Семья Тибо. Том 2

С минуту оба помолчали. На сей раз молчание прервал Даниэль.

— Вот вы меня спросили, читаю ли я газеты. Очень редко. Я слишком много думаю о войне. Ни о чём другом думать я не могу… Читать сводки, когда знаешь так, как это знаем мы, что должно означать: «Некоторое оживление на таком-то фронте…» или: «Удачная атака на участке…» Нет! — Он откинул голову на спинку шезлонга и, закрыв глаза, продолжал вполголоса: — Надо самому пережить атаку, и пережить её в пехоте, чтобы понимать… Пока я был в кавалерии, я не знал, что такое война. А ведь я ходил тогда в атаку раза три… И об этом тоже не расскажешь… Но всё это ничто по сравнению с атакой пехоты с «вылазкой» в заранее назначенный час, с штыковой атакой. — Он вздрогнул, открыл глаза и пристально посмотрел перед собой, яростно жуя свою резинку, потом проговорил: — В сущности, сколько нас таких в тылу, которые знают, что такое война? Те, что вернулись, — сколько их? Да и к чему они станут рассказывать? Они не могут, не хотят ничего говорить. Они знают, что их не поймут.

Даниэль замолчал, и некоторое время оба сидели, не говоря ни слова, даже не глядя друг на друга. Потом заговорил Антуан, слабым голосом, прерываемым приступами кашля.

— Бывают минуты, когда я стараюсь убедить себя, что это действительно последняя, что после такой войны новые войны невозможны, да, невозможны. Временами я в этом уверен… Но в иные моменты начинаю сомневаться… Перестаю понимать…

Даниэль молча двигал челюстями, рассеянно глядя по сторонам. О чём он думал?

Антуан замолчал. Даже короткий разговор утомил его. Но он возвращался мыслью всё к тому же, в сотый, в тысячный раз.

«Охватывает ужас, когда хладнокровно взвешиваешь всё, что препятствует установлению мира между людьми, — думал он. — Сколько веков пройдёт ещё, прежде чем нравственная эволюция — если только нравственная эволюция вообще существует — излечит человечество от врождённого преклонения перед грубой силой, от того фанатического наслаждения, которое испытывает человек, — человек как разновидность животного мира, — торжествуя с помощью насилия, с помощью насилия навязывая своё мироощущение, своё представление о жизни другим, более слабым, тем, что чувствуют иначе, живут иначе, чем он!… И потом существует политика, правительства… Для правителей, которые развязывают войну, для людей власти, которые решают, быть войне или нет, и делают её руками других, война останется всегда лёгким, даже соблазнительным выходом в минуты любого краха. И можно ли надеяться, что правительства никогда не прибегнут к этому? Ну что ж! Значит, надо добиваться, чтобы это стало для них невозможным; надо, чтобы идеи пацифизма так глубоко укоренились в общественном мнении, так широко распространились бы, чтобы стали непреодолимым препятствием для воинственной политики правителей. Но надеяться на это химера. Да и будет ли торжество пацифизма прочной гарантией мира? Предположим даже, что в наших странах пацифистская партия придёт к власти; кто поручится, что в один прекрасный день она не поддастся соблазну начать войну ради того, чтобы распространить путём насилия пацифистскую идеологию во всём мире?»

— Жан-Поль! — весело крикнула ещё издали Клотильда.

Она несла на подносе миску с овсяной кашей, компот, чашку молока и поставила завтрак на столик в саду.

— Жан-Поль! — позвал Даниэль.

Мальчик со всех ног нёсся через площадку, залитую солнцем. Голубой джемпер, побелевший от стирки, был такого же цвета, как его глаза. Его сходство с Жаком-ребёнком снова поразило Антуана, когда Клотильда сильными руками подняла мальчика и он позволил себя усадить на стул.

«Такой же лоб, — думал он. — Такой же рыжеватый оттенок волос… Такой же смуглый цвет лица, такие же веснушки вокруг наморщенного носика…» Он улыбнулся мальчику, но тот, решив, что дядя смеётся над ним, отвернулся, потом, нахмурив брови, сердито взглянул на него исподлобья. Трудно было определить выражение его глаз, похожих на глаза Жака, так было оно изменчиво: то они смеялись и смотрели лукаво, то темнели гневом, то, как сейчас, становились дикими, холодными, словно сталь. Но, как ни менялось выражение глаз, взор поражал редкостной остротой, наблюдательностью.

Через освещённую солнцем площадку прошла Женни. Рукава были засучены, пальцы слегка вспухли от воды, передник намок. Она улыбнулась Антуану еле заметной, но нежной улыбкой.

— Как вы провели ночь? Нет, у меня руки мокрые… Хорошо спали?

— Гораздо лучше, чем обычно, благодарю вас.

Глядя на расцветшую в материнстве, пополневшую Женни, так просто занимавшуюся домашним хозяйством, Антуан вдруг вспомнил скрытную, сдержанную девушку в строгом английском костюме тёмного сукна и в перчатках, такую, какую Жак привёл к нему на Университетскую улицу в день мобилизации.

Она повернулась к Даниэлю.

— Будь добр, покорми его сам, я ещё не развесила бельё. — Она подошла к сыну, подвязала ему салфетку и поцеловала в тоненькую птичью шейку. — Жан-Поль, будет умником, дядя Дан покормит его. Я сейчас приду, — добавила она, уходя.

— Хорошо, мама (он произносил «ма-ма», отчётливо разделяя слоги, совсем как в своё время Женни и Даниэль).

Даниэль поднялся с шезлонга и сел рядом с мальчиком. Он, по-видимому, мысленно продолжал беседу, потому что, как только. Женни отошла, сказал, будто их и не прерывали:

— И ещё есть одно, о чём невозможно говорить, чего никогда не достигнут здесь, в тылу: то чудо, которое совершается всякий раз, как человек попадает в зону огня. Прежде всего — чувство высшего освобождения, которое даётся безраздельным подчинением случаю, тем, что выбор заказан и любое проявление индивидуальной воли упразднено; и потом, — продолжал он дрогнувшим голосом, который выдавал волнение, — чувство товарищества, братства, которое поголовно устанавливалось там, когда всем грозила опасность… Вот вам доказательство моей правоты; стоило нам отойти в тыл на какие-нибудь четыре километра, чтобы снова стать обыкновенными людьми.

Антуан молча кивнул. О войне он вынес воспоминание прежде всего как о грязи и крови. Но он понимал, что хотел сказать Даниэль. Он тоже наблюдал это «чудо», это таинственное рождение братства воинов в зоне огня, это очищение личности, стремительное формирование коллективной и братской души под бременем общего рока.

Жан-Поль, притихший в присутствии Антуана, молча глотал кашу, которой его кормил дядя; видно было, что Даниэлю не внове обязанности няньки. Не прерывая разговора, он ловко подносил к широко открытому рту ребёнка полную ложку.

«Вот то, что я вижу сейчас тут, — подумал вдруг Антуан, — вот чего никак нельзя было предугадать. Даниэль — калека. Даниэль опустившийся, небритый, превращённый в няньку!… А этот малыш и есть сын Женни и Жака!… И, однако ж, это так! И даже нисколько меня не удивляет. Так убедительна реальность… Так велика власть реальности над нами… Когда что-нибудь совершалось, мы и не представляем, что оно могло бы не произойти совсем!… Или произойти иначе». Мгновение он барахтался в этих неясных мыслях. «Если бы тут был Гуаран, не избежать бы мне рассуждений о свободе воли», — подумал он.

— Не зевай по сторонам, — проворчал дядя Дан.

Когда кашу сменил сливовый компот, кормёжка пошла медленнее. Жан-Поль рассеянно следил глазами за Женни, которая, переходя от одного конца площадки к другому, развешивала бельё на решётке курятника; и Даниэлю приходилось ожидать, держа ложку наготове, пока Жан-Поль соблаговолит открыть ротик. Но Даниэль не терял терпения.

Женни торопилась окончить работу, чтобы сменить брата. Антуан снова взглянул на неё, когда она вновь проходила через залитую солнцем площадку; передник она уже сняла и на ходу опускала рукава. Женни хотела было освободить Даниэля, но тот запротестовал.

— Не надо. Мы кончили.

— А молочко? — спросила она весело. — Ну живо, живо! Что скажет дядя Антуан, если Жан-Поль не будет пить молоко?

Жан-Поль, подняв локоть, хотел было оттолкнуть чашку, но передумал и взглянул на Антуана своевольно, с вызовом. Он ждал какого-то подвоха. Видя, что Антуан сообщнически улыбнулся ему и незаметно для всех подмигнул, мальчик на минуту задумался; затем мордочка его засияла лукавством и, не спуская глаз с Антуана, как бы призывая его в свидетели своего послушания, он одним духом осушил чашку.

— А теперь Жан-Поль пойдёт поспит, а мама с дядей Антуаном и дядей Даном будет завтракать, — сказала Женни, развязывая салфетку и помогая малышу слезть с высокого стульчика.

Даниэль и Антуан остались вдвоём.

Сделав несколько шагов по террасе, Даниэль отодрал от ствола платана узенькую полоску коры, рассеянно оглядел её со всех сторон и растёр между пальцами, вытащил из кармана жевательную резинку и положил в рот. Затем снова удобно растянулся в шезлонге.

Антуан молчал. Он думал о Даниэле, о войне, об атаках; думал о таинственном братстве фронтовиков. В Мускье молодой Любен, который чем-то напоминал Антуану его бывшего сотрудника, юного Манюэля Руа, взволнованно прерывающимся голосом заявил как-то за обедом, глядя на всех печальными глазами: «Говорите что хотите, но в войне есть своя красота». Ещё бы — двадцатилетний юнец попал в казармы прямо с университетской скамьи; с футбольного поля — в окопы; пришёл на фронт, не начав ещё жить, не оставив ничего позади себя. Он был по-мальчишески упоён этим опасным спортом. «Красота войны», — думал Антуан. — Где она? Стоит ли говорить о ней, если существуют все те ужасы, которые я видел?»

И вдруг он вспомнил. Сентябрьской ночью — было это в 1914 году, во время длительных боёв, которые Антуан для себя всё ещё именовал «Провенские вылазки» и которые были известны под именем битвы на Марне, — ему пришлось быстро сворачивать свой пункт под ураганным огнём. Когда раненых удалось эвакуировать в тыл, он вместе со своими санитарами ползком пробрался через окопы, вышел из-под обстрела и вдруг увидел какой-то домишко без крыши, но зато крепкие стены и погреб могли послужить надёжным временным убежищем. Но тут неприятельская артиллерия изменила прицел. Снаряды стали ложиться ближе. Антуан приказал своим людям спуститься в погреб, сам закрыл за ними крышку и остался один. Так он стоял минут двадцать в нижнем этаже домика, прислонясь к косяку и поджидая конца обстрела. И тут-то и случилось «это», Страшный взрыв внезапно раздался в тридцати — сорока метрах, клубы известковой пыли заставили Антуана спешно отступить вглубь, и тут он неожиданно наткнулся на своих людей, молча стоявших в полумраке. Зачем они пришли сюда? Видя, что их врач не пожелал спрятаться вместе с ними, они открыли люк, один за другим поднялись по лестнице и молча выстроились позади своего начальника.

«Всё же момент был довольно скверный, — подумал Антуан. — Но это проявление солидарности, преданности доставило мне радость, я её не забуду никогда… И если бы в эту ночь какой-нибудь Любен заявил, что „в войне есть своя красота“, я, быть может, сказал бы: „Да“.»

И тут же спохватился: «Нет, не сказал бы»!

Даниэль удивлённо повернул голову: Антуан, сам того не замечая, произнёс последние слова вполголоса.