Семья Тибо. Том 2

— Какая я глупая, — вздохнула она наконец. И стала чинно посыпать клубнику сахаром. Но тут же поставила сахарницу на стол и резко выпрямилась. — Знаешь, отчего я больше всего страдаю, Антуан? Никто вокруг меня не произносит его имени… Женни не перестаёт думать о нём, я это знаю, чувствую; она и маленького так горячо любит потому, что он сын Жака… И Жак всегда с нами, любовь, которую я питаю к Женни, рождена памятью о Жаке. А разве она стала бы относиться ко мне так нежно, разве стала бы обращаться со мной, как с сестрой, не будь этого? Но никогда, никогда Женни не говорит со мной о нём, будто нами обеими владеет какая-то тайна, связывает нас навсегда, и мы никогда не напоминаем о ней ни словом. Но меня это гнетёт, Антуан… Я сейчас тебе скажу, — продолжала она, почти задыхаясь. — Она гордая, Женни, с ней нелегко. Она… Я её хорошо теперь знаю!… Я её люблю, я жизнь бы отдала за неё и за малыша! Но я страдаю. Страдаю оттого, что она такая замкнутая, такая… не знаю, как и сказать… Видишь ли, я думаю, что она мучается мыслью, что Жака все, кроме неё, недооценивали. Воображает, будто лишь она одна его понимала! И во что бы то ни стало, всеми силами души цепляется за то, что была единственной. Вот почему она не желает ни с кем о нём говорить. Особенно со мной! И всё же… Всё же…

Крупные слёзы катились по щекам Жиз, хотя лицо её, внезапно постаревшее, уже не выражало печали, а только страсть, гнев, ещё что-то дикарское, чего Антуан не мог постичь. Он задумался. Он был удивлён: никак он не предполагал, что Женни и Жиз могут сойтись так близко.

— Не знаю, известно ли ей… о моих чувствах к Жаку, — продолжала Жиз тише, но голос её по-прежнему прерывался. — А мне так хотелось бы поговорить с ней об этом в открытую! Мне нечего от неё скрывать… Мне так хотелось бы, чтобы она знала всё! Даже о том знала, что если я её тогда ненавидела — да, да, страстно ненавидела, то сейчас — всё перевернулось; с тех пор как Жак умер, все мои чувства к нему (её загоревшиеся глаза чуть ли не гипнотизировали) я перенесла на неё, на их ребёнка!

Антуан уже почти перестал слушать, он видел только вздрагивающие тёмные веки Жиз, длинные ресницы, которые медленно подымались и опускались, то открывая, то приглушая сверкание зрачков, подобно мигающему свету маяка. Он подпёр щёку рукой и с наслаждением вдыхал аромат, который шёл от его пальцев, всё ещё пропитанных благовонием мускуса.

— Теперь они двое — вся моя семья, — снова заговорила Жиз, делая над собой усилие, чтобы казаться спокойной, — Женни обещала мне, что не оставит меня никогда…

«Если бы я предложил, согласилась бы она поселиться со мной?» — подумал Антуан.

— Да, обещала. И, что бы ни случилось в дальнейшем, это облегчает мне жизнь, помогает мириться с будущим, понимаешь? Для меня на свете не существует теперь никого, кроме неё и нашего маленького!

«Нет, не согласится», — решил он. Однако он с удивлением улавливал в звуках её дрожащего голоса какие-то диссонирующие ноты, говорившие о многом… «Как много странного, — думалось ему, — в этой близости двух женских сердец, двух вдовьих сердец! Нежность, конечно. Но и наверняка ревность. И не без ядовитой примеси ненависти. И всё это образует ту буйную мешанину, которая дьявольски похожа на любовь».

Жиз продолжала говорить; но теперь уже этот неудержимый монолог-жалоба облегчал ей сердце.

— Какое удивительное существо Женни… Благородная, деятельная… Чудесная! Но как она сурова со всеми. Сурова, даже несправедлива к Даниэлю… И ко мне тоже, я это чувствую… О, она имеет на это право, я ведь ничто по сравнению с ней! Но не всегда же она права. Она в ослеплении, она верит только себе, не допускает и мысли, что кто-нибудь может думать по-иному, чем она… А ведь я ничего не требую особенного! Если она не хочет, чтобы Жан-Поль рос в вере своего отца, пусть так, я не в силах её переубедить… Но пусть она хотя бы окрестит его у пастора! — Взгляд Жиз стал жестоким; и так же, как некогда Мадемуазель, она упрямо покачала головой, наморщив выпуклый лоб и непримиримо стиснув губы. — А ты как считаешь? — воскликнула она, вдруг повернувшись к Антуану. — Пусть делает из него протестанта, если хочет! Но пусть не воспитывает сына Жака, как какую-нибудь собачонку!

Антуан сделал уклончивый жест.

— Ты не знаешь нашего малыша, — продолжала Жиз. — Это натура страстная, ему будет нужна вера!… — Она вздохнула и вдруг добавила уже другим, страдальческим тоном: — Совсем как Жак! Ничего не случилось бы, если бы Жак не утратил веры! — И снова лицо её, удивительно подвижное, преобразилось, смягчилось, и восхищённая улыбка всё ярче светилась в её глазах. — Он так похож на Жака, наш мальчик! Такой же тёмно-рыжий, как и Жак! Его глаза, его руки! И в три года — такой своевольный! Такой норовистый, а иногда хитрый. — В голосе её не осталось и следа прежней злобы. Она рассмеялась от всего сердца. — Он зовёт меня «тётя Жи».

— Ты говоришь, своевольный?

— Совсем как Жак. Те же вспышки гнева, помнишь? Глухого гнева… И тогда он убегает в самый дальний конец сада и что-то там обдумывает своё.

— Умный?

— Очень. Всё понимает, угадывает. И какая чуткость! От него всего можно добиться лаской. Но если ему противоречить, если что-нибудь запретить, он хмурит брови, сжимает кулачки, себя не помнит. Настоящий Жак. — Она помолчала, задумалась о чём-то. — Даниэль очень удачно его снял. Кажется, Женни послала тебе карточку?

— Нет. Женни никогда не посылала мне ни одной фотографии своего сына.

Жиз удивлённо подняла на Антуана глаза, как бы спрашивая о чём-то, хотела что-то сказать, но удержалась.

— У меня в сумочке есть его карточка… Хочешь посмотреть?

— Конечно.

Жиз притащила сумочку и вынула оттуда две маленькие любительские фотографии.

На одной, очевидно прошлогодней, Жан-Поль был снят со своей матерью: это была прежняя, но немного пополневшая Женни, лицо стало круглей, черты спокойные, даже строгие. «Она будет похожа на госпожу де Фонтанен», — подумал Антуан. Женни была в чёрном платье; она сидела на ступеньке террасы, прижав к себе сына.

На другой, очевидно, более поздней карточке Жан-Поль был снят один: на нём было полосатое джерси, плотно облегавшее его маленькое, на редкость крепкое тельце; он стоял, весь напрягшись, сердито нагнув головёнку.

Антуан долго смотрел на обе карточки. Вторая особенно напомнила ему Жака; та же форма головы, тот же проницательный взгляд исподлобья, тот же рот, челюсть, крупная челюсть, как у всех Тибо.

— Видишь, — поясняла Жиз; она стояла, наклонившись, за плечом Антуана, — он тут играл песком. Видишь, вот тут его лопатка; он бросил её, рассердился, потому что прервали его игру, и отошёл к стене…

Антуан поднял голову и улыбнулся.

— Значит, ты очень любишь малыша, да?

Жиз ничего не ответила, но улыбнулась, и ничто не могло быть красноречивее этой открытой улыбки, полной восхищения и нежности.

И вдруг — Антуан ничего и не заметил — она смутилась, как смущалась каждый раз, вспоминая тот свой бессмысленный поступок… (Случилось это два года назад, нет, даже больше: Жан-Поль был совсем крошка, его ещё не отняли от груди… Жиз очень любила держать его на руках, баюкать, смотреть, как он засыпает у неё на коленях; и когда она видела, как Женни кормит ребёнка, яростное чувство отчаяния, зависти овладевало ею. Однажды вечером Женни оставила ребёнка под её присмотром, в воздухе висела предгрозовая гнетущая духота, и Жиз, повинуясь безотчётному искушению, унесла малыша к себе в комнату, заперлась там и дала ему грудь. Ох, как жадно он припал к соску крошечным ротиком; он сосал её грудь, кусал, тискал… Жиз страдала несколько дней: больше от синяков, чем от угрызений совести. Совершила ли она грех? Она немножко успокоилась лишь после того, как полунамёками призналась в своём проступке на исповеди и сама наложила на себя длительное покаяние. И уже никогда не повторяла этого больше…)

— А часто у него так бывает? Вот, что он не хочет слушаться? — спросил Антуан.

— О да, очень часто! Но Даниэль с ним справляется. Он больше всех слушается Даниэля. Должно быть, потому, что Даниэль — мужчина. Да, да. Он обожает мать; и меня тоже очень любит. Но мы женщины. Как бы тебе объяснить? Он уже и сейчас ясно сознаёт своё мужское превосходство. Не смейся, пожалуйста. Поверь мне. Это чувствуется в десятках мелочей.

— Я склонен думать, что ваш авторитет слабее в его глазах потому, что вы всегда с ним; а с дядей он бывает реже…

— Как реже? Но ведь он чаще бывает с дядей, чем с нами, потому что мы в госпитале. Даниэль, наоборот, сидит с ним почти целый день.

— Даниэль?

Жиз сняла руку с плеча Антуана, слегка отодвинулась и села.

— Ну да. Почему это тебя удивляет?

— Я что-то плохо представляю себе Даниэля в роли няньки…

Жиз не поняла его слов; она узнала Даниэля уже после ампутации.

— Наоборот. Малыш составляет ему компанию. Дни у нас в Мезоне длинные.

— Но теперь, когда Даниэля освободили от военной службы, он ведь может начать работать?

— В госпитале?

— Нет, рисовать, как прежде?

— Рисовать? Я никогда не видала, чтобы он рисовал…

— А часто он ездит в Париж?

— Никогда не ездит. Он всё время или на даче, или в саду.

— Ему действительно так трудно ходить?

— О нет, вовсе не потому. Надо приглядеться, чтобы заметить его хромоту, особенно теперь, с новым протезом… Ему просто никуда не хочется выезжать. Он читает газеты. Присматривает за Жан-Полем, играет с ним, гуляет с ним около дома. Иногда помогает Клотильде почистить горошек или ягоды для варенья. Иногда разравнивает граблями песок перед террасой. Но редко… Мне кажется, что он просто такой человек — спокойный, безразличный, немного сонный…

— Это Даниэлъ-то?

— Ну да.

— Никогда он не был таким, как ты говоришь… Он, должно быть, очень несчастлив.

— Да что ты. Он, по-моему, даже никогда не скучает. Во всяком случае, никогда не жалуется. Если он и бывает иной раз угрюмым, — только не со мной, а с другими, — так это потому, что к нему не умеют подойти. Николь его дразнит, подзадоривает, и зря; Женни тоже не умеет к нему подступиться, она оскорбляет его своим молчанием, жестокостью. Женни добрая, очень добрая, но она не умеет это показать; никогда у неё не находится слова, жеста, от которого становится легко на душе.

Антуан уже смирился и молчал. Но вид у него был такой ошеломлённый, что Жиз рассмеялась.

— Ты, должно быть, просто не знаешь Даниэля. Он всегда был немного избалован… И ужасно ленивый!

Они давно кончили завтрак. Жиз взглянула на часы и быстро поднялась.

— Сейчас уберу со стола, а потом поеду.

Она стояла перед ним и не спускала с него нежного взора. Ей было тяжело оставлять Антуана в пустой квартире одного, больного. Она хотела сказать ему что-то, но не решилась. Дружеская, робкая улыбка мелькнула в её глазах, потом улыбнулись и губы.

— А если я к концу дня заеду за тобой? И если ты проведёшь вечер с нами в Мезоне, всё лучше, чем оставаться здесь одному!

Он отрицательно покачал головой.

— Во всяком случае, не сегодня. Вечером я должен повидаться с Рюмелем. А завтра я у Филипа. И потом, здесь у меня разные дела, надо найти выписки…