Семья Тибо. Том 2

Антуану хотелось бы возразить. Но голос по-прежнему ему не повиновался. Вильсон, как казалось Антуану, был единственным среди великих мира сего, кто мог видеть дальше войны, единственным, кто мог представить себе будущее человеческого рода. Он в знак протеста энергично махнул рукой.

Рюмель самодовольно усмехнулся:

— Нет, вы это серьёзно, мой милый? Но не верите же вы на самом деле всем этим бредням президента Вильсона? Их могут принимать всерьёз только по ту сторону Атлантического океана, в их ребяческой, полудикарской стране. Но здесь, в нашей старой и мудрой Европе… Подите вы! Пересадить на нашу почву эти утопии — значит, подготовить хорошенький кавардак. Ничто не может принести больше зла, чем иные громкие слова, которые принято писать с большой буквы: «Право», «Справедливость», «Свобода» и так далее… А ведь во Франции, знавшей Наполеона Третьего, пора бы уже понять, к каким бедствиям приводит «великодушная» политика.

Он положил на скатерть мясистую, покрытую веснушками руку и доверительно нагнулся к Антуану:

— Впрочем, люди осведомлённые утверждают, будто президент Вильсон вовсе уж не так прост, каким хочет казаться, и что он сам не слишком верит в свои «Послания»… Этот бард «мира без победы», по всей видимости, питает вполне земной замысел — воспользоваться создавшимся положением, чтобы взять Старый Свет под опеку Америки и тем помешать союзникам занять, по праву победителей, господствующее положение в международных делах. Это, заметим в скобках, свидетельствует о большой его наивности! Ибо нужно действительно быть крайне простодушным, чтобы предполагать, будто Франция и Англия станут тратить свои силы в многолетней изнурительной борьбе, не имея в виду извлечь из неё серьёзные материальные выгоды!

«Но, — возражал про себя Антуан, — разве установление настоящего мира, прочного мира, не было бы для европейских народов самой материальной из всех выгод войны?» Но он промолчал. Ему становилось всё хуже — от жары, от шума, запаха пищи, к которому примешивался запах табака. Его подавленное состояние обострилось до крайности. «Зачем я здесь? — думал он, злясь на самого себя. — Хорошенькая предстоит мне ночь!»

Рюмель ничего не замечал. Казалось, ему доставляло какое-то особенное удовольствие поносить Вильсона. В кулуарах на Кэ-д’Орсе в течение последних месяцев Вильсон был оселком, на котором господа дипломаты оттачивали своё свирепое остроумие. Рюмель кончал каждую фразу гортанным, мстительным смешком и так вертелся на стуле, будто сидел на раскалённых углях.

— К счастью, президент Пуанкаре и господин Клемансо, как настоящие, реальные политики и настоящие латиняне, каковыми они являются, раскусили не только тщету этих химер, но также и скрытую манию величия, владеющую президентом Вильсоном… Манию, которой можно воспользоваться… и не без выгоды! В настоящий момент важно выкачать из Америки как можно больше горючего, оружия, аэропланов и солдат. А ради этого можно и не противоречить всесильному поставщику. Наоборот, в случае надобности даже потакать его слабостям. Ну, как потакают буйно помешанным! И, поверьте, плоды этой тактики уже вполне ощутимы! — Он нагнулся к Антуану и шепнул ему прямо в ухо: — Знаете ли вы, что именно благодаря двум миллионам тонн горючего, которые он отпустил нам в течение нескольких недель, и благодаря трёмстам тысячам солдат, которых он посылает нам ежемесячно, мы сумели продержаться в нынешнем году после разгрома англичан в Пикардии. Значит, надо продолжать в том же духе. Потакать маниям и химерам Лоэнгрина в пенсне[212]… Вот когда на нашей французской земле соберётся на смену французам достаточно солидная американская армия, тогда мы сможем передохнуть и полюбуемся со стороны, как американцы будут таскать для нас каштаны из огня!

Антуан задумчиво глядел, как расправляется Рюмель с бифштексом, — он заказал себе недожаренный, с кровью. Антуан поднял руку, будто хотел попросить слова.

— Значит, вы полагаете… война — ещё на многие годы?

Рюмель отбросил салфетку, слегка откинулся на спинку стула.

— На многие годы? Нет, по правде сказать, я так не думаю. Больше того: я даже думаю, что возможны всякие счастливые неожиданности. — Он помолчал, разглядывая свои ногти. — Послушайте, Тибо, — начал он, снова понижая голос, чтобы его не услышали за соседними столиками. — Вот что я вспомнил. Было это в феврале пятнадцатого, года. Как-то вечером господин Дешанель[213] заявил мне: «Сроки и ход этой войны неисповедимы. Я лично считаю, что у нас — началась полоса войн, как при Революции и Империи. Возможны передышки; но окончательный мир ещё далеко!…» Но тогда я счёл, что сказал он так просто ради красного словца. А сейчас… Сейчас я склонен считать это своего рода пророчеством. — Он замолчал, поиграл солонкой и добавил: — Настолько даже, что, если завтра, после какой-нибудь блестящей победы союзников, Центральные державы согласятся сложить оружие, я повторю вместе с Дешанелем: «Наступила передышка, но окончательный мир ещё далеко».

Он вздохнул и всё тем же назидательным тоном, который злил Антуана, разразился пышной тирадой о различных фазах войны, начиная с момента вторжения в Бельгию. Отцеженные, сведённые к чётким схемам события следовали одно за другим с впечатляющей логичностью. Казалось, речь идёт о разборе шахматной партии. Война, которую Антуан прошёл сам, день за днём, отступила в прошлое и предстала перед ним в своём историческом аспекте. В красноречивых устах дипломата Марна, Сомма, Верден — все эти слова, которые раньше вызывали в Антуане свои, живые, личные трагические воспоминания, — вдруг лишались реальности, становились параграфами какого-то специального отчёта, названиями глав какого-то учебного пособия, предназначенного для будущих поколений.

— Вот как мы и подошли к нынешнему, 1918 году, — заключил Рюмель. — Вступление в войну Соединённых Штатов сжимает кольцо блокады, деморализует германцев. Логически — это их неизбежное поражение. Перед лицом этого нового факта им оставалось только два выхода: выторговать какой ни на есть мир, пока ещё не ушло время, или очертя голову снова ринуться в наступление, чтобы добиться победы до прибытия основной массы американских войск. Они выбрали наступление. Отсюда сокрушительный мартовский удар в Пикардии. И опять они чуть было не разгромили нас. Естественно, что они готовы повторить эту попытку. Вот каково положение. Удастся ли им этот ход? Вполне возможно, никто не может поручиться, что мы не будем вынуждены просить мира ещё до лета. Но если они провалятся, — будет бита их последняя карта. Тогда они проиграют войну, всё равно, станем ли мы, не предпринимая ничего, ожидать подмоги американцев или — таков, говорят, проект генерала Фоша[214] — бросим в бой по всей линии фронта наши последние людские резервы и добьёмся серьёзных успехов ещё до того, как в игру вступят американцы. Поэтому-то я и говорю: настоящий мир, мир окончательный, ещё далеко; но передышка, по всей видимости, довольно близка.

Ему пришлось прервать свою речь: у Антуана начался такой сильный приступ кашля, что Рюмелю на сей раз не удалось сделать вид, будто он ничего не замечает.

— Простите меня, мой милый. Я вас совсем замучил своей болтовнёй… Едем.

Он подозвал метрдотеля, вытащил из кармана брюк — на манер американских солдат — пригоршню смятых кредиток и небрежно расплатился.

На улице Ройяль было темно. Автомобиль с потушенными фарами ждал их у входа в ресторан.

Рюмель задрал голову.

— Небо чистое, они, пожалуй, могут нагрянуть ночью… Я поеду обратно в министерство, узнаю, что там нового. Но сначала отвезу вас.

Прежде чем усесться в машину, где уже сидел Антуан, Рюмель купил у газетчицы несколько вечерних выпусков.

— Обрабатываем общественное мнение… — пробормотал Антуан.

Рюмель ответил не сразу. Предосторожности ради он поднял стекло, отделявшее их от шофёра.

— Конечно, обрабатываем, — ответил он почти вызывающе, поворачиваясь к Антуану. — Как вы не хотите понять, что регулярное снабжение граждан успокоительными известиями так же необходимо стране, как подвоз продовольствия или снарядов?

— Да, я и забыл, ведь вы отвечаете за души, — иронически заметил Антуан.

Рюмель фамильярным жестом потрепал его по коленке.

— Ладно, ладно, Тибо, не будем шутить. Подумайте сами, что может сделать правительство, когда идёт война? Направлять события? Вы отлично знаете, что не может. Направлять общественное мнение? Да, это, пожалуй, единственное, что оно может!… Ну вот, мы и стараемся. Наша главная работа — это (как бы лучше выразиться?) соответствующее преподнесение фактов… Надо беспрестанно поддерживать веру в окончательную победу… Надо каждодневно поддерживать то доверие, которое нация питает — справедливо, нет ли — к своим руководителям, военным и гражданским.

— И для этого все средства хороши?

— Конечно.

— Организованная ложь?

— Ну, скажите-ка по совести: неужели вы считаете возможным объявить во всеуслышание хотя бы такой факт, что в результате нашей воздушной бомбардировки Штутгарта и Карлсруэ, число «невинных жертв» среди гражданского населения несоизмеримо выше числа погибших от снарядов, которые «Берта»[215] может обрушить на Париж? Или что подводная война бошей[216], которую мы изобразили как неслыханное преступление против человечества, была на самом деле для Центральных держав необходимой операцией, единственным шансом сломить наше сопротивление после неудачи в 1916 году?… Или пресловутое потопление «Лузитании»[217], — по правде говоря, акт вполне обоснованной репрессии, ещё довольно безобидный, по сути дела, ответ на беспощадную блокаду, которая успела убить в Германии и Австрии в десять или в двадцать тысяч раз больше женщин и детей, чем их находилось на борту «Лузитании»… Нет, нет, правда хороша только в очень редких случаях! Враг должен быть всегда и во всём неправ, а дело союзников должно быть единственно правым делом! Необходимо…

— Лгать!…

— Да. Хотя бы для того, чтобы скрыть от тех, кто сражается на передовых, то, что творится в тылу! Скрыть от тех, кто в тылу, все те ужасы, которые происходят на фронте!… Необходимо ещё скрывать и от тех и от других то, что происходит за кулисами канцелярий, у противника, в нейтральных странах! Да, да, друг мой! Таким образом, самая основная наша обязанность — я говорю об обязанности гражданских властей — это… не только лгать, как вы говорите, но и хорошо лгать! А это не всегда легко, поверьте мне. Тут требуется большой опыт, и остроумие, и неиссякаемая изобретательность. Нужна своего рода гениальность… И я смею утверждать — будущее воздаст нам по заслугам. По части спасительной лжи мы, во Франции, за эти четыре года творили подлинные чудеса!

Автомобиль, медленно проехав по слабо освещённому Сен-Жерменскому бульвару и по Университетской улице, остановился перед домом Антуана. Они вышли.

— Да, вот ещё, — продолжал Рюмель, — я вспомнил наступление Нивеля[218] в апреле семнадцатого года… — Голос его снова нервно задрожал. Он схватил Антуана за руку и отвёл на несколько шагов в сторону, подальше от шофёра. — Вы и представить себе не можете, что это означало для нас, знавших всё, что происходило час за часом… для нас, которые были свидетелями этого чудовищного нагромождения ошибок… и которые могли каждый вечер вести счёт потерям. Тридцать четыре тысячи убитых, больше восьмидесяти тысяч раненых за четыре-пять дней!… А восстания в разгромленных частях!… Однако же и речи не могло быть ни о правде, ни о справедливости. Надо было любой ценой беспощадно подавлять солдатские мятежи, прежде чем они не охватили всю армию! Вопрос жизни или смерти для всей страны… Надо было любой ценой поддерживать командование, скрывать его ошибки, спасать его престиж… Хуже того: сознательно продолжать ошибочные действия, возобновить наступление и бросать в самое пекло всё новые и новые дивизии, пожертвовав ещё двадцатью — двадцатью пятью тысячами солдат на Шмен-де-Дам, у Лафо.