Семья Тибо. Том 2

LXVIII

Северный вокзал был занят войсками. Во дворе, в главном зале — всюду красные штаны, винтовки, составленные в козлы, отрывистая команда, стук прикладов. Однако штатских пропускали свободно, и Жак без труда проник вместе с Женни на платформу.

Человек шестьдесят социалистов пришли встречать поезд. «Началось!» — повторяли они, подходя друг к другу. Они гневно трясли головой, сжимая кулаки, и на минуту в их взглядах загоралось возмущение. Но сквозь это слишком легко сдерживаемое неистовство уже просвечивала пассивность, покорность судьбе. Все, казалось, думали: «Это было неизбежно».

— Что сказал бы, что сделал бы патрон? — произнёс старик Рабб, пожимая руку Жака.

— Теперь одна надежда — на это совещание с Мюллером, — сказал Жак. В его голосе прозвучало упрямство; он упорствовал в своей вере, словно стремясь сдержать клятву.

Впереди, в конце платформы, делегация социалистических депутатов стояла маленькой отдельной группой.

Жак в сопровождении Женни и Рабба проходил между группами, не присоединяясь ни к одной из них. Глаза его были устремлены вдаль, он говорил, словно во сне:

— Этот человек прибывает к нам из Германии в самую трагическую минуту; быть может, на него возложены ответственнейшие поручения… Этот человек проехал через Бельгию; третьего дня он покинул Берлин, ещё ничего не зная… Постепенно он получал удар за ударом, узнавая о русской мобилизации и о мобилизации австрийской, затем о Kriegsgefahrzustand, а сегодня утром — об убийстве Жореса… И сейчас, едва он сойдёт с поезда, ему сообщат, что Франция объявила мобилизацию… А в довершение всего сегодня вечером он, несомненно, узнает, что всеобщая мобилизация объявлена также и в его стране… Это трагедия!

Когда паровоз вынырнул наконец из тумана, выбрасывая облака пара, по платформе пробежала дрожь, и все в одном порыве устремились вперёд. Но вокзальные служащие были начеку. Толпа наткнулась на неожиданную преграду. Подойти к составу было разрешено только членам делегации.

Жак увидел, как они обступили вагон, на подножке которого стояли два пассажира. Он тотчас узнал Германа Мюллера. Второй, которого он не знал, был ещё молодой человек крепкого сложения, с энергичным лицом, выражавшим прямоту и силу.

— Кто это с Мюллером? — спросил Жак у Рабба.

— Анри де Ман[173], бельгиец. Настоящий человек, чистый… Человек, который размышляет, ищет… Ты, наверное, видел его в Брюсселе, в среду?… Он так же хорошо говорит по-немецки, как и по-французски; должно быть, он приехал в качестве переводчика.

Женни коснулась руки Жака.

— Посмотрите… Сейчас уже пропускают.

Они бросились вперёд, чтобы присоединиться к группе делегатов, но вереница вышедших из поезда пассажиров загораживала путь.

Когда им удалось наконец пробиться к вагону, официальные представители, которым было поручено доставить германского делегата прямо на закрытое совещание в Бурбонский дворец, уже исчезли.

В зале перед только что вывешенным объявлением толпилось множество людей. Жак и Женни подошли ближе. Заголовок, напечатанный крупным шрифтом, гласил:

РАСПОРЯЖЕНИЕ, КАСАЮЩЕЕСЯ ИНОСТРАНЦЕВ

Чей-то голос насмешливо произнёс сзади:

— Эти молодцы не теряют времени даром! Надо думать, что всё это было напечатано заранее!

Женни обернулась. Говорил молодой рабочий в синей блузе, с окурком в зубах; пара новеньких солдатских ботинок из толстой кожи висела у него через плечо.

— И ты тоже, — заметил его сосед, указывая на подбитые гвоздями ботинки, — ты тоже не терял времени даром.

— Это чтобы дать пинка в зад Вильгельму! — бросил рабочий, удаляясь. Кругом засмеялись.

Жак не шевельнулся. Его глаза не отрывались от объявления. Пальцы судорожно сжимали локоть Женни. Свободной рукой он указал ей на параграф, напечатанный жирным шрифтом:

Иностранцы без различия национальности могут выехать из Парижского укреплённого района до конца первого дня мобилизации. Перед отъездом они должны удостоверить свою личность в вокзальном полицейском комиссариате.

Мысли вихрем проносились в мозгу Жака. «ИНОСТРАНЦЫ!…» В пачке, оставленной им у Женни, ещё лежали фальшивые документы, которыми его снабдили для берлинского задания… француз Жак Тибо, даже и предъявив удостоверение о негодности к военной службе, несомненно, встретит некоторые затруднения, если захочет выехать в Швейцарию, но кто может помешать женевскому студенту Эберле вернуться домой в разрешённый законом срок?… «До конца первого дня мобилизации…» В воскресенье. Завтра…

«Уехать завтра до вечера, — сказал он себе внезапно. — Но как же она?»

Он обнял девушку за плечи и, подталкивая, вывел её из толпы.

— Послушайте, — сказал он прерывающимся голосом. — Я непременно должен зайти к брату.

Женни добросовестно прочла напечатанный жирным шрифтом параграф: «Иностранцы…» и т. д. Почему у Жака сделался вдруг такой взволнованный вид? Почему он уводит её так быстро? Зачем ему вздумалось идти к Антуану?

Он и сам не мог бы сказать зачем. Именно об Антуане была его первая мысль, когда, проходя по улице Комартен, он услышал набат. И теперь, в том смятении, какое вызвал в нём этот приказ, ему инстинктивно захотелось увидеть брата.

Женни не решалась спросить его о чём-либо. Этот вокзальный двор, этот квартал, куда она попадала так редко, был связан для неё с воспоминанием о её бегстве от Жака в вечер отъезда Даниэля, и ожившее воспоминание угнетало её.

За один час внешний облик города успел измениться. На улицах столько же пешеходов, если не больше, но ни одного гуляющего. Все спешили, думая теперь только о своих делах. Каждому из этих прохожих вдруг понадобилось, должно быть, устранить какие-то затруднения, о чём-то распорядиться, кому-то передать свои обязанности; каждому надо было повидаться с родными, друзьями, надо было спешно с кем-то помириться или довести до конца какой-то разрыв. Устремив глаза в землю, стиснув зубы, все с озабоченными лицами бежали, захватывая и мостовую, где машины были сейчас редки и можно было идти быстрее. Очень мало такси: чтобы быть свободными, почти все шофёры поставили свои машины в гараж. Ни одного автобуса: с сегодняшнего вечера был реквизирован весь городской транспорт.

Женни с трудом поспевала за Жаком и изо всех сил старалась скрыть это от него. Похожий на всех других, он шёл с напряжённым лицом, выставив вперёд подбородок, словно убегая от преследования. Она не могла угадать, о чём он думает, но чувствовала, что он во власти какой-то внутренней борьбы.

В самом деле, слова приказа внезапно придали отчётливую форму бродившим в нём неясным порывам, до этой минуты бессознательным и смутным. Фигура Мейнестреля встала перед его глазами. Он снова увидел комнату в Брюсселе, Пилота в синей пижаме, с блуждающим взглядом… каминный очаг, полный золы… Жак не имел известий с четверга. Он много раз спрашивал себя: «Что делает там Пилот?» Разумеется, он в самом центре революционной борьбы… «Иностранцы могут выехать из Парижа!» В Женеве, возле Пилота, он вновь обретёт деятельную среду, оставшуюся незапятнанной, независимой! Он вспомнил о Ричардли, о Митгерге, об этой нетронутой фаланге, уединившейся там, в центре вооружённой Европы. Бежать в Швейцарию?… Искушение было велико. И всё же он колебался. Из-за Женни? Да… Но не Женни была истинной причиной его нерешительности. Может быть, он испытывал угрызения совести, считая побег дезертирством? Ничуть! Напротив: первейшим его долгом было отказаться идти защищать в качестве солдата всё то, что он никогда не переставал осуждать, против чего боролся… Мысль уехать и оказаться в безопасности — вот что было ему нестерпимо. Оказаться в безопасности, в то время как другие… Нет! Он будет жить в мире с самим собой только в том случае, если его отказ будет сопряжён с риском, с личной опасностью, равной тем опасностям, какие ждут его мобилизованных братьев… Так что же делать? Отказаться от убежища в нейтральной стране, остаться во Франции? Бороться против войны, против армии в стране, находящейся на осадном положении? Где всякая антивоенная пропаганда натолкнётся на беспощадные репрессии. Где его будут подозревать, где за ним будут следить, а может быть, сразу засадят в тюрьму? Это было бы нелепо… Что же всё-таки делать? Бежать в Швейцарию!… Но с какой целью?

— Существовать — это ничто, — отчеканил он с какой-то яростью. И прибавил, отвечая на изумлённый взгляд Женни: — Существовать, думать, верить — всё это ничто! Всё это ничто, если нельзя претворить свою жизнь, свою мысль, свои убеждения в действие!

— В действие?

Ей показалось, что она плохо расслышала его. Да и как могла бы она понять, что он хотел сказать этим?

— Видите ли, — продолжал он всё с той же резкостью, с тем же сознанием одиночества, — я уверен, что эта война надолго затормозит осуществление идеала интернационализма! Очень надолго… Может быть, на целые поколения… Так вот, если бы потребовалось совершить некое действие ради спасения этого идеала от временного банкротства, я совершил бы его! Даже в том случае, если бы это было действие без надежды на успех!… Но что это за действие? — добавил он вполголоса.

Женни внезапно остановилась.

— Жак! Вы думаете уехать!

Он смотрел на неё. Она уточнила:

— В Женеву?

Он сделал полуутвердительный жест.

Два противоречивых чувства — радость и отчаяние — раздирали её. «Если он доберётся до Швейцарии, он спасён!… Но что будет со мной без него?»

— Если бы я решился уехать, — пояснил он, — да, я уехал бы именно в Женеву. Прежде всего потому, что только там можно ещё попытаться что-то сделать… И ещё потому, что у меня есть подложные документы, которые позволили бы мне с лёгкостью вернуться в Швейцарию. Вы видели объявление…

Она прервала его во внезапном порыве:

— Уезжайте! Уезжайте завтра!

Твёрдость её голоса поразила его.

— Завтра?

У неё невольно мелькнул проблеск надежды, потому что его тон, казалось, говорил: «Нет. Может быть, скоро… Но не завтра».

Он зашагал дальше. Она уцепилась за него; от волнения у неё подкашивались ноги.

— Я уехал бы завтра, — проговорил он наконец, — если бы… если бы вы поехали со мной.

Она затрепетала от счастья. Все её страхи улетучились, словно по волшебству. Он уедет, он спасён! И уедет с ней, они не расстанутся!

Жак подумал, что она колеблется.

— Разве вы не свободны? — сказал он. — Ведь ваша матушка задержалась в Вене.

Вместо ответа она крепче прижалась к нему. Удары сердца отдавались у неё в висках, оглушали её. Она принадлежит ему телом и душой. Они никогда больше не разлучатся. Она его защитит. Она не даст опасности настигнуть его…

Теперь они говорили об этом отъезде как о давно задуманном деле. Жак забыл точное время отхода швейцарского ночного поезда, но он найдёт расписание у Антуана. Кроме того, надо было узнать, может ли Женни ехать без паспорта; для женщин все эти формальности были, вероятно, не такими строгими. Деньги на билеты? Суммы, которую они получат, соединив свои средства, хватит с избытком. В Женеве Жак как-нибудь устроится… Однако всё зависит ещё от исхода переговоров с германским делегатом. Кто знает? Вдруг будет принято решение попытаться поднять восстание в обеих странах?…