как она разговаривает с бароном. Тот хочет участвовать непременно в той картине, где и она. Вера косится на Веретенникова и спрашивает:

— В какой же картине мы будем участвовать?

Потом мама начинает говорить что-то в примирительном духе, но Миша не вслушивается. Дипломат начинает вертеться кольцами. Вере становится совсем страшно. Она путается в серебряных сетях и начинает отбиваться, но напрасно — уже поздно, она не в силах ничего сделать. Тут является Веретенников в латах и шлеме, какие нарисованы на богатыре, на обложке книги с былинами. Миша уверен, что, когда маленькие уходят спать, Веретенников надевает такие латы. Он машет мечом по воздуху и освобождает Веру. Потом он начинает сражаться с дипломатом.

— Я могу быть рыцарем! — говорит барон.

Миша нисколько не боится за Веру: она очень милая, рассказывает ему сказки и занимается им. Он ее очень любит, и, если ему нужно спросить о чем-нибудь, он идет к ней, и она всегда объяснит. Благодаря этому Вера своя, простая, обыкновенная, как няня или мама. Необыкновенная — это Надя. Она редко говорит с маленькими. Она много читает на верхнем балконе, куда Мише не позволяют ходить. Говорят, что он свалится сквозь перила, но на самом деле не позволяют потому, что балкон — место, где Надя у себя дома. Миши еще не было на свете, когда Надя была такая, как он. Да и была ли она такая? Может быть, она — вовсе не Надя, а принцесса, которую ищет заколдованный принц. И принц этот заколдован в Алтуфьева. Он должен так вот есть и пить с остальными, носить пиджак и крахмальную рубашку, а на самом деле он — принц. Разве это невозможно? Надя будет узнана им, и он освободит ее, то есть она станет принцессой, а он — принцем.

Если бы Миша мог, он непременно допытался бы, не принцесса ли Надя? Но для этого нужно победить много препятствий, а Алтуфьев, по-видимому, не хочет сделать это и предпочитает носить пиджак и крахмальную рубашку. А пожелай он — мог бы стать принцем и освободить Надю. А так, может быть, они навсегда и останутся: он — Алтуфьевым, а она — просто Надей, и никто не узнает, кто они на самом деле.