Семья Тибо. Том 2

Всякий раз, когда она вспоминала Жака, синева её глаз делалась глубже, бледные щёки слегка розовели и на лице появлялось какое-то непередаваемое выражение, пламенное и как бы ненасытное, впрочем, тут же потухавшее.

«Любовь отметила её навеки, — подумал Антуан. Его это раздражало, и он сам удивлялся своему раздражению. — Нелепая любовь, — не мог не думать он. — Между двумя натурами, столь явно неподходящими друг другу, любовь могла быть только следствием недоразумения… Недоразумение, которое, вероятно, длилось бы недолго, но которое живёт и сейчас в её воспоминаниях о Жаке, в каждом её слове о нём!» (Антуан вообще придерживался именно той теории, что в основе всякой страстной любви неизбежно лежит недоразумение, некая великодушная иллюзия, ошибка, ложное представление, которое составляют себе любящие друг о друге и без которого любить слепо невозможно.)

— На мне лежит трудная обязанность, — продолжала Женни, — воспитать Жан-Поля таким, как Жак хотел бы видеть своего сына. Временами это меня просто пугает… — Она подняла голову, глаза её загорелись гордым блеском. Казалось, она хотела сказать: «Я верю в себя». Но сказала: — Я верю в малыша!

Антуан был восхищён стойкостью, мужеством, с каким она глядела в будущее. По тону некоторых её писем он представлял Женни совсем другой, менее решительной, менее неуязвимой, не так хорошо подготовленной к своей роли. И с радостью убедился, что ей удалось уйти из-под одержимости отчаянием, хотя обычно большинство женщин, перенёсших тяжкое испытание, охотно отдают себя целиком на съедение своему горю, дабы возвеличить в собственных глазах и в глазах людей свою разбитую любовь. Да, Женни нашла спасительный исход, сумела справиться с собой и сама направляла свою жизнь. Антуану хотелось дать ей понять, как глубоко он уважает её за это:

— Всем своим поведением вы доказали силу вашей закалки.

Она молча выслушала его. Потом совсем просто произнесла:

— Здесь нет никакой заслуги с моей стороны… Больше всего мне помогло, как мне кажется, то, что мы с Жаком жили врозь. Его смерть не изменила ни хода моей повседневной жизни, ни моих привычек… По крайней мере, сначала мне это помогало… А потом появился маленький. Ещё задолго до его рождения то, что он существует, стало мне огромной поддержкой. В моей жизни появилась цель: воспитать ребёнка, которого Жак мне оставил. — Она снова помолчала. Затем заговорила: — Трудная это задача… Этим маленьким существом так непросто руководить! Иногда мне прямо страшно. — Женни взглянула на Антуана испытующе, почти подозрительно. — Даниэль, конечно, говорил вам о нём?

— О Жан-Поле? Да ничего особенного.

Он сразу же почувствовал, что брат и сестра расходятся в оценке характера ребёнка, и это вызывает между ними рознь.

— Даниэль уверен, что Жан-Полю доставляет удовольствие не слушаться. Это несправедливо. И к тому же неверно. Во всяком случае, всё куда более сложно… Я долго над этим думала. Правда, мальчик как-то инстинктивно склонен всему говорить «нет». Но тут не злая воля — тут потребность противопоставить себя другим. Нечто вроде потребности доказать самому себе, что он существует… И эта потребность — проявление внутренней несокрушимой силы столь очевидное, что нельзя даже сердиться… Это говорит его инстинкт, подобный инстинкту самосохранения! Я по большей части даже не решаюсь его наказывать.

Антуан слушал её с живым интересом и жестом попросил продолжать.

— Вы меня понимаете? — сказала Женни, спокойно и доверчиво улыбаясь. — Вы привыкли к детям, и вас это, возможно, не удивляет… Я же часто становлюсь в тупик перед его строптивым нравом. Да, порой, когда он меня не слушается, я смотрю на него даже в каком-то оцепенении, с каким-то робким изумлением, более того, почти с восхищением — так же, как я наблюдаю за ним, как он растёт, развлекается, начинает понимать. Если он в саду один и упадёт — он заплачет; если ушибётся при нас — заплачет только в крайности… Без всякой видимой причины он отказывается от конфеты, которую я ему предлагаю; но проберётся потихоньку в комнату и утащит всю коробку; нет, не из желания полакомиться — он даже не пытается её открыть, — или засунет под валик кресла, или зароет в куче песку. Зачем? Просто, я думаю, из желания проявить свою независимость… Если я его браню, он молчит; всё его маленькое тельце напрягается от возмущения; цвет глаз меняется, и он смотрит на меня так сурово, что я не смею продолжать. Непоколебимым взглядом… Но одновременно взглядом чистым, отрешённым. Взглядом, который мне импонирует!… Так смотрел, без сомнения, Жак, когда был ребёнком.

Антуан улыбнулся:

— А быть может, и вы, Женни?

Она жестом отмела эту мысль и продолжала:

— Должна сказать, что, если он и противится всякому принуждению, зато повинуется малейшей ласке… Когда он надуется, стоит мне взять его на руки, и всё проходит! Он прячет лицо у меня на плече, целует, смеётся: как будто что-то жёсткое, что есть у него на душе, размягчилось и растаяло. Как будто он вдруг избавился от своего демона!

— А Жиз он, должно быть, совсем не слушается?

— Ну, там совсем другое дело, — произнесла Женни с внезапной холодностью. — Тётя Жиз — это его страсть: когда она с ним, ничего больше не существует.

— И она умеет обуздывать его?

— Ещё меньше, чем я или Даниэль. Он часу без Жиз не может обойтись, но только потому, что хочет подчинять её всем своим капризам! И услуг он требует от неё таких, каких ни за что, из одной только гордости, не примет ни у кого другого: например, расстегнуть штанишки или достать какую-нибудь вещь, до которой он сам не может дотянуться. И если меня при этом нет, ни за что не скажет ей спасибо. Надо только посмотреть, с каким видом он ею командует! Будто… — Она замолкла, потом продолжала: — Может, то, что я скажу, нехорошо по отношению к Жиз, но мне кажется, я права: Жан-Поль чувствует в ней прирождённую рабыню.

Заинтересованный этими словами, Антуан вопросительно взглянул на Женни. Но она избегала его взгляда; и так как в эту минуту зазвучал колокольчик, сзывающий к завтраку, оба поднялись.

Они подошли к дверям. Казалось, Женни хочет ещё что-то сказать Антуану. Она взялась было за ручку двери, потом отпустила её.

— Я так благодарна вам, — прошептала она. — С самого возвращения из Швейцарии я ни разу ни с кем не могла поговорить о Жаке…

— Почему же вам не поговорить с Жиз? — решился спросить Антуан, вспоминая признания и жалобы девушки.

Женни стояла, опустив глаза, опершись плечом о косяк двери, и, казалось, не слыхала его вопроса.

— С Жиз? — повторила она наконец, будто звуки его голоса дошли до неё не сразу.

— Жиз единственная, кто мог бы вас понять. Она любила Жака. И она тоже очень страдает.

Не поднимая век, Женни отрицательно покачала головой. Видимо, ей хотелось избежать объяснений. Потом она взглянула прямо в лицо Антуана и произнесла с неожиданной резкостью:

— Жиз? Девушка с чётками! Чётки помогают не думать! — Она снова нагнула голову. Потом, помолчав, прибавила: — Иногда я ей завидую. — Но тон её голоса и короткий горловой смешок, который она постаралась подавить, явно противоречили её словам. Казалось, она тут же пожалела о том, что сказала. — Вы знаете, Антуан, Жиз мой настоящий друг, — пробормотала она. Голос её стал мягче, искреннее. — Когда я думаю о нашей будущей семье, я отвожу в ней Жиз огромное место. Так хорошо знать, что она навсегда останется с нами…

Антуан ждал «но», которое и в самом деле последовало после короткого колебания:

— Но Жиз такова, какова она есть, правда? У каждого свой характер. У Жиз бездна достоинств, но у Жиз есть также свои недостатки. — После нового колебания Женни добавила: — Она, например, не очень искренна.

— Жиз? Это с её-то честными глазами?

Первым побуждением Антуана было протестовать. Но, подумав, он понял, что подразумевала под этим Женни. Никто бы не назвал Жиз фальшивой, но она охотно хранила про себя иные тайные мысли, избегала высказывать вслух свои предпочтения и свои антипатии; боялась всяких объяснений; умела скрывать свою неприязнь; умела быть услужливой, приветливой с теми, кого не любила. Робость? Стыдливость? Скрытность? Или, быть может, врождённая двуличность, унаследованная от далёких негритянских предков, чья капля крови течёт в её жилах, естественная защита расы, издавна жившей в рабстве? «Прирождённая рабыня».

Он почти тотчас же согласился:

— Верно, верно, я вас понимаю.

— И вы видите теперь, почему, несмотря на мою большую к ней любовь, несмотря на нашу постоянную близость, одним словом — несмотря на всё, есть вещи, о которых я не могу с ней говорить… — Она выпрямилась. — Совсем не могу. — И быстрым движением, как будто желая кончить разговор, распахнула двери: — Пойдёмте завтракать.