КРАСНЫЙ ШАТЕР

Всякий раз, когда Иаков оставался с сыновьями на дальних пастбищах (чтобы защитить стадо от бродившего неподалеку шакала или чтобы просто отдохнуть на прохладном ночном воздухе в разгар жаркого лета), он рассказывал моим братьям историю о том, как Аврам, его дед, связал руки и ноги Исаака, а затем поднес нож к его горлу, намереваясь принести своего любимого сына в жертву Элю. Для Иакова Эль был единственным богом, ревнивым и таинственным, грозным и требовательным; в его честь не разрешалось создавать рукотворных изваяний-идолов, потому что Эль был слишком велик и не мог вместиться в каком-то определенном месте – даже в таком большом, как небо. Эль был божеством Аврама, Исаака и Иакова. И Иаков желал, чтобы сыновья почитали его как единственного бога.

Иаков, умевший искусно ткать из слов полотно предания, обрел заинтересованных слушателей: глаза сыновей возбужденно сверкали, когда он рассказывал о блеснувшем ноже, о страхе в глазах Исаака. Спасение пришло в последний момент, когда нож был уже на горле мальчика и капля крови стекала по его шее, а слезы струились по лицу его старого отца. И тут огненный дух остановил руку Аврама и положил на жертвенный камень безупречно белого барана, принесенного богу вместо Исаака. Рувим и Симон, Левий и Иуда в мерцании звездной ночи смотрели на руку своего отца, содрогаясь от мысли о том, что и сами они могли бы оказаться на алтаре грозного бога.

– Бог моего отца – милостивый бог, – заявил Иаков.

Но когда Зелфа услышала от своих сыновей эту историю, она сказала:

– Ив чем же заключается его милость? Напугать бедного Исаака так, чтобы у мальчика слюна во рту пересохла? Бог вашего отца, может быть, и велик, но жесток.

Многие годы спустя, когда внуки Исаака наконец встретили его – мальчика из той истории, к тому времени уже глубокого старца, – они были потрясены тем, что бедняга все еще заикался: это началось в тот самый момент, когда он испугался занесенного над ним ножа, и продолжалось до конца жизни.

Сыновья Иакова обожали своего отца, а у соседей он по праву пользовался уважением. Но сам он не мог избавиться от тревоги, ибо Лавану принадлежало все, чего он достиг своим собственным трудом, всё что он приобрел и приумножил: тучные стада; рабы и их семьи; плоды, зреющие в саду; шерсть, приготовленная на продажу. Иаков не был одинок в своей обиде на Лавана. Лия, Рахиль, Билха и Зелфа тоже томились под властью отца, который с каждым годом становился все более грубым и высокомерным. Он относился к дочерям, как к служанкам, и совершенно не интересовался внуками. Подсчитывая деньги, вырученные от продажи шерстяных тканей, Лаван ни разу не произнес слов благодарности. Он презирал рабынь, заставляя женщин в качестве платы за то, чтобы он не покушался на их честь, приносить ему пиво. Он скверно обращался с Рути – дня не проходило, чтобы муж не унизил и не оскорбил бедняжку.

Четыре сестры не раз обсуждали всё это в Красном шатре, в который они всегда входили первыми, за день до всех остальных женщин лагеря. Дочери Лавана с детства привыкли держаться вместе и, похоже, не нуждались более ни в чьем обществе. В любом случае рабыни, а также жены и дочери работников не жаловались: они знали свое место и предпочитали держаться на расстоянии, пока их не позовут. Тем более что жены Иакова были добры, и когда остальным женщинам дозволялось присоединиться к ним в Красном шатре, чтобы отпраздновать новолуние и отдохнуть на соломе, угощали их сластями.

Рути тоже никогда не роптала, но трудно было не заметить ее многочисленные синяки и ссадины. Она была не старше Лии, но выглядела самой изможденной. В первое время после рождения сыновей Лаван относился к Рути хорошо: старый жадина даже подарил ей браслеты на запястья и лодыжки. Но потом она больше не беременела, и он сперва изредка, а потом все чаще стал бить ее и обзывать словами столь мерзкими, что мои матери не решались повторить их мне.

Плечи Рути согнулись от отчаяния, да к тому же Лаван выбил ей несколько зубов. Однако всё это не мешало старому развратнику по-прежнему использовать ее тело для удовлетворения своей похоти. Вспоминая об этом, мои матери содрогались.

Несмотря на жалость к Рути, жены Иакова не включали ее в свой круг. Ведь эта женщина родила соперников их сыновьям, а стало быть, она воплощала собой угрозу их благополучию – и главное, будущему их собственных мальчиков. Все прочие женщины в лагере видели, что сестры избегают Рути, и следовали их примеру. Даже родные сыновья смеялись над рано постаревшей, вечно понурой матерью и обращались с ней, как с собакой. Рути всегда была одна и ни к кому не тянулась. Оборванная, вся в синяках, она тенью скользила по лагерю, и никто не хотел ее замечать. Рахиль вспоминала, что когда однажды Рути в отчаянии обратилась к ней за помощью, то казалась скорее призраком, чем живой женщиной.

– Госпожа, умоляю тебя. Дай мне траву, чтобы изгнать ребенка, которого я ношу, – прошептала она без всякого выражения чуть слышно, почти прошипела. – Я предпочту умереть, но не подарить Лавану еще одного сына, а уж если это девочка, я сама утоплю ее, пока она не станет достаточно взрослой, чтобы избавить бедняжку от страданий. Помоги мне ради сыновей твоего мужа, – добавила Рути замогильным голосом. – Я знаю, ты не сделаешь этого ради меня. Вы же меня ненавидите, вы все.

Когда Рахиль передала слова Рути своим сестрам, воцарилось смущенное молчание.

– Ты знаешь, как ей можно помочь? – спросила Лия.

Рахиль отмахнулась: дескать, тут и говорить нечего. Рути была на раннем сроке, а потому осуществить всё было довольно просто.

Глаза Билхи вспыхнули:

– Мы будем ничуть не лучше своего отца, если позволим бедняжке страдать в одиночестве, оставив ее без помощи и не дав ей никакого утешения.

А Зелфа поинтересовалась у Рахили:

– Когда ты это сделаешь?

– Надо дождаться следующего новолуния, когда здесь соберутся все женщины, – ответила Рахиль. – Лаван слишком глуп, чтобы заподозрить неладное, но лучше проявить осторожность.

Внешне обращение моих матерей с Рути не изменилось. Они не заговаривали с нею и не проявляли особой доброты. Но ночью, когда Лаван храпел, одна из четырех сестер приходила к ней, свернувшейся где-нибудь в дальнем углу шатра под грязным одеялом, кормила бульоном или медовым хлебом. Зелфа особенно близко к сердцу приняла страдания Рути. Она не могла выносить пустоту в глазах этой маленькой женщины и отчаяние, окружавшее бедняжку плотной стеной, словно туман из мира мертвых. Зелфа приходила к жене Лавана каждую ночь, чтобы шептать ей слова ободрения, но та лежала молча, не откликаясь, глухая к любой надежде.

Наконец луна пошла на спад и совсем растаяла; тогда все женщины вошли в Красный шатер. Лия стояла перед ними и лгала с чистым сердцем:

– Рути плохо. Живот у нее горячий, и мы боимся, как бы не случился выкидыш. Рахиль сделает всё возможное, использует травы и заклинания, чтобы спасти ребенка. Мы будем заботиться о Рути – нашей сестре.

Однако большинству собравшихся хватило нескольких минут, чтобы понять: хлопоты Рахили были направлены не на спасение, а на изгнание плода. С противоположного конца Красного шатра множество глаз следило за тем, как Рахиль приготовила снадобье из трав, которое Рути молча выпила. Угощения для гостей стояли нетронутыми.

Рути лежала неподвижно, закрыв глаза. Зелфа бормотала молитвы целительнице Анат и Гуле, которую издревле почитали как покровительницу беременных женщин, а Рахиль шептала похвалы страждущей, чьи отвага и терпение казались безграничными. Когда зелье начало действовать, вызвав сильные судороги, Рути не издала ни звука. Когда потекла кровь-темная и со сгустками, – губы ее оставались плотно сжатыми. Прошло несколько часов; кровь все текла и текла без остановки, а Рути не произнесла ни слова.

Рахиль снова и снова наполняла ее лоно шерстью, пока кровотечение наконец не прекратилось.

Никто из посторонних не узнал, что случилось той ночью. Ни одна из женщин не проговорилась об этом, пока Зелфа не поведала эту историю мне много лет спустя. К тому времени она значила не больше, чем могильное эхо.

Моя мать рассказывала, что после рождения близнецов решила, что с нее, пожалуй, уже хватит. Ее грудь обвисла, как у старухи, живот стал дряблым, а спина болела каждое утро. Мысль о новой беременности наполняла ее страхом, и потому она принялась пить отвар фенхеля, чтобы семя Иакова не укоренилось в ее чреве.

Но потом запас фенхеля подошел к концу, а Инна находилась где-то далеко на севере, так что негде было взять целебную траву. Прошли месяцы, прежде чем повитуха вернулась. И тогда Лия попробовала применить старое средство: вымочила клок шерсти в оливковом масле и, перед тем как войти в шатер Иакова, поместила его глубоко в свое лоно. Однако усилия Лии оказались тщетными, впервые житейский опыт подвел ее. Конечно, она могла бы в отсутствие Инны обратиться к Рахили, но не захотела этого делать. Многодетная мать пыталась щадить чувства своей бесплодной сестры, терзаемой жаждой иметь собственного ребенка. Они разделяли традиционные обязанности главной жены. Лия отвечала за плетение тканей и приготовление пищи, работу в саду и воспитание детей. Рахиль, всё еще сохранявшая прекрасный тонкий стан, служила мужу и принимала бродячих торговцев. Она заботилась о здоровье Иакова, сестер и племянников, неустанно совершенствуя свои навыки целительницы, лечила всех обитателей лагеря, причем не только людей, но и животных.

Каждое новолуние две эти женщины неизбежно встречались в Красном шатре. Однако Лия ложилась спать у западной стены, а Рахиль выбирала восточную.

Да и разговаривали они друг с другом только через сестер: Лия – через Зелфу, Рахиль – через Билху. Но когда Лия поняла, что носит под сердцем ребенка, выбора у нее не осталось. Инна еще не вернулась, и Рахиль была единственной, кто мог помочь Лии избежать очередных родов: она знала рецепты трав и заклинания, умела правильно массировать живот.

Когда Рахиль собралась уезжать, чтобы принять роды в соседнем поселении, Лия сделала вид, что ей надо срочно набрать воды, и как бы случайно приблизилась к сестре. Щеки Лии горели, она потупилась, вынужденная просить повитуху о том же, о чем ее недавно просила Рути. Рахиль ответила на удивление мягко, почти ласково.

– Не губи свою дочь, – сказала она. – У тебя будет девочка.

– Пусть она лучше умрет сейчас, – ответила Лия. – Ведь если даже бедняжка родится и выживет, она никогда не узнает матери. Силы мои закончились, и я не вынесу новой беременности.

Но Рахиль говорила от имени всех сестер, долгое время мечтавших о рождении девочки и приберегавших для нее свои сокровища.

– Мы всё сделаем для тебя, Лия, – сказала она, впервые за долгое время назвав сестру по имени. – Пожалуйста, очень тебя прошу, прояви благоразумие. – Рахиль немного помолчала и потом добавила, не то в шутку, не то всерьез: – Делай, как я говорю, а не то пожалуюсь Зелфе. А уж она отравит тебе жизнь, если узнает, что ты задумала, можешь даже не сомневаться.

Лия рассмеялась и покорилась судьбе: уж слишком сильным было желание обзавестись дочерью.