Семья Тибо. Том 2

Казалось, Антуан не слышит этого вопроса. Он внимательно глядел на своего старого учителя. Филип улыбнулся и вытащил из жилетного кармана массивные золотые часы с двойной крышкой, так хорошо знакомые Антуану; подавшись вперёд (как будто он просто уступал почти маниакальной привычке, а не настоящему интересу к больному), он нащупал пальцами пульс Антуана.

Прошла томительная минута. Филип сидел молча, не отрывая глаз от стрелки. И вдруг Антуан почувствовал удар в сердце: сосредоточенное загадочное лицо Филипа вызвало в нём внезапное воспоминание, очень яркое, но уже давно забытое. Как-то в клинике — было это в самом начале его работы с Филипом — после консилиума, на котором Филипу пришлось поставить диагноз по поводу одного запутанного случая, он схватил Антуана за руки и в припадке мальчишеской откровенности заявил: «Видите ли, друг мой, врач прежде всего обязан во всех критических случаях уединиться, пораздумать. И для этого существует незаменимое средство — хронометр. Врач должен носить в жилетном кармане красивый и внушительный хронометр величиной по меньшей мере с чайное блюдечко. И тогда он спасён. Пусть его осаждают взволнованные родственники, пусть ему придётся оказывать первую помощь пострадавшему на улице, посреди толпы, забрасывающей его вопросами, — если он хочет сосредоточиться, если он хочет, чтобы к нему не лезли, достаточно сделать этот магический жест: демонстративно вытащить из кармана свою луковицу и начать щупать пульс. И сразу же полнейшая тишина, врач один, без посторонних, хотя и окружён людьми. И пока он стоит так, уткнувши нос в циферблат, можно спокойно взвесить „за“ и „против“, поставить диагноз так же хладнокровно, как у себя в кабинете, когда он, охватив голову руками, уходит в свои мысли. Верьте опыту, друг мой; не теряйте времени, бегите и покупайте себе хронометр внушительных размеров!»

Филип не заметил смятения Антуана. Он отнял руку, неторопливо выпрямился.

— Пульс ускоренный, несколько неровный. Несомненно. Несколько… Но хорошего наполнения.

— Да, а в иные дни, особенно к вечеру, наоборот, — слабый трудно ощутимый. Вот подите-ка! А потом, когда усиливаются лёгочные явления, опять ускорение. Обычно с перебоями.

— А вы проверяли внутриглазное давление?

— Это не приводит к заметному замедлению пульса.

Они снова помолчали.

— Сейчас я уже лёгочный больной, — сказал Антуан с принуждённой улыбкой. — А в один прекрасный день стану ещё и сердечником…

Филип жестом прервал его.

— Ну, повышенное кровяное давление и тахикардия часто являются самозащитой организма, Тибо. Мне вас нечего учить. В случае миниальной эмболии мозга — вы это знаете так же хорошо, как и я, — только с помощью повышенного давления и тахикардии сердце успешно борется против закупорки лёгочных альвеол. Роже это доказал. И после него многие другие.

Антуан ничего не ответил. Жестокий кашель согнул его пополам.

— А какое применялось лечение? — спросил Филип, казалось, сам не придавая значения своему вопросу.

Откашлявшись, Антуан устало пожал плечами.

— Все! Мы перепробовали все, кроме препаратов опия, конечно. Серу… И потом мышьяк… И опять серу, и опять мышьяк…

Голос его звучал слабо, хрипло, прерывисто. Он замолчал. Он обессилел от долгого разговора. Откинувшись всем телом назад и прижавшись затылком к спинке стула, он несколько секунд просидел так, не двигаясь, прикрыв глаза. Когда он поднял веки, то увидел, что Филип смотрит на него пристальным, полным нежности взглядом. Это выражение доброты потрясло Антуана больше, чем если бы он заметил в глазах Филипа тревогу. Антуан пробормотал:

— Вы не ожидали увидеть меня таким вот…

— Совсем напротив, — прервал его Филип и засмеялся. — Я никак не думал, судя по вашему последнему письму, что вы такой молодец. — И вдруг без всякого перехода он добавил: — А сейчас послушаем, что у вас там внутри.

Антуан с трудом поднялся. Он снял с себя мундир.

— Сделаем всё по форме, — весело сказал Филип. — Ложитесь-ка сюда.

Он показал на кушетку, покрытую белой простынёй, где обычно выслушивал больных. Антуан покорно лёг. Филип опустился на колени возле кушетки и, не говоря ни слова, стал тщательно исследовать Антуана. Потом резким движением поднялся.

— Гм, — сказал он, стараясь незаметно для Антуана избежать его тревожного взгляда. — Ясно… рассеянные свистящие хрипы… Возможен инфильтрат… некоторое полнокровие всей верхушки правого лёгкого. — Наконец он решился взглянуть на Антуана. — Я не сказал вам ничего нового, не так ли?

— Да, — ответил Антуан. Он медленно встал с кушетки.

— Чёрт возьми! — проговорил Филип, подходя своей развинченной походкой к письменному столу. Он уселся, машинальным жестом вытащил из кармана вечное перо, как будто собирался выписать рецепт. — Эмфизема лёгких, это бесспорно. Чтобы быть совершенно откровенным, скажу вам, что повышенная чувствительность слизистых оболочек может сохраниться долго. — Он поиграл вечным пером и, приподняв брови, рассеянно огляделся вокруг. — Ну, вот и всё, — добавил он, резким движением захлопывая лежавший перед ним телефонный справочник.

Антуан подошёл к нему и упёрся ладонью о край стола. Филип завинтил вечную ручку, спрятал её в карман, поднял голову и сказал раздельно, выделяя каждое слово:

— Это неприятно, голубчик! Но не более того!

Антуан молча выпрямился и, подойдя к камину, стал надевать перед зеркалом воротничок.

В дверь тихонько постучали два раза.

— Вот и обед готов, — заявил повеселевшим голосом Филип.

Но он продолжал неподвижно сидеть за письменным столом.

Антуан опять подошёл к нему и опять оперся руками о стол.

— Я делал всё, что только можно было делать, Патрон, — пробормотал он устало. — Всё! Я упорно пробовал все известные мне средства. Я регулярно веду клинические наблюдения над самим собой, как над любым своим пациентом. Я с первого дня систематически всё записываю. У меня кучи анализов, рентгеновских снимков. Я целиком поглощён самим собою, избегаю малейшей неосторожности, стараюсь не упустить ни одного шанса. — Он вздохнул. — И всё-таки в иные дни трудно сохранить мужество.

— Неправильно! Ведь вы замечаете улучшение?

— В том-то и дело, что я не уверен, что замечаю улучшение! — произнёс Антуан.

Эти слова вырвались у него непроизвольно, бессознательно. Он почти выкрикнул их, выкрикнул неожиданно для себя. И тут он вдруг почувствовал тревогу, как будто эти слова выдали тайную мысль, которой он никогда не позволял выходить наружу. Капельки пота проступили у него над верхней губой.

Заметил ли Филип это смятение? Понял ли он, как оно трагично? Не потому ли, что он мастерски умел владеть собой, лицо его осталось и в эту минуту таким спокойным, открытым? Нет, трудно было заподозрить Патрона в столь утончённом притворстве, — так весело он передёргивал плечами, с такой живостью и иронией звучал его фальцет:

— Хотите, я вам открою всё без утайки, друг мой? Ну, вот вам: я счастлив, что ваше выздоровление идёт столь медленно! — С минуту он упивался удивлением Антуана. — Послушайте-ка. Из шести прежних моих ассистентов, которых я почитал за своих родных детей, трое убиты, двое остались калеками на всю жизнь. Признаюсь, — пусть это эгоистично, — я ничего не имею против того, что мой шестой пока в безопасности, что долгие месяцы ему суждено ещё жить под ласковым солнцем юга, в полутора тысячах километрах от фронта! Думайте обо мне всё, что угодно, — мне вовсе не улыбается мысль, что вы можете выздороветь, пока ещё длится этот кошмар. Если бы вы в октябре прошлого года не были отравлены газом, кто знает, смогли ли бы мы сегодня обедать вместе. — Он легко поднялся со стула. — Ну, довольно, пойдёмте в столовую.

«Он прав, — подумал Антуан, невольно поддаваясь убедительной и весёлой интонации Филипа. — Что бы ни было, основа всё-таки крепкая…»

На обеденном столе дымилась полная тарелка супа. (Много лет Филип питался только супом и компотом.)

Возле прибора Антуана стоял графин с молоком и чашка, специально для него приготовленные.

— Дени не подогрел молока, но если хотите…

— Нет, благодарю, я пью только холодное, так приятней.

— Без сахара?

Приступ кашля помешал Антуану ответить. Он отрицательно махнул рукой. Филип старался не глядеть в его сторону, решив раз навсегда не замечать этого кашля, говорить о чём угодно, только не о болезни, и как можно быстрее дать другое направление разговору. Задумчиво водя ложкой по тарелке, он ожидал конца приступа. Потом, желая прервать молчание, становившееся тягостным, начал самым естественным тоном:

— А я опять целый день сражался с нашей санитарной комиссией… Трудно представить себе что-нибудь более дикое, чем наши официальные инструкции касательно противотифозных прививок!

Антуан улыбнулся и отхлебнул молока, чтобы прочистить горло.

— Но всё-таки вы многого добились, Патрон, за эти три года!

— Не без труда, мой друг, уверяю вас. — Он хотел было заговорить на другую тему, но не нашёлся и повторил: — Не без труда! Когда в пятнадцатом году я начал заниматься организацией санитарной службы, вы представить себе не можете, что там творилось!

«Уж кто-кто, а я-то представляю», — подумал Антуан. Но ему не хотелось говорить, и он понимающе улыбнулся.

— Было это как раз в то самое время, — продолжал Филип, — когда раненых эвакуировали ещё в обычных поездах, в каких возят войска или снаряжение… а то и просто в вагонах для скота! Я собственными глазами видел несчастных, которые по целым суткам ждали отправления в нетопленных вагонах, потому что их ещё не набралось требуемое инструкцией количество. Чаще всего их кормили местные жители… и перевязывали их, худо ли, хорошо ли, сердобольные дамы или старые местные аптекари! А когда наконец их отправляли, приходилось трястись ещё двое-трое суток. Не удивительно, что в каждом составе мы имели огромный процент больных столбняком. Их распихивали по госпиталям, которые и так были битком набиты, где не хватало буквально всего. Ни антисептических средств, ни бинтов; о резиновых перчатках я уж не говорю!

— Я видел в четырёх-пяти километрах от передовых позиций, — произнёс Антуан с усилием, — хирургические передвижные госпитали, где кипятили инструменты… в старых кастрюлях… в обыкновенных печках…

— Это ещё, на худой конец, можно объяснить… Трудно было справиться с наплывом… — Филип насмешливо хихикнул. — Спрос превышал предложение… Война не останавливается перед расходами! Она не считается с официальными намётками! Но вот что непростительно, друг мой, — продолжал он уже серьёзным тоном, это система мобилизации медицинского персонала — она была организована и проведена преступно! В распоряжении командования с первого дня имелись превосходнейшие кадры резервистов. И что же? Когда меня послали в первый раз в инспекционную поездку, я установил, что такие крупнейшие специалисты, как Дейтч, Алуэн, работали простыми санитарами в госпиталях, которыми руководили врачи двадцати восьми, тридцати лет от роду! Во главе крупнейших хирургических госпиталей стояли невежды, которые в лучшем случае могли вскрыть простой нарыв и которые решали вопросы о серьёзнейших хирургических вмешательствах, ампутировали направо и налево; и всё это только потому, что у них были четыре галуна на рукаве, и они не желали считаться с мнением мобилизованных врачей, работавших под их началом, — будь то крупнейшие хирурги!… Нам пришлось потратить месяцы и месяцы — моим коллегам и мне, — чтобы добиться самых неотложных мероприятий. Пришлось буквально всё поставить вверх дном, чтобы пересмотреть инструкции и поручить эвакуацию раненых врачам профессионалам… Чтобы отказались, например, от нелепого порядка загружать сначала наиболее отдалённые госпитали, не считаясь ни с серьёзностью ранения, ни с тем, как срочно нужна врачебная помощь. Очень часто отправляли в Бордо или Перпиньян раненых в голову, которые, естественно, не доезжали до места назначения, потому что умирали по дороге от гангрены или столбняка! А ведь в девяноста девяти случаях из ста этих несчастных можно было бы спасти, если бы необходимая операция была произведена в течение полусуток! — Вдруг негодование его улеглось, и он улыбнулся: — А знаете, кто мне много помог в начале моей работы? Вы будете удивлены! Одна из ваших пациенток, друг мой! Да вы её знаете: мать той девочки, которую мы с вами уложили в гипс и отправили в Берк.