Семья Тибо. Том 2

III

— Ну, теперь держатся все. Можешь посидеть так десять минут?

— Хоть двадцать, если тебе угодно.

Антуан сидел верхом на стуле перед маленьким письменным столом в своей комнате на Университетской; на голой спине у него было восемь банок.

— Смотри, — сказала Жиз, — не простудись.

Она взяла свою накидку сестры милосердия, которую при входе бросила на стул, прикрыла ему плечи.

«Какая она добрая, милая, — подумалось ему, и он не без волнения ощутил, что где-то в глубине таится прежняя нежность к ней, согревавшая сердце. — Почему я чуждался её последние годы? Почему не писал ей?» Он вспомнил вдруг свою розовую комнату в Мускье, где шесть girls задирали над зеркалом ноги, вспомнил общий стол, заботливые, но грубые руки Жозефа. «Как хорошо бы остаться здесь, а Жиз ухаживала бы за мной».

— Я не закрою двери, — сказала Жиз. — Если я тебе понадоблюсь, кликни меня. Пойду приготовлю кормёжку.

— Нет, нет, только не кормёжку, — резко ответил он, — нет, хватит кормёжек за эти четыре года.

Жиз улыбнулась и вышла из комнаты, он остался один.

Один, — ощущая прелесть вновь обретённого уюта и воплотившейся мечты о женской нежности, озаряющей изголовье.

И один на один с запахами, — они охватили его сразу, как только он вошёл в переднюю и машинально повесил кепи на тот самый крюк, на который раньше вешал шляпу; и потом, жадно раздув ноздри, он с ненасытным любопытством принюхивался к запахам своего дома, которые, казалось, совсем забыл и, однако, узнавал сразу: еле уловимые, неясные, почти не поддающиеся определению и как будто исходившие разом от обоев, ковров, занавесей, от кресел и книг, чуть ощутимо наполняющие весь этаж пронзительным духом — затхлости, сукна, мастики, табака, кожи, лекарств…

Возвращение с кладбища, откуда они по дороге заехали на Лионский вокзал за чемоданом, показалось ему нескончаемо долгим. Боль в боку стала нестерпимой, одышка усилилась; и, вылезая у подъезда из автомобиля, совсем разболевшийся, он горько упрекал себя за то, что предпринял эту поездку. К счастью, он захватил с собой всё необходимое, и после укола одышка поутихла. Потом под его наблюдением Жиз поставила восемь банок; они уже начали действовать, бронхи прочистились, дышать стало легче.

Сложив худые руки на спинке стула, он сидел неподвижно, нагнув голову, выпрямив торс и почти нежным взором оглядывая знакомые вещи. Он не мог и предполагать, что так взволнуется при виде своей квартиры, своего небольшого письменного стола. Ничто не переменилось здесь. В одну минуту Жиз сняла чехлы с мебели, расставила кресла по местам, открыла ставни, до половины опустила шторы. Ничто не изменилось, и, однако, всё поражало своей неожиданностью: эта комната, где некогда он проводил всё своё время, была ему одновременно и близкой и чужой, как воспоминания детства, возникающие неожиданно и с предельной ясностью галлюцинации, вдруг, после долгих лет полного забвения. Взгляд его с любовью скользил по прекрасному бежевому ковру, по кожаным креслам, дивану, подушкам, по камину, где стояли часы, по книжным полкам. «Неужели было время, когда меблировка квартиры казалась мне жизненно важным делом?» — думал он. Он знал наперёд название каждой книги, будто только накануне перебирал их, — хотя за четыре года ни разу не вспомнил о своей библиотеке. Каждая вещица, каждый предмет — круглый столик, черепаховый разрезательный нож, бронзовая пепельница с драконом, ящичек для сигарет напоминали ему какой-нибудь момент его жизни; он помнил, где и когда их купил, мог назвать имя благодарного пациента, оправившегося после болезни, развитие которой Антуан и сейчас описал бы; предметы напоминали разное: жест Анны, какое-нибудь замечание Халифа, слова отца. Ибо этот кабинет служил когда-то туалетной комнатой г‑ну Тибо. Стоило Антуану закрыть глаза, и снова он видел перед собой громоздкий умывальник красного дерева, зеркальный шкаф, медный таз для ножных ванн, деревянную машинку для снимания сапог в углу… И если бы эта комната оказалась такой, какой Антуан знал её в годы детства, он, возможно, удивился бы меньше её внешнему виду, чем теперь, когда она была обставлена по его собственному вкусу.

«Странно, — подумалось ему. — Когда я входил в подъезд, мне уже показалось, будто я иду не к себе домой, а к Отцу».

Он снова открыл глаза и увидел на низеньком столике возле дивана телефон. И внезапно молодой человек, который столько раз брал в руки эту трубку, представился ему — цветущий, гордый своей силой, властный, вечно в движении, неугомонно счастливый тем, что он живёт и действует. Между ним и этим молодым человеком лежали четыре года войны, бунта и раздумий; он пережил долгие месяцы страданий, внезапную потерю здоровья, преждевременную старость, которая каждую минуту напоминала о себе. Вдруг почувствовав, что теряет силы, он прислонился лбом к спинке стула. Настоящее отступало перед прошлым. Отец, Жак, Мадемуазель — их нет больше. Прежняя жизнь семьи предстала перед ним такой, какой он её видел, когда был молод и здоров. Что бы он не дал, чтобы вернуть это прежнее! Сожаление о том, что ушло, слилось с его теперешней печалью. Он чуть было не позвал Жиз, лишь бы не оставаться одному. Но пока у него ещё хватало сил справляться с собой. Посмотреть правде в глаза. Всё дело в здоровье. Прежде всего — выздороветь. Он решил, не откладывая, серьёзно поговорить со своим учителем, доктором Филипом: они вместе придумают лечение «более эффективное и радикальное». Те методы, которые применяются в Мускье, окончательно его обессилят. Даже странно, что он стал таким немощным, Филип… Жиз… Мысли его смешались. Увезти Жиз в Мускье. Выздороветь. Внезапно он задремал.

Когда через несколько минут он проснулся, Жиз сидела на ручке кресла и глядела на него. Она хмурила брови — сосредоточенно, отчасти даже с тревогой. Он увидел её простое, ничего никогда не умевшее скрывать лицо и всё понял.

— Я стал совсем уродом, правда?

— Нет, просто похудел.

— С осени я потерял девять кило.

— А сейчас тебе лучше?

— Значительно.

— У тебя голос немного… глухой. (Из всех происшедших с ним перемен Жиз больше всего поражал этот слабый, сиплый голос.)

— Сейчас ещё ничего. А иногда, особенно по утрам, я совсем не могу говорить.

Помолчали, потом она вскочила с кресла.

— Снимать?

— Ну, снимай!

Жиз пододвинула стул, села рядом с Антуаном, просунула руку под накидку, чтобы его не простудить, и осторожно стала снимать банки. Она клала их одну за другой себе на колени, потом, взявшись за кончики передника, встала и унесла, чтобы ополоснуть.

Он поднялся; убедившись, что дышать стало гораздо легче, он осмотрел в зеркало свою костлявую спину, покрытую лиловыми кругами, и стал одеваться.

Когда Антуан вышел в столовую, Жиз уже накрывала на стол.

Он оглядел просторную комнату, два десятка стульев, стоявших в ряд у стены, буфет с мраморной доской, за которым в былые времена царил Леон, и сказал;

— А знаешь, как только война кончится, я продам дом.

Жиз недоуменно обернулась и, продолжая расставлять тарелки, пристально поглядела на Антуана.

— Продашь дом?

— Я ничего не хочу оставлять из этих вещей. Ничего. Сниму маленькую квартирку, простую, недорогую. Я…

Он улыбнулся. Он и сам ещё не знал хорошенько, что он сделает, но в одном был уверен: вопреки всему, что казалось таким реальным ещё нынче утром, он никогда не вернётся к прежнему образу жизни.

— Эскалоп, лапша с маслом, клубника. Угодила? — сказала Жиз. Она отказывалась понимать неприязнь Антуана к этой жизни, которую он сам устроил полностью по своему вкусу. Лишённая воображения, она не слишком интересовалась планами на будущее.

— Ты совсем захлопоталась, милая хозяюшка, — заметил Антуан, оглядывая стол.

— Через десять минут всё будет готово. Вот только салфетки найду.

— Я сам поищу.

Чуть ли не всю бельевую занимала складная кровать, — её так и не сложили, не прибрали. В ямке матраса Антуан увидел чётки. На стульях в беспорядке лежала одежда.

«Почему она не ночует в угловой комнате?» — подумал он.

Антуан открыл дверцы одного шкафа, затем второго, третьего. Все три шкафа были набиты новым бельём. Тут были простыни, наволочки, купальные халаты, тряпки, фартуки. Стопки белья — не распакованные ещё и перевязанные красной тесёмкой. Он пожал плечами. «Какая нелепость. Оставить только самое необходимое. Всё прочее на продажу!» Однако он притянул к себе стопку салфеток и вытащил две.

«Знаю почему! Она просто не хотела ночевать в той комнате, потому что там жил раньше Жак…»

Он шёл по коридору медленным шагом, рассеянно ощупывая стены, выкрашенные масляной краской, приоткрывая двери и с любопытством заглядывая в комнаты, будто осматривал чью-то незнакомую квартиру.

В передней он остановился перед двустворчатой дверью, которая вела в его приёмную. Он колебался. Наконец повернул ручку двери. Ставни были закрыты. Мебель, покрытую чехлами, сдвинули к книжным шкафам. Комната казалась поэтому ещё больше. Солнце пробивалось между щелями ставен, и в рассеянном свете кабинет был похож на огромную провинциальную гостиную, куда хозяева заходят только по случаю приезда гостей.

Ему вспомнились последние дни июля 1914 года, газеты, которые приносил Штудлер, споры, тревоги… И посещения Жака. Кажется, Жак приходил к нему вместе с Женни? Не в самый ли день мобилизации?

Прислонившись к косяку, он потихоньку внюхивался в здешний запах — это был всё тот же запах, но более стойкий, более крепкий, чем в других комнатах, а также какой-то другой, душистее… Посредине стоял большой, министерский письменный стол, накрытый простынёй и оттого похожий на детский катафалк.

«Что они здесь нагромоздили?»

Наконец он решился войти и приподнял простыню. Весь письменный стол был завален пачками газет и брошюрами. Сюда с первых же дней войны консьержка сносила кипы справочников, множество каталогов, газет, журналов, а также проспектов, которые присылали ему лаборатории.

«Чем же здесь всё-таки пахнет?» — повторял он про себя. К привычному запаху примешивался какой-то другой, тяжёлый, немного напоминавший аромат бальзама.

Антуан машинально разорвал бандероль с каким-то медицинским журналом, перелистал его. И вдруг он подумал о Рашели. Почему не об Анне? Ведь он не вспоминал о Рашели уже многие месяцы. «Что с ней сталось? Где она теперь? Должно быть, в тропиках со своим Гиршем, далеко от Европы, далеко от войны». Он отложил на камин несколько брошюр, чтобы взять их с собой в Мускье. Сейчас в этих журналах засели сплошь старые врачи, не подлежащие мобилизации. Им-то лафа! Вот они и пользуются и печатают всякую заваль!… Он пробегал глазами оглавления. Изредка попадалась статья, присланная из фронтового госпиталя: какой-нибудь молодой врач, урвав свободный час, описывал интересный случай из своей практики. Главным образом хирург… Хоть в чём-то война пошла на пользу: хирургия двинулась вперёд. Он копался в этой куче, вытаскивал наудачу какую-нибудь брошюрку и бросал на камин. «Если бы только я мог дописать статью насчёт заболеваний дыхательных органов у детей, Себийон, конечно бы, её напечатал в своём журнале».