Семья Тибо. Том 2

Июль

Мускье, 2 июля 1918 г.

Только что в коротком полузабытьи сна видел Жака. Уже на исходе ночи, не могу восстановить все звенья. Действие происходило на Университетской улице, в прежние времена, на первом этаже. Вспомнил то время, когда мы жили вместе, были так близки. Среди прочих воспоминаний: день, когда Жак вышел из исправительного заведения и я поселил его у себя. Я сам взял его к себе, чтобы освободить от опеки отца. И всё же я не мог подавить какое-то очень гадкое, враждебное чувство, вроде эгоистического раскаяния. Помню очень хорошо, что я подумал: «Пожалуй, пусть живёт у меня, но лишь бы это не нарушило моих привычек, не помешало работе, моему успеху». Успех! На протяжении всей моей жизни этот рефрен «успех!» — мой девиз преуспеть — моя единственная цель, пятнадцать лет трудов, а сейчас это слово преуспеть, на этой постели, — какая ирония!

Тетрадка. Вчера по моей просьбе наш эконом купил мне тетрадку в писчебумажном магазине в Грассе. Ребячество больного? Всё может быть. Увидим. Мои письма к Женни показывают, какое облегчение я испытываю, записывая свои мысли. Никогда, даже в шестнадцать лет, я не вёл дневника, как Фред, Жерброн и многие другие. Немного поздновато. Не настоящий дневник, а просто так: отмечать, если придёт охота, мысли, которые меня мучают. Из гигиенических соображений, конечно. В больном мозгу, измученном бессонницей, любая мысль становится навязчивой. Писание облегчает. И потом всё-таки развлечение, убиваешь время. Убивать время — мне, который некогда считал, что его так мало. Даже на фронте, даже этой зимой в клинике я жил со страшным напряжением сил, я всю жизнь не упускал ни часу, теряя представление о беге времени, не сознавая настоящего. А с того момента, как мои дни сочтены, часы стали нескончаемо долгими.

Ночь провёл сносно. Утром 37,7.
Вечером.

Усилилась одышка. Температура 38,8. Межрёберные боли. Нет ли поражения со стороны плевры?

Изгнать призраки, пригвоздить их к бумаге.

Целый день думал над вопросом о наследстве. Организовать свою смерть. (Какая упорная забота об организации! Но сейчас ведь дело не во мне, а в них, в мальчике.) Десятки раз считал и пересчитывал — продажа виллы в Мезоне, сдача внаём дома на Университетской улице, продажа лабораторного оборудования. Или же сдать помещение какому-нибудь предприятию химических изделий? Штудлер мог бы этим заняться. Или, на худой конец, мог бы организовать разборку аппаратуры и найти покупателя.

Не забыть о Штудлере, который после войны очутится без работы и средств.

Оставить записку ему и Жуслену относительно документов, записей. (Библиотека при факультете?)
3 июля.

Люка сообщил мне результаты анализа крови. Явно плохие. Бардо своим тягучим голосом вынужден был подтвердить: «Не блестяще». Где моя чудесная прежняя кровь! Когда я выздоравливал в Сен-Дизье, после первого ранения, как я верил в то, что сколочен крепко! Как гордился составом своей крови, быстрым зарубцеванием! И у Жака такая же кровь — кровь Тибо.

Спросил Бардо о возможности осложнения на плевру: «Недостаёт только, чтобы у меня началось нагноение…» Наш добродушный великан пожал плечами, внимательно осмотрел меня. Говорит, что бояться нечего.

Кровь Тибо. Кровь Жан-Поля! Моя прекрасная кровь прежних времён, наша кровь, теперь её поток бьётся в артериях этого малыша!

Во время войны я ни разу не принимал мысли о смерти. Ни разу, даже на секунду, не хотел пожертвовать своей шкурой. И даже сейчас отказываюсь принести себя в жертву. Я больше не могу строить иллюзий, я обязан отдать себе отчёт, ждать неминуемого. Но я не могу принять и не могу примириться, то есть стать соучастником.
Вечером.

Я отлично знаю, в чём могли бы проявиться разум, мудрость, человеческое достоинство: в том, чтобы снова осознать мир и его непрерывное становление как таковое. Не через мою личность и мою близкую смерть. Запомнить твёрдо, что я — лишь незначительная частица вселенной. Негодная частица. Ну что ж. Ничего не поделаешь! Что это по сравнению со всем тем, что будет продолжать своё существование после меня?

Незначительная — да, но я-то придавал ей такое огромное значение!

Однако, попытаемся.

Не позволять индивидуальному ослеплять себя.
4 июля.

Сегодня славное письмо от Женни. Много очаровательных подробностей о Жан-Поле. Не мог удержаться и прочёл эти строчки Гуарану, который помешан на своих двух малышах. Надо, чтобы Женни сфотографировала его.

Надо также решиться написать то письмо. Трудно. Должен сделать это в первую же ночь, как отдышусь.

Какое чудо, именно чудо, — появление этого ребёнка как раз в тот момент, когда обе линии — отцовская и материнская, Тибо и Фонтанены — уже почти угасли, не произведя ничего стоящего! Какие черты унаследовал он от матери? Лучшие, надеюсь. Но одно я знаю наверное, в одном не сомневаюсь — в ребёнке течёт наша кровь. Решительный, волевой, умный. Сын Жака, настоящий Тибо.

Весь день думал о нём. Этот неожиданный прилив живительных соков, который выгоняет в назначенный час новую ветвь из нашего ствола… Действительно ли безумие воображать, что это какое-то предназначение судеб? Какой-то высший промысел? Фамильная гордыня, безусловно. Но почему бы в этом ребёнке не видеть предназначения? Завершения смутных стремлений целого рода, направленных на создание высшей разновидности семейства Тибо? Гений, которого природа обязана неминуемо создать после того, как она создавала лишь несовершенные прообразы его: моего отца, моего брата и меня? Эти неукротимые порывы ярости, эта властность, которые жили уже в нас, прежде чем перейти в него, почему на сей раз не расцвести им, не стать подлинно творческой силой?
Полночь.

Бессонница. «Изгонять» призраки.

Вот уже полтора месяца, семь недель, как я узнал, что безнадёжен. Эти слова: узнать, что безнадёжен, эти слова, которые я только что написал, так похожи на все остальные, и все думают, что понимают их, и, однако, никто, кроме осуждённых на смерть, не может до конца проникнуть в их смысл… Молниеносный переворот, который сразу опустошает всего человека.

И всё же, казалось бы, что врач, который живёт в постоянном общении со смертью, должен бы… Со смертью? С чужой смертью. Пытался не раз найти причины этой физической невозможности приятия смерти (что, быть может, обусловлено моей жизнеспособностью, её особыми свойствами. Мысль, которая пришла мне сегодня вечером).

Эту мою былую жизнеспособность, эту активность, которую я старался непрерывно применять на деле, это умение вновь и вновь вставать на ноги, сопротивляемость — всё это я объясняю в значительной степени свойственной мне потребностью продолжить себя через созидание: «пережить себя». Инстинктивный страх исчезнуть бесследно (присущий всем, конечно, но в весьма различных степенях) у меня — наследственный. Много думал об Отце. Его навязчивое желание всему присвоить своё имя: своим исправительным колониям, премиям за примерное поведение, площади в Круи, желание, — впрочем, осуществившееся, — видеть своё имя — «Основано Оскаром Тибо» — на фронтоне исправительных заведений, желание, чтобы имя Оскар (единственное, что в его документах принадлежало только ему, а не всей семье) носило всё его потомство и т.д. Мания нацеплять свои вензеля буквально повсюду: на ворота сада, на сервизы, на корешки книг, даже на спинки кресел!… Это не просто инстинкт собственника (или, как я тогда думал, признак тщеславия). Великолепная потребность бороться против исчезновения, оставить след по себе. (Загробная жизнь, потусторонняя жизнь, по-видимому, не устраивала.) Потребность, которую унаследовал и я. Я тоже таил надежду связать своё имя с каким-нибудь своим творением, которое пережило бы меня, с открытием и т.д.

Да, от отцовского наследия не уйти!

Семь недель, пятьдесят дней и ночей лицом к лицу с уверенностью! Без минуты колебаний, сомнений, иллюзий. Однако, — это-то мне и хочется отметить, — в подобном состоянии одержимости есть свои просветы, короткие интервалы, минуты не то чтобы полного забвения, нет, но ослабления навязчивой мысли… У меня бывают, и всё чаще и чаще, мгновения, две-три минуты, максимум — пятнадцать — двадцать, в течение которых уверенность, что я умру, отступает на задний план, чуть-чуть мерцает. Когда я снова могу жить, внимательно читать, писать, слушать, спорить, одним словом — интересоваться чем-то вне моего состояния, как будто я освобождаюсь от некоего гнёта, владеющего мной; однако одержимость остаётся, я не перестаю всё время ощущать её на заднем плане, в каком-то уголке. (Ощущение, что она здесь, не покидает меня даже во сне.)
6 июля, утро.

Начиная с четверга — улучшение. Когда я перестаю страдать, всё мне кажется хорошим, почти прекрасным. В утренних газетах статья об успехах итальянцев в дельте Пьявы, пожалуй, доставила мне давно не испытанное удовольствие. Хороший признак.

Ничего не писал вчера. Когда я вышел в сад, спохватился, что оставил тетрадь в комнате. Лень было подыматься, но весь вечер мне чего-то недоставало. Начинаю входить во вкус этого времяпрепровождения.

Некогда писать сегодня. Многое надо занести в чёрную тетрадку. Заметил, что стал понемногу забрасывать тетрадь, с тех пор как веду дневник. Довольствуюсь только коротенькими записями. Между тем важна именно чёрная тетрадка, она должна быть на первом месте. Поделить всё на две части: дневник — для «призраков» и чёрная тетрадка — для наблюдений над собой, записей температуры, процедур, результатов лечения, вторичных реакций, процесса интоксикации, разговоров с Бардо и с Мазе и т.д.

Я не преувеличиваю значения этих заметок, но всё же считаю, что ежедневные записи с первого дня болезни, которые ведёт больной, отравленный газами, больной и врач одновременно, могут, при современном состоянии науки, составить сводку клинических наблюдений, польза которых бесспорна. Особенно если довести их до самого конца. Бардо обещал опубликовать их в «Бюллетене».

Вчера уехал наш толстяк Делаэ. Выписан как выздоравливающий. Верит, что поправился совсем. Быть может, и так, кто знает? Зашёл ко мне попрощаться. Держался неловко, делал вид, что опаздывает и торопится. Не сказал мне на прощание: «Ещё увидимся», — или что-нибудь в этом роде. Жозеф, который убирал мою комнату, должно быть, заметил это, потому что, как только за Делаэ закрылась дверь, сразу же сказал: «Вот видите, господин майор, выкарабкаться не так уж трудно!»

Я чуть было не написал сейчас: «Если я ещё живу, то только благодаря моим врачебным записям». Уяснить себе вопрос о самоубийстве. Пора наконец сознаться, что чёрная тетрадка — только предлог. Каких только комедий не разыгрываешь перед самим собой! Странно. Мне неприятно сознаваться, что я никогда не испытывал по-настоящему желания покончить с собой. Никогда, даже в самые худшие минуты! Если нужно было решиться на такой шаг, так это в Париже, в то самое утро, когда я купил ампулы, которые… Я действительно об этом думал, садясь в поезд… И с того утра я начал комедию с записями. Как будто существует некий последний долг, который необходимо выполнить, прежде чем исчезнуть. Как будто я обязан был закончить труд целой жизни, как будто я в самом деле верю, что эти врачебные записи могут преодолеть, уравновесить соблазн. Недостаток мужества? Нет и ещё раз нет! Если бы искушение было подлинным, страх меня не удержал бы. Нет. Не мужества мне не хватало, а желания. Истина в том, что искушение всякий раз было слишком мимолётным. И я без труда отгонял его от себя (симулируя силу духа и ухватившись за предлог: надо, мол, вести записи…).