Семья Тибо. Том 2

Он высунул на минутку голову, вдохнул свежего воздуха, протёр налившиеся кровью глаза и снова нырнул под влажные горячие полотенца.

Всё то, что передумал он сегодня о зиме 1914 года, усугубило раздражение, которое он испытал вчера после отъезда Жиз, заглянув в прекрасные заброшенные лаборатории, в комнату, торжественно именуемую «архивом», где хранились карточки с «тестами», где в строгом порядке лежали новенькие папки, перенумерованные, но пустые. Заглянул он и в прекрасно оборудованную перевязочную, где никого ни разу не перевязывали. И здесь, вспомнив своё прежнее скромное помещение в первом этаже, ту деятельную, полезную жизнь, которую он вёл, будучи молодым врачом, Антуан понял, что после смерти отца вступил на ложный путь.

Из остывшего ингалятора шёл теперь лишь слабый парок. Отбросив влажные полотенца, Антуан вытер лицо и вернулся в спальню…

— А… Э… А… О… — тянул он, стоя перед зеркалом, чтобы попробовать голос. Голос был по-прежнему хриплый, но всё-таки звучал, почти как прежде, и стало легче дышать.

«Двадцать минут дыхательной гимнастики… Потом отдохну минут десять. Потом оденусь, заберу чемодан и, раз уж я не могу увидеться сегодня с Филипом, поеду первым поездом в Мезон».

По дороге на вокзал он глядел из окна автомобиля на цветники Тюильри, освещённые лучами майского солнца, на белые статуи посреди лужаек, на контуры арки Карусель, размытые лиловатой дымкой, и вспомнил вдруг весеннее утро — когда они с Анной условились встретиться во дворе Лувра; и вдруг в голову ему пришла шальная мысль.

— Свезите меня в Булонский лес, — сказал он шофёру. — И проезжайте по улице Спонтини.

Когда автомобиль поравнялся с особняком Батенкуров, он велел ехать тише и выглянул в окно. Все ставни были закрыты, калитка на запоре. На дверях швейцарской белело объявление:

ПРОДАЁТСЯ ПРЕКРАСНЫЙ ОСОБНЯК.

БОЛЬШОЙ ДВОР. ГАРАЖ. САД.

(ОБЩАЯ ПЛОЩАДЬ 625 кв. м)

Над словом «продаётся» кто-то приписал карандашом от руки: «или сдаётся».

Автомобиль медленно двинулся вдоль садовой решётки. Антуан не почувствовал ничего. Именно ничего: ни волнения, ни печали. И он подумал: чего ради он затеял это паломничество на улицу Спонтани?

— Поезжайте!… На вокзал Сен-Лазар, — крикнул он шофёру.

«Да, — снова подумал он, как будто ничто не прерывало его утренних мыслей, — я обманывал самого себя, внушал себе, что необходимо как можно роскошнее обставить мои врачебные занятия. А все эти материальные блага не только не помогали в работе, но парализовали её! Весь прекрасный механизм действовал вхолостую. Всё было готово для осуществления каких-то больших замыслов. А на самом деле я ни черта не делал». Вдруг он вспомнил, как отнёсся брат к отцовскому наследству, вспомнил отвращение Жака к этим деньгам, что тогда казалось Антуану таким нелепым. «А, оказывается, именно Жак был прав. Насколько лучше мы поняли бы друг друга сейчас!… Деньги — это яд. И особенно деньги, доставшиеся по наследству. Деньги, которые заработал не сам… Не будь войны, я пропал бы. Никогда бы не очистился от этой скверны. Я уже начинал верить, будто всё на свете можно купить. Даже присвоил себе, как естественную привилегию богатого человека, — право мало работать самому и заставлять работать на себя других. И без зазрения совести присвоил бы себе славу первого же открытия, сделанного Жусленом или Штудлером в моих лабораториях… Предпринимателем — вот кем готовился я стать! Познал радость властвовать с помощью денег… Познал радость почёта, оказываемого ради денег… И уже готов был считать этот почёт законным, готов был считать, что деньги дают мне какое-то превосходство над другими… Скверно! И эти ложные, двусмысленные отношения, которые деньги устанавливают между богатым человеком и прочими людьми! Вот где скрытая вредоносность денег! Я начинал чувствовать недоверие ко всему и ко всем. И уже думал о лучших моих друзьях: „Чего ради он мне это рассказывает? Ради моей чековой книжки?…“ Скверно, скверно…»

Копаясь в этой тине, он почувствовал такую горечь, что обрадовался, как избавлению, вокзальной суматохе. И вмешался в толпу, забыв о своей одышке, счастливый уже тем, что может отвлечься и уйти от самого себя.

— Один билет вто… нет, третьего класса, воинский, до Мезон-Лаффита… Когда поезд?

Он не часто ездил в третьем классе. Сегодня это доставляло ему горькое удовлетворение.