Семья Тибо. Том 2

XIV

Над городом нависал мрак. Только кое-где затемнённые фонари отбрасывали на тротуар голубоватые круги света. Мало прохожих. Редкие автомобили осторожно скользили по улицам, предупреждая о своём приближении настойчивыми гудками.

Спотыкаясь, сам не зная, куда идёт, Антуан пересёк бульвар Мальзерб и вышел на улицу Буасси-д’Англа. Он шагал, равнодушный ко всему на свете, затылок давила страшная тяжесть, дыхание прерывалось, в голове была странная гулкая пустота; он шёл так близко к домам, что иногда задевал локтем стену. Он не думал ни о чём. Не страдал больше.

Он очутился под деревьями Елисейских полей. Сквозь листву раскрывалась еле освещённая, но отчётливо видная в ночных отблесках прекрасного весеннего неба площадь Согласия; её бесшумно бороздили автомобили, похожие на зверей с фосфоресцирующими глазами, и снова их поглощал мрак. Он заметил скамейку, приблизился. Но сел не сразу, а по привычке подумал: «Не простудиться бы!»

И вдруг мелькнула другая мысль: «Теперь уж всё равно!» Уничтожающий приговор, который он прочёл в глазах Филипа, жил в его сознании, и не только в сознании, но и во всём теле, подобный огромному паразитическому новообразованию, страшной опухоли, которая чудовищно разрослась и угрожает пожрать человека.

Скорчившись на жёсткой скамейке, крепко сжав на груди руки, чтобы задушить то чужое, что уже вторглось в него и подступало к горлу, — он мысленно вновь переживал весь сегодняшний вечер. Он видел Филипа, сидевшего верхом на стуле: «Начинать полагается с начала… Ваше первое ранение? Последствия его?» И он повторял слово за словом свои ответы. Но сейчас, когда эти слова вновь зазвучали в его ушах, они постепенно утрачивали сходство с тем, что он говорил Филипу. Впервые с такой непогрешимой точностью и ясностью анализировал он свой случай в его истинном свете. Он углубился в описание своего недуга во всей его неумолимой реальности: припадки, следующие один за другим; всё более и более краткие ремиссии, всё более сильные с каждым разом возвраты болезни. Впервые он трезво оценивал постепенное ухудшение, беспрерывное, непоправимое. И теперь, когда он вспоминал расстроенное лицо Филипа, ему казалось, будто на этом таком знакомом и близком лице читалась тревога, которая нарастала с каждой секундой и от которой ничего не могло укрыться, по мере того как уточнялся роковой диагноз. Тяжело дыша, чувствуя боль в лёгких, Антуан вытащил из кармана носовой платок и вытер проступивший на лбу пот.

Какой-то протяжный звук, раздавшийся вдалеке, какое-то глухое мычание, которое он сначала не осознал, нарушило безмолвие ночи.

Он уже видел, будто поднялся после осмотра с кушетки, с трудом выпрямился и, пожав плечами, произнёс с деланной покорностью: «Вы сами видите, Патрон, нет ни малейшей надежды!» И Филип, не отвечая, опустил голову.

Он порывисто вскочил со скамейки, чтобы разом освободиться от душившей его тоски. И пока он стоял неподвижно, в оцепенении, успокоительная мысль — будто из бездны повеяло свежее дыхание — вдруг пришла ему в голову: «Мы, врачи, всегда можем прибегнуть; можем не дожидаться… не страдать…»

Ему было трудно держаться на ногах. Он снова сел.

Две тени, две женские фигуры, выбежали из-под деревьев. И почти тотчас же завыли все до единой сирены. Редкие светящиеся точки, слабо трепетавшие в углах широкой площади, вдруг разом потухли.

«Только этого недоставало», — подумал Антуан, прислушиваясь. Отдалённое громыхание потрясло землю.

Позади него в аллеях слышался торопливый топот ног, из ночной тьмы смутно доносились встревоженные голоса, люди мчались кучками и пропадали в тени. По улице Габриель, тревожно гудя, проносились автомобили с притушенными фарами. Мимо промаршировал отряд полицейских. Антуан остался сидеть, ссутулясь, глядя перед собой ничего не видящим взором, далёкий от всех человеческих дел.

Много времени прошло, прежде чем он опомнился. Взрывы, приглушённые расстоянием, пушечные выстрелы вывели его из оцепенения.

«Откуда стреляют? С Мон-Валерьен[223]?» — подумалось ему.

Он вспомнил вдруг слова Рюмеля: бомбоубежище в морском министерстве.

Вдали продолжали глухо лаять пушки. Он поднялся и, подойдя к краю тротуара, решил перейти площадь. Над Парижем вдруг ожило великолепное небо. Вспыхнувшие во всех точках горизонта пучки света ползли по ночному своду, молочно-белые полосы то расцеплялись, то скрещивались, ощупывая, как глазами, густую россыпь звёзд; мощные, быстрые, они вдруг останавливались как бы в нерешительности, выслеживая подозрительную точку, потом скользили снова, возобновляя свои розыски.

Он не решался ступить на мостовую. Он неподвижно стоял на краю тротуара и глядел, задрав голову, в небо, пока не заломило шею. «Лечь, — думал он, — закрыть глаза… Принять снотворное… Уснуть…» Но он не двигался, парализованный беспредельной усталостью. «Лучше вернуться, — подумал он. — Попробовать найти такси!» Но площадь была теперь пустынна, темна, огромна. Она вырисовывалась только мгновениями. Только по временам, под ломающимся светом прожекторов, она выступала из полумрака, и тогда были видны балюстрады, бледные статуи, обелиск, фонтаны и мрачные фонарные столбы — вся площадь целиком, как во сне: окаменевший, заколдованный город, обломок исчезнувшей цивилизации, мёртвый град, долгие годы погребённый под песками.

Антуан усилием воли поборол оцепенение и пошёл, как лунатик, через этот город мёртвых. Он шёл прямо на обелиск, чтобы сократить путь и выйти к Тюильри и набережным. Переход по этому лунному полю под опрокинутым небом показался ему нескончаемым. Мимо него беспорядочно пронеслась группа бельгийских солдат. Потом его обогнала чета стариков. Они бежали, неловко поддерживая друг друга, их несло, как щепки в водовороте. Старик крикнул: «Прячьтесь в метро!» И только когда они уже исчезли в темноте, Антуан ответил что-то.

Воздух гудел сотнями невидимых моторов, шум которых сливался в единую долгую металлическую дрожь. На востоке, на севере артиллерия неистовствовала; кольцо противовоздушной обороны, не переставая, выплёвывало снаряды; и каждую минуту новая батарея вступала в действие, всё ближе и ближе. Скользящие пучки прожекторов мешали разглядеть, где происходят взрывы. В промежутках между залпами слышалась трескотня пулемётов.

«Возле Королевского моста», — подумал он машинально.

Антуан пошёл по набережной, вдоль парапета. Ни автомобилей. Ни фонарей. Ни человеческого существа. Под этим обезумевшим небом — необитаемая земля. Он был наедине с этой рекой, которая текла, поблёскивая, широкая и спокойная, как самая обыкновенная деревенская речка в лунную ночь.

Он остановился на минуту и подумал: «Я ждал этого, я отлично знал, что погиб…» И машинально пошёл дальше.

Гул нарастал столь стремительно, что было немыслимо определить характер звуков. Но вдруг глухой разрыв вырвался из общего грохота. А за ним ещё и ещё. «Бомбы, — подумал Антуан. — Они прорвались». Где-то далеко в направлении Лувра фабричные трубы вдруг чётко обозначились на розовом небе, словно освещённом бенгальским огнём. Он обернулся. Новые венчики пожаров багровели то тут, то там — в Левалуа, очевидно, в Пюто. «Повсюду горит». Он забыл о своей беде. Перед лицом этой невидимой, неясной угрозы, которая нависала надо всем, как слепой приговор разгневанного божества, неестественное возбуждение подстёгивало его, злобное опьянение придавало ему силы. Он ускорил шаги, дошёл до моста, пересёк Сену и погрузился во тьму улицы Бак. Не заметив мусорного ящика, он споткнулся и, чтобы не упасть, сделал резкое движение, которое отозвалось в бронхах мучительной болью. Затем пошёл по мостовой, определяя направление по светящейся просеке, проложенной в небе прожекторами. Позади послышался какой-то гул. Антуан едва успел взойти на тротуар. Две машины странного вида с притушенными фарами, сплошь металлические, блестящим вихрем промчались мимо, непрестанно гудя; сзади следовал автомобиль с флажком на радиаторе.

— Пожарные, — произнёс кто-то возле Антуана.

Какой-то прохожий стоял, прижавшись под выступом подъезда. Через каждые пять секунд он вытягивал шею и высовывал голову, словно человек, который пережидает ливень.

Не ответив ни слова, Антуан пошёл дальше. Он снова почувствовал усталость. Шёл он, тяжело таща за собой страшную неотвязную мысль, как тащит бечевщик тяжело гружённую баржу. «Я это знал… Я это знал уже давно». В его отчаянии не было ничего неожиданного: он не был сражён внезапным ударом, он просто согнулся под бременем узнанного. Жестокая уверенность нашла в нём уже заранее приготовленное место. То, что он прочёл во взгляде Филипа, лишь сняло тайный запрет, лишь высвобождало совершенно ясную мысль, давно и глубоко похороненную в сумерках подсознательного.

На углу Университетской улицы, в нескольких шагах от дома, его охватил страх — панический страх перед одиночеством, которое ждёт его там, наверху. Он остановился, готовый броситься обратно. Машинально подняв глаза к небу, по которому ползли полосы света, он старался вспомнить хоть одного человека, возле которого можно было бы притулиться, прочесть сочувствие в его взгляде.

— Никого, — пробормотал он.

И, прижавшись к стене, оглушённый грохотом заградительного огня, гудением аэропланов, разрывами бомб, глухо отдававшимися в голове, Антуан думал об этой непонятной вещи: нет друга! Он был всегда очень общителен, любезен; к нему были привязаны все его больные, к нему прислушивались все его товарищи, его уважали учителя, он был пылко любим два-три раза в жизни, — но у него не было ни одного друга! У него никогда не было друга!… Даже Жак… «Жак умер прежде, чем я успел стать его другом…»

И вдруг он подумал о Рашели. Как было бы хорошо этим вечером укрыться в её объятиях, услышать вновь её ласкающий голос, тёплый шёпот: «Котик мой…» Рашель! Где она? Что с ней сталось? Её ожерелье там, наверху… Ему захотелось взять в руки этот обломок своего прошлого, медленно пропускать между пальцами зёрна янтаря, которые теплели быстро, как живая плоть, вновь услышать гипнотический запах, возвращавший ему близость Рашели.

Он с трудом отошёл от стены и, слегка шатаясь, сделал несколько шагов, которые отделяли его от дверей дома.