Семья Тибо. Том 2

II

В тишине щёлкнул замок, и окошко сестры-привратницы приоткрылось. Антуан успел разглядеть синий суконный обшлаг и жёлтую, как пергамент, руку, на которой сверкнуло обручальное кольцо.

— Прямо по коридору, во дворе, — пробормотал невидимый голос.

Вестибюль переходил в выложенный плитками коридор — пустынный, блестевший чистотой, уводивший в безмолвные недра Убежища. Налево Антуан увидел живописную группу: две старушки в чёрных вязаных косынках примостились на нижней ступеньке лестницы и, наклонившись друг к другу, тараторили вполголоса.

Во дворе, на три четверти залитом солнцем, было пусто. Часовня стояла в самой глубине. Одна из дверных створок была открыта, отчего на освещённой стене вырисовывался чёрный прямоугольник; изнутри доносились звуки фисгармонии. Служба уже началась, Антуан вошёл. Его взгляд различил в полутьме часовни зубчатый строй огоньков. Пол часовни был ниже уровня двора; пришлось спуститься вниз на две ступеньки. Антуан проскользнул мимо факельщиков похоронного бюро, толпившихся в проходе. Небольшой придел был набит людьми. Здесь чувствовалась прохлада склепа. Опираясь рукой о кропильницу, Антуан с трудом поднялся на цыпочки. Перед алтарём покоился гроб, наполовину прикрытый чёрным покровом, с четырьмя свечами по углам. У скромного гроба, скрестив руки на груди, стоял седовласый карлик с очками на носу, а рядом коленопреклонённая девушка в форме сестры милосердия; лицо её закрывала синяя вуаль; она повернулась, и он узнал профиль Жиз. «Ни родных, ни друзей… Никого, кроме этого идиота Шаля, — подумал он. — Хорошо, что я приехал… Женни нет… Ни госпожи де Фонтанен, ни Даниэля… Тем лучше. Скажу Жиз, чтобы она никому не говорила, что я в Париже; тогда я могу не ездить к ним в Мезон-Лаффит». Оглядев ещё раз ряды скамей, где кучкой сидели старушки в косынках и монахини в рогатых чепцах, он убедился, что из знакомых никого нет. «Мне ни за что не выстоять всю службу… Не говоря уже о том, что здесь холодно…». Он собрался было выйти вон, но вдруг скамьи заскрипели, присутствующие встали с мест и опустились на колени. Священник, отправлявший богослужение, воздев руки, повернулся к молящимся. Антуан узнал высокую фигуру и лысеющий лоб аббата Бекара.

Он поднялся по ступеням, вышел во двор, уселся на скамейку, залитую солнечным светом. Между лопатками мучительно ныло. И всё же это длинное путешествие по железной дороге не так уж утомило его; ночью удалось полежать несколько часов. Но переезд с Лионского вокзала в стареньком такси по неровной булыжной мостовой буквально доконал его.

«Прямо детский гробик, — думал он. — Такая маленькая!» Он вспомнил, как Мадемуазель семенила по их квартире на Университетской улице, увидел её фигурку, скромно примостившуюся на самом кончике стула перед инкрустированным секретером. «Моя фамильная мебель», — вот и всё, что она привезла в дом г‑на Тибо, который ей предстояло вести. Здесь, в потайном ящике, она держала деньги, которые ежемесячно выдавал ей г‑н Тибо на хозяйство, там хранила все свои реликвии, держала сбережения. Сюда же она складывала сушёные ягоды и счета, бумагу для писем и палочки ванили, огрызки карандашей, выброшенные г‑ном Тибо, проспекты и рецепты, иголки, пуговицы, крысиный яд, пластыри, саше, пропахшие ирисом, бутылочки арники, ключи от всего дома, и молитвенники, и фотографии, и огуречный крем для смягчения кожи рук; когда она отпирала секретер, приторный запах крема, смешанный с ароматами ириса и ванили, слышался даже в передней. Очень долго в глазах мальчиков, Антуана и Жака, этот письменный стол обладал всеми чарами сказочных сокровищ. Позже Жак и Жиз окрестили стол мадемуазель де Вез «галантерейно-бакалейным», потому что он был, как те деревенские лавчонки, где можно найти всё, что душе угодно…

Шум шагов заставил его поднять голову. Люди в чёрном распахнули вторую створку двери и стали раскладывать венки прямо на земле, во дворе. Антуан поднялся.

Служба кончилась. Две монахини в тиковых передниках, волоча за собой большую гружённую овощами корзину на колёсиках, прошли мимо, потупив глаза, и скрылись в одном из строений в глубине двора. Во втором этаже раздвинулись шторы, и немощные старушки в ночных кофтах появились у окон. Другие, пободрее, выходили из часовни и, ковыляя, выстраивались по обе стороны паперти. Фисгармония умолкла. Серебряный крест, белый стихарь выплыли из полутьмы. Показался гроб, его несли двое мужчин. Сзади шли певчие, за ними старенький священник, за ним аббат Векар.

Жиз тоже поднялась по ступенькам и показалась в дверях, освещённая солнцем. За ней шагал г‑н Шаль. Процессия остановилась, и факельщики, выступив вперёд, стали убирать крышку гроба венками. Жиз смотрела на гроб глазами, полными слёз. В выражении её серьёзного, повзрослевшего лица было что-то новое, поразившее Антуана: в мыслях Жиз всегда представлялась ему пятнадцатилетним подростком. «Она меня не видит. Она и не подозревает, что я здесь», — думал он и испытывал какую-то неловкость оттого, что может на свободе разглядывать её, а она даже не догадывается о его присутствии. Он забыл, что у неё такой смуглый цвет лица. «Это, должно быть, от белой каёмки на лбу…»

На г‑не Шале были чёрные перчатки, в руках он держал какую-то допотопную шляпу; он вытягивал шею и вертел во все стороны своей маленькой птичьей головкой. Вдруг он увидел Антуана и быстро поднёс руку ко рту, как бы желая заглушить крик. Жиз отвела глаза от гроба, и взгляд её упал на Антуана. Она смотрела на него секунды две, будто не узнавая, потом бросилась к нему и зарыдала. Он неловко обнял её. Но похоронная процессия снова двинулась в путь, и Антуан осторожно высвободился из объятий Жиз.

— Пойдём вместе, — шепнула она. — Не оставляй меня одну.

Она вернулась на прежнее место. Антуан последовал за ней.

Г‑н Шаль глядел на них с остолбенелым видом.

— Ах, это вы? — пробормотал он как бы сквозь сон, когда Антуан протянул ему руку.

— Кладбище далеко? — спросил Антуан у Жиз.

— Наш склеп в Левалуа… Есть кареты, — ответила она тихо.

Кортеж медленно пересёк двор.

Катафалк, запряжённый парой лошадей, ждал на улице. Местные жители, взрослые, дети, выстроились у края тротуара. К старым извозчичьим дрогам было прилажено что-то вроде закрытого кузова на три сиденья, высоко, как паланкин на спине слона. Лезть туда пришлось по ступенькам. Места предназначались для Жиз, для г‑на Шаля и распорядителя похорон; но распорядитель уступил своё место Антуану, а сам вскарабкался на сиденье рядом с кучером в треуголке. Экипаж тряхнуло, и он покатился, подпрыгивая на неровной мостовой. Оба священника ехали следом в траурной карете.

Антуан с трудом взобрался на сиденье и тут же почувствовал боль в бронхах. Сразу же начался жестокий приступ кашля, и с минуту он сидел, зажав рот платком, низко наклонив голову.

Жиз поместилась между Антуаном и г‑ном Шалем. Она переждала приступ и тронула Антуана за руку.

— Как хорошо, что ты приехал… Я тебя совсем не ждала!

— По нынешним временам нужно ждать всего, — рассудительно вздохнул Шаль. Он придвинулся ближе и с любопытством присматривался поверх очков к кашлявшему Антуану. Затем покачал головой. — Простите. Я не сразу вас узнал. Вы так изменились… Не правда ли, мадемуазель Жиз?

Антуан не мог подавить неприязненное чувство. Тем не менее он постарался ответить как можно любезнее:

— Да… Я изрядно похудел. Иприт!

Жиз повернулась к нему, вдруг испугавшись его замогильного голоса. В первые мгновения, там, во дворе, её тоже поразил вид Антуана, но тогда она не успела его как следует разглядеть. Впрочем, ничего не было удивительного в том, что он изменился за эти пять лет разлуки; да ещё эта военная форма. Мысль, что его болезнь может быть гораздо серьёзнее, чем она считала, внезапно пришла ей в голову. Она знала, что Антуан отравлен газами, и только. Знала, что лечится он на юге. «Я на пути к выздоровлению», — гласили его письма.

— Иприт? — самодовольно, с видом знатока повторил Шаль. — Чудесно. Газ, который был впервые применён под Ипром. Его называют также «горчичным»… Последнее слово техники. — Он по-прежнему с любопытством разглядывал Антуана. — Вас, должно быть, здорово пробрал этот газ… Но зато вы получили военный крест. И с пальмовыми ветвями, поскольку мне известно. А это большая честь.

Жиз взглянула на китель Антуана. В своих письмах он ни словом не обмолвился о награждении.

— А врачи? — решилась она спросить… — Что они говорят? Долго тебе ещё оставаться в клинике?

— Выздоровление идёт медленно, — признался Антуан. Он попытался улыбнуться. Хотел что-то добавить, глубоко вздохнул и замолчал: лошади трусили по мостовой, и от толчков у него захватывало дух.

— В нашей конторе изобретений мы продаём всё необходимое для военных, и противогазовые маски тоже, — выпалил одним духом Шаль, любезно осклабясь.

Жиз, желая доставить ему удовольствие, спросила:

— А как идёт ваша торговля, господин Шаль? Хорошо?

— Да идёт помаленьку, идёт… Как и все в нынешние времена, мадемуазель Жиз! Приходится приспосабливаться. У нас забрали на фронт всех изобретателей; а на фронте, чёрт побери, они ничего путного не делают… Иногда, конечно, кому-нибудь приходит в голову интересная мысль. Например, наше «Лото Антанты». На днях выйдет… Портативное… Картинки на мотив военных операций: Марна, Эпарж, Дуомон[210]… Большой успех у фронтовиков… Приходится приспосабливаться, мадемуазель Жиз…

«Зато ты нисколько не переменился», — подумал Антуан.

Из Пуан-дю-Жур в Левалуа катафалк ехал Внешними бульварами. Радостный и сияющий вставал воскресный день. Уже пригревало солнце. У фортов разгуливали солдаты. Парижанки в светлых платьях направлялись через ворота Дофина в Булонский лес с детьми, с собачками; вдоль тротуаров стояли тележки, полные цветов. Как когда-то…

— А от… чего она… умерла? — спросил Антуан. Голос его прерывался от толчков.

Жиз круто повернулась к нему:

— Отчего? Бедная тётя… Она, как говорится, вся изболелась. Желудок, почки, сердце. Целыми неделями у неё не работал желудок. В последнюю ночь сердце внезапно сдало. — Она помолчала. — Ты представить себе не можешь, как изменился её характер за последнее время, с тех пор как она переехала в Убежище… Ничем, кроме себя, не интересовалась. Её режим, её здоровье, её сберегательная книжка. Тиранила сиделок, монахинь. Да, да! Жаловалась на всех: ей казалось, что её преследуют. Даже обвинила свою соседку, что та её обокрала: вышла целая история… Тётя по суткам не пила: думала, что сёстры хотят её отравить.

Жиз снова замолчала: никто не произнёс ни слова. Молчание она истолковала превратно — приняла его за упрёк. Потому что в последние дни её мучила совесть: она спрашивала себя, всё ли сделала, что должна была сделать для тётки. «Ведь она воспитала меня, — твердила про себя Жиз, — а я ушла от неё при первой же возможности; и в Убежище я её почти не навещала».

— В Мезоне, — снова заговорила она, повысив немного голос, как будто желая оправдаться, — мы так поглощены нашим госпиталем… Пойми, мне нелегко было выбраться. Последние месяцы особенно; я её почти не видела. А потом настоятельница мне написала, и я тут же приехала. Никогда не забуду… Бедная тётя… Сидела в самом углу комнаты, где висели её платья, — на чемодане, в рубашке и в белой холщовой юбке, чепец сбился набок. Одна нога в чулке, другая голая. Она высохла вся, как скелет. Лоб торчит, щёки ввалились, шея тощая… Но удивительно — нога у неё была совсем молодая, даже юная: нога как у девушки… Она ничего не спросила — ни про меня, ни про кого. Сразу начала жаловаться на своих соседок, на монахинь. А потом открыла свой секретер, помнишь его? Ей захотелось показать мне ящичек, где она хранила свои сбережения, «чтобы оплатить все расходы». И тут она начала говорить о своём погребении: «Ты меня больше не увидишь. Я скоро умру!» А потом сказала: «Но ты не бойся, я скажу настоятельнице, чтобы она всё-таки высылала тебе деньги на рождество». Я попробовала было дошутить: «Тётя, ты уже лет десять твердишь, что скоро умрёшь». Она рассердилась на меня: «Я хочу умереть! Я устала жить!» И потом взглянула на свою ногу: «Посмотри, какая у меня крошечная ножка. А у тебя всегда были лапищи, как у мальчишки». Прощаясь, я хотела её поцеловать, но она меня оттолкнула: «Не целуй меня. От меня плохо пахнет, старостью пахнет…» И тут заговорила о тебе. Я была уже у дверей; она меня окликнула: «Знаешь, у меня выпало шесть зубов. Прямо рву их, как редиску!» И так весело рассмеялась своим смешком, помнишь? «Шесть зубов. Скажи об этом Антуану… Если он хочет меня увидеть, пусть поторопится».