Семья Тибо. Том 2

Другой, постарше и лучше одетый, стоял с какими-то бумагами в руках. Он пошёл навстречу вновь прибывшим. Это был Ремо Тутти, которого Жак знал по Берлину как корреспондента итальянских газет. Он был мал ростом, несколько слабого сложения, с живыми глазами и умным взглядом.

Сафрио пальцем указал на Тутти.

— Ремо приехал вчера из Ливорно.

— Я только что вернулся из Парижа, — сказал Жак, обращаясь к Сафрио и вынимая из бумажника письмо. — Там я встретил одного человека, — угадай кого, — который просил меня передать тебе это письмо.

— Негретто! — воскликнул итальянец, радостно хватая конверт.

Жак сел и повернулся к Тутти.

— Негретто сказал мне, что в Италии уже две недели тому назад под предлогом летних манёвров собрали и вооружили восемьдесят тысяч резервистов. Это правда?

— Во всяком случае, — тысяч пятьдесят пять или шестьдесят… Si…[74] Но Негретто, может быть, не знает, что в армии происходят серьёзные волнения. Особенно в северных гарнизонах. Очень много случаев неповиновения. Командиры ничего не могут поделать. Они почти отказались от применения взысканий.

В тишине раздался певучий голос Ванхеде:

— Вот так. Неподчинением! Без насильственных мер! И на земле больше не будет убийств…

Все улыбнулись. Не улыбался только Ванхеде. Он покраснел, скрестил свои ручки и замолк.

— Так что же, — сказал Жак, — у вас в случае мобилизации дело гладко не сойдёт?

— Можешь быть спокоен! — решительно сказал Тутти.

Сафрио поднял нос от своего письма.

— Когда у нас пытаются насаждать милитаризм, весь народ — социалисты и несоциалисты — все против!

— Мы имеем перед всеми вами одно преимущество: опыт, — объяснил Тутти, очень хорошо говоривший по-французски. — Для нас триполитанская экспедиция — вчерашний день. Теперь народ научен горьким опытом: он знает, что получается, когда власть передают военным!… Я говорю не только о страданиях тех несчастных, которые сражаются, но ведь зараза тотчас же охватывает всю страну: фальсификация новостей, националистическая пропаганда, отмена гражданских свобод, вздорожание жизни, жадность profittori…[75] Италия только что проделала этот путь. Она ничего не забыла. При угрозе мобилизации у нас партии легко было бы организовать новую Красную неделю.

Сафрио между тем заботливо складывал письмо. Он спрятал конверт у себя на груди под рубашкой и, подмигнув, склонил над Жаком своё красивое смуглое лицо.

— Grazie![76]

Юноша, сидевший в глубине просторной комнаты, поднялся с места. Схватив со стола бутыль из пористой глины, где вода сохранялась очень холодной, он приподнял её обеими руками и некоторое время пил из неё, делая большие глотки.

— Basta![77] — сказал, смеясь, Сафрио. Он подошёл к молодому человеку и дружески схватил его за шиворот. — Теперь пойдём наверх. Там ты поспишь, товарищ…

Итальянец послушно последовал за ним на кухню. Проходя мимо остальных, он попрощался с ними изящным кивком головы.

Прежде чем выйти, Сафрио повернулся к Жаку.

— Можешь быть уверен, что предупреждения нашего Муссолини в «Аванти» дошли по адресу! Король и правительство теперь отлично поняли, что народ никогда не поддержит никакой агрессивной политики!

Слышно было, как они поднимались по лесенке, ведшей на второй этаж.

Жак размышлял. Он отбросил упавшую на лоб прядь волос и взглянул на Тутти.

— Надо заставить это понять, — я не скажу — правителей, которым всё известно лучше даже, чем нам, — но некоторые националистические круги Германии и Австрии, которые ещё рассчитывают на Тройственный союз и толкают свои правительства на авантюры… Ты всё ещё работаешь в Берлине? — спросил он.

— Нет, — лаконически отрезал Тутти. Его тон, загадочная улыбка, мелькнувшая во взгляде, ясно говорили: «Не расспрашивай… Секретная работа…»

Вошёл Сафрио. Он качал головой и посмеивался.

— Эти ребята — ну и ну! — обратился он к Ванхеде. — До того доверчивы! Ещё один попался на удочку провокатору… На его счастье, у него ноги профессионального бегуна… И к тому же адрес папаши Сафрио. — Он весело повернулся к Жаку. — Ну что, Тибо, ты вернулся из Парижа, и у тебя осталось от поездки хорошее впечатление?

Жак улыбнулся.

— Более чем хорошее! — произнёс он с жаром.

Ванхеде пересел на другой стул, рядом с Жаком и спиной к окну. Когда свет бил ему в лицо, он страдал, как ночная птица.

— Я встречал не только французов, — продолжал Жак, — я виделся и с бельгийцами, немцами, русскими… Революционеры всюду начеку. Все поняли, что грозит серьёзная опасность. Всюду объединяются, ищут какой-то общей программы. Сопротивление организуется, начинает облекаться плотью. Движение единодушное, распространилось быстро — меньше чем в неделю; это отличный признак! Видно, какие силы может поднять Интернационал, когда хочет. А ведь то, что было сделано за последние несколько дней по всем столицам, — все эти разрозненные, несогласованные действия, — ещё ничто по сравнению с тем, что предполагается! На будущей неделе в Брюсселе будет созвано Международное социалистическое бюро…

— Si, si… — одновременно подтвердили Тутти и Сафрио, не сводя своих пылких взоров с оживлённого лица Жака.

Альбинос тоже, щуря глаза, повернулся, чтобы лучше видеть Жака, сидевшего рядом с ним. Он протянул руку через спинку его стула и положил её на плечо друга, — впрочем, так легко, что тот даже не почувствовал этого.

— Жорес и его группа придают этому совещанию огромное значение. Делегаты от двадцати двух стран. И ведь эти делегаты представляют не только двенадцать миллионов рабочих — членов партии, но фактически также миллионы других, всех сочувствующих, всех колеблющихся и даже тех из наших противников, кто перед лицом военной опасности отлично понимает, что один лишь Интернационал может воплотить в себе волю масс к миру и заставить ей подчиниться… В Брюсселе мы переживём неделю, которая войдёт в историю. В первый раз в истории человечества можно будет услышать голос народа, голос подлинного большинства. И народ добьётся, чтобы ему подчинились.

Сафрио беспокойно ёрзал на стуле.

— Браво! Браво!

— Надо заглядывать и дальше, — продолжал Жак; он уступил желанию укрепить свою собственную веру, выражая её в словах. — Если мы победим — будет не только выиграна великая битва против войны. Нет, гораздо больше. Это будет победа, благодаря которой Интернационал… — В этот момент Жак заметил, что Ванхеде опирается на его плечо, так как маленькая рука приятеля начала дрожать. Он повернулся к альбиносу и хлопнул его по колену. — Да, малыш Ванхеде! Может быть, мы подготовляем без ненужного насилия не более не менее, как торжество социализма во всём мире!… А теперь, — добавил он, резко поднявшись со стула, — пойдём посмотрим, не возвратился ли Пилот!

Было ещё слишком рано, вряд ли Мейнестрель мог быть уже дома.

— Пойдём посидим немножко в «Виноградной беседке», — предложил Жак, беря альбиноса под руку, но Ванхеде покачал головой. Довольно бездельничать.

С тех пор как он поселился в Женеве, чтобы не расставаться с Жаком, он отказался от переписки на машинке и специализировался на исторических изысканиях. Эта работа хуже оплачивалась, но зато он был сам себе хозяином. И вот уже два месяца окончательно портил себе зрение, подбирая тексты для издания «Документов о протестантизме», предпринятого одним лейпцигским издателем.

Жак проводил его до библиотеки. А потом, проходя мимо кафе «Ландольт» (как и «Грютли», оно было облюбовано социалистической молодёжью), решил зайти туда.

С удивлением он обнаружил там Патерсона. Англичанин, одетый в теннисные брюки, развешивал картины для выставки, которую хозяин кафе разрешил ему устроить в своём заведении.

Патерсон был, видимо, в ударе. Только что он отверг одно великолепное предложение. Некий овдовевший американец, мистер Секстон У. Клегг, восхищённый его натюрмортами, предложил ему пятьдесят долларов за портрет миссис Секстон У. Клегг, погибшей при извержении Мон-Пеле[78]. Портрет во весь рост, в натуральную величину надо было писать с выцветшей фотографии размером в визитную карточку. Безутешный вдовец оказался особенно требовательным в одном пункте: туалет миссис Секстон У. Клегг должен был быть видоизменён согласно самым последним требованиям парижской моды. Патерсон всячески острил на эту тему.

«Пату — единственному из нас — свойственна настоящая весёлость, непосредственная, внутренняя», — думал Жак, глядя, как молодой англичанин покатывается со смеху.

— Я тебя немного провожу, друг, — сказал Патерсон, узнав, что Жак направляется к Мейнестрелю. — На этих днях я получил из Англии довольно интересные письма. В Лондоне говорят, что Холден[79] потихоньку собирает хороший экспедиционный корпус. Он хочет быть готовым ко всему… И флот тоже мобилизован… Кстати, о флоте, — ты читал газеты? — смотр в Спитхеде[80]! Все морские и военные атташе Европы были торжественно приглашены смотреть, как в течение шести часов у них под носом проходят военные корабли — под британским флагом один за другим, как можно ближе друг к другу, — знаешь совсем как вереницы гусениц весной… Поистине attractive exibition[81] не правда ли?… Boast! Boast![82] — закончил он, пожимая плечами. В его сарказмах, несмотря ни на что, сквозила гордость. Жака это позабавило, но он не показал вида: «Англичанин, даже социалист, не может оставаться равнодушным, когда речь идёт о хорошо поставленном морском спектакле».

— А наш портрет? — спросил Патерсон, прощаясь с Жаком. — Над этим портретом, друг, словно тяготеет какой-то злой рок. Ещё каких-нибудь два утра. Не больше. Честное слово! Два утра… Но когда?

Жаку хорошо было известно упорство англичанина. Лучше уступить и покончить с этим как можно скорее.

— Хочешь — завтра? Завтра в одиннадцать?

— All right![83] Ты, Джек, действительно добрый друг!

Альфреда была одна. Её кимоно в крупных цветах, её гладкая чёрная, словно лакированная чёлка и ресницы делали её слишком похожей на японскую куклу, чтобы можно было поверить в непреднамеренность этого. Вокруг неё в полосах солнечного света, проникавшего сквозь щели ставен, роем кружились мухи. Квартиру наполнял неприятный запах цветной капусты, которая шумно кипела на кухне.

Она, видимо, была очень рада видеть Жака.

— Да, Пилот вернулся. Но он только что передал мне через Монье, что получены новости и что они с Ричардли заперлись в «Локале», и мне надо идти к нему со своей машинкой… Позавтракай со мною, — предложила она, и её лицо внезапно приняло серьёзное выражение. — А потом отправимся вместе.

Она смотрела на него красивыми диковатыми глазами, и у него возникло впечатление, — правда, очень смутное, — что она решилась сделать ему это предложение не просто из любезности. Намеревалась ли она расспрашивать его? Или хотела что-то рассказать?… Его совсем не устраивало сидеть здесь вдвоём с этой молодой женщиной, и к тому же он хотел поскорее увидеть Мейнестреля.

Он отказался.

Пилот работал с Ричардли в своём маленьком кабинете в «Говорильне».

Они были одни. Мейнестрель стоял за спиной Ричардли, сидевшего у стола; оба склонились над лежавшими перед ними документами.