Семья Тибо. Том 2

XXVI

Собираясь выйти из дому, Ванхеде, как всегда по утрам, готовил себе на керосинке кофе, когда Жак, даже не зайдя к себе в комнату, чтобы оставить там вещи, постучался у его двери.

— Что нового в Женеве? — весело спросил он, бросая на пол свой саквояж.

Из глубины комнаты альбинос щурил глаза навстречу гостю, которого узнал по голосу.

— Боти! Уже вернулись? — И он подошёл к Жаку, протягивая ему свои детские ручки. — Выглядите хорошо, — сказал он, пристально разглядывая путешественника.

— Да, — признал Жак. — Всё в порядке!

Это была правда. Против всякого ожидания, ночь в дороге он провёл более чем хорошо, она даровала ему подлинное избавление. Он был один в купе, смог улечься и почти тотчас же уснул; проснулся он только в Кюлозе, отдохнувший, полный сил, даже в каком-то блаженном состоянии, словно от чего-то освобождённый. Стоя у окна и вдыхая полной грудью утренний воздух, он смотрел, как первые лучи солнца рассеивают в глубине долин последние клочья ваты, оставленные ночью, и размышлял о себе, стараясь понять, откуда взялась внутренняя радость, которая преисполняла его в это утро. «Конечно, — сказал он самому себе, — довольно путаться в хаосе идей и доктрин. Наконец-то открывается ясная цель: активная борьба против войны!» Да, пробил час испытаний, и именно теперь всё должно было решиться. Но когда Жак подводил итог своим парижским впечатлениям, твёрдая позиция, занятая французскими социалистами, согласие между вождями, достигнутое благодаря влиянию Жореса и поддерживаемое его боевым оптимизмом, единство, намечавшееся в действиях профессиональных союзов и партий, — всё это укрепляло его веру в непобедимую мощь Интернационала.

— Садитесь сюда, — сказал Ванхеде, оправляя простыни на неприбранной постели. (Он так и не мог решиться говорить Жаку «ты».)

— Разделим по-братски мой кофе… Ну что, всё сошло хорошо? Рассказывайте. Что там обо всём этом говорят?

— В Париже? Как тебе сказать… Публика вообще ничего не знает, никто ни о чём не беспокоится. Просто поразительно: газеты занимаются только процессом Кайо, триумфальным путешествием господина Пуанкаре — и каникулами!… Впрочем, говорят, французской прессе было рекомендовано не привлекать внимания к балканским делам, чтобы не затруднять работы дипломатов… Но в партии волнение ужасное! И, ей-богу же, работают здорово! Идея всеобщей забастовки вновь отчётливо выдвигается на первый план. Это будет французская платформа на Венском конгрессе. Конечно, весь вопрос в том, какую позицию займут социал-демократы: в принципе они согласны на новое обсуждение вопроса. Но…

— Новости из Австрии есть? — спросил Ванхеде, ставя на стол, заваленный книгами, стаканчик для зубной щётки, полный кофе.

— Да, в общем, неплохие новости, если они верные. Вчера вечером в «Юма» были уверены, что австрийская нота Сербии не будет иметь агрессивного характера.

— Боти, — внезапно сказал Ванхеде, — я очень рад, мне приятно вас видеть! — Он улыбнулся, как бы извиняясь, что перебил Жака, но тотчас же продолжал: — Сюда приезжал Бюльман. Он рассказал одну историю, которая исходит из кабинета имперского канцлера в Вене; судя по ней, у Австрии, наоборот, самые дьявольские намерения, и притом заранее обдуманные… Сплошное разложение! — мрачно заключил он.

— Да объясни же в чём дело, милый мой Ванхеде! — воскликнул Жак.

Его тон свидетельствовал не столько о любопытстве, сколько о хорошем настроении и дружеских чувствах. Ванхеде, видимо, почувствовал это, так как, улыбаясь, подсел к Жаку на кровать.

— А дело в том, что этой зимой, приглашённые к Францу-Иосифу врачи нашли у него болезнь дыхательных путей… Неизлечимую… И настолько опасную, что император не проживёт и года.

— Ну что ж… царство ему небесное! — пробормотал Жак, который в настоящий момент не был склонен серьёзно смотреть на вещи. Он обернул стакан носовым платком, чтобы не обжечь пальцы, и пил мелкими глотками мутную бурду, приготовленную Ванхеде. Поверх стакана он недоверчиво, но дружески поглядывал на приятеля, бледного, с всклокоченными волосами.

— Подождите, — продолжал Ванхеде, — сейчас будет самое интересное… Результаты осмотра будто бы немедленно были сообщены канцлеру… Тогда Берхтольд собрал у себя в имении разных государственных деятелей на секретное совещание — нечто вроде коронного совета.

— Ого, — сказал Жак, который стал находить рассказ забавным.

— Там эти господа, среди которых были Тисса, Форгач и начальник генерального штаба Гетцендорф, будто бы рассудили таким образом: смерть императора, принимая во внимание создавшееся положение, вызовет в Австрии серьёзные внутриполитические осложнения. Даже если режим двуединой монархии устоит, Австрия окажется надолго ослабленной; Австрии придётся надолго отказаться от мысли разгромить Сербию; а для будущего империи Сербию разгромить необходимо. Что же делать?

— Поторопиться с экспедицией против Сербии, прежде чем старик умрёт? — сказал Жак, который теперь слушал внимательно.

— Да… Но некоторые идут ещё дальше…

Жак наблюдал за Ванхеде, пока тот говорил, и, разглядывая его личико слепого ангела, снова и снова удивлялся контрасту между этой хрупкой телесной оболочкой и упрямой силой, которая таилась под ней и ощущалась порою как твёрдое ядро внутри бесцветной и рыхлой массы. «Крошка Ванхеде», — подумал он с улыбкой. И он вспомнил, что по воскресеньям в деревенских гостиницах на берегу озера ему часто приходилось видеть, как альбинос внезапно выходил из-за стола, за которым велась страстная политическая дискуссия: «Всюду низость, всюду разложение!» — и уходил в полном одиночестве, чтобы, как мальчишка, покачаться на качелях.

— …Некоторые идут ещё дальше, — продолжал Ванхеде писклявым голоском. — Они говорят, что сараевское убийство было организовано агентами Берхтольда, чтобы создать долгожданный повод! И что таким образом Берхтольд одним выстрелом убил двух зайцев: во-первых, избавился от ненадёжного, слишком миролюбиво настроенного наследника и в то же время сделал возможной войну с сербами ещё до смерти императора.

Жак смеялся.

— Ну и сказку же ты мне рассказываешь!…

— Вы не верите, Боти?

— О, я думаю, что от честолюбивого и испорченного жизнью политикана можно ожидать абсолютно всего, — серьёзным тоном заметил Жак, — с той минуты, когда он почувствовал, что в его лапах сосредоточена вся полнота власти! История человечества — сплошная к этому иллюстрация… Но, милый мой Ванхеде, я верю и в то, что самые макиавеллиевские замыслы живо разобьются о всеобщую волю к миру!

— Полагаете вы, что Пилот тоже так думает? — спросил Ванхеде, тряхнув головой.

Жак вопросительно посмотрел на него.

— Я хочу сказать… — продолжал бельгиец словно нехотя, — Пилот не говорит «нет»… Но у него всегда такой вид, будто он не слишком верит в сопротивление народов, в их волю…

Лицо Жака помрачнело. Он хорошо знал, чем именно позиция Мейнестреля отличалась от его позиции. Но эта мысль была ему неприятна; он её инстинктивно отстранил.

— Милый мой Ванхеде, эта воля существует! — сказал он с силой. — Я только что вернулся из Парижа и полон надежд. Можно смело сказать, что в настоящее время не только во Франции, но и повсюду в Европе среди людей, подлежащих мобилизации, нет даже десяти, даже пяти из ста, которые примирились бы с мыслью о войне!

— Но остальные девяносто пять — это пассивные люди, Боти, готовые всему покориться.

— Знаю. Но предположим, что из этих девяноста пяти найдётся хотя бы дюжина, даже полдюжины, которые понимают опасность и готовы восстать; перед лицом правительства окажется целая армия непокорных!… Вот к этой-то полдюжине на сто и надо обращаться, её-то и нужно объединить для сопротивления. В этом нет ничего неосуществимого. И над этим-то и работают сейчас все революционеры Европы!

Он поднялся с места.

— Который час? — пробормотал он, взглянув на ручные часы. — Мне надо зайти к Мейнестрелю.

— Сейчас не выйдет, — заметил Ванхеде. — Пилот с Ричардли отправились в автомобиле в Лозанну.

— Вот как… Ты уверен?

— В девять часов у него назначена там одна встреча по делам съезда. Они не вернутся раньше двенадцати.

Жак, казалось, был недоволен.

— Ну ладно! Подожду до двенадцати… А ты что намерен делать сегодня утром?

— Собирался идти в библиотеку, но…

— Пойдём со мной к Сафрио; по дороге поболтаем. У меня есть для него письмо. В Париже я виделся с Негретто… — Жак поднял свой саквояж и направился к двери. — Обожди десять минут, я только побреюсь… И зайди за мной, когда спустишься вниз.

Сафрио один занимал небольшой трехэтажный домик на улице Пелиссье, недалеко от собора, в нижнем этаже помещалась его лавочка.

О прошлом Сафрио было известно немного. Его любили за добродушие, услужливость, о которой ходили легенды. Ещё до приезда в Швейцарию он был членом Итальянской социалистической партии, а теперь уже семь лет жил в Женеве, держал аптекарский магазин. Он покинул Италию из-за каких-то неудач в супружеской жизни, о которых упоминал часто, но неопределённо; поговаривали, что они чуть не довели его до убийства.

Когда Жак и Ванхеде зашли в магазин, он был пуст. На звон колокольчика в дверях задней комнаты появился Сафрио. Его красивые чёрные глаза засветились каким-то тёплым светом.

— Виоп giorno![73]

Он улыбался, кивая головой, округляя свои неровные плечи, разводя руками с заискивающей грацией итальянского трактирщика.

— У меня тут два земляка, — шепнул он на ухо Жаку. — Пойдёмте.

Он всегда готов был приютить у себя итальянцев, объявленных вне закона у них на родине и подлежащих высылке из Швейцарии. (Женевская полиция, обычно весьма покладистая, периодически проникалась «очистительным» рвением, преходящим, но весьма неудобным, и изгоняла со своей территории некоторое количество иностранных революционеров, у которых не установилось с нею нормальных отношений. Чистка продолжалась с неделю, в течение которой непокорные обычно ограничивались тем, что покидали свои меблированные комнаты и переселялись в конуру к какому-нибудь приятелю. Затем снова наступало спокойствие. Сафрио был специалистом по оказанию подобного гостеприимства.)

Жак и Ванхеде последовали за ним.

За лавкой открывалось помещение, ранее служившее погребом и отделённое от магазина узенькой кухней. Эта комната очень напоминала тюремную камеру: потолок был сводчатый, решётчатое оконце, выходящее на пустынный двор, давало слабый верхний свет, но местоположение делало эту комнату надёжным убежищем, там могло поместиться довольно много народу, и Мейнестрель иногда пользовался ею для небольших приватных собраний. Одну стену сплошь занимали полки, уставленные старой аптекарской утварью, флаконами, пустыми банками, непригодными к делу ступками. На верхней полке красовалась литография с изображением Карла Маркса под надтреснутым стеклом, серым от пыли.

Действительно, тут находились двое итальянцев. Один из них, оборванный, как бродяга, сидел за столом перед тарелкой холодных макарон под томатным соусом, которые он выковыривал кончиком ножа и распластывал на краюхе хлеба. Он окинул посетителей кротким взглядом раненого зверя и снова принялся за еду.