Семья Тибо. Том 2

Приступ кашля вынудил Антуана сесть, не дожидаясь приглашения. Подняв голову, он заметил, что г‑жа де Фонтанен внимательно на него смотрит; однако она ни словом не обмолвилась о его здоровье.

— Я воспользуюсь вашим посещением и займусь починкой, — сказала она, кокетливо засмеявшись. Отодвинув Библию в чёрном переплёте, она поставила перед собой рабочую корзиночку и ещё раз взглянула на ручные часики.

— Даниэль говорил вам? Дал он вам осмотреть свою ногу? — спросила она, подавляя вздох. (Даниэль ни разу не показывал ей свою ногу после ампутации.)

— Нет. Но он поведал мне все свои горести… Я порекомендовал ему делать кое-какие восстановительные упражнения. При известном терпении можно добиться удивительных результатов… Впрочем, он сказал, что ему совсем не трудно ходить, особенно с новым протезом.

Она, казалось, не слушала. Сложив руки на коленях, слегка приподняв голову, она задумчиво смотрела на зеленевшую листву деревьев.

Вдруг она обернулась к Антуану.

— А вам рассказывали, что произошло здесь в тот день, когда его ранили?

— Здесь? Нет…

— Всемилостивый бог подал мне знак, — значительно начала г‑жа де Фонтанен. — В тот момент, когда Даниэль был ранен, мне было предзнаменование духа святого. — Она замолчала. Незаметно для себя она в волнении вскинула руку. Потом продолжала не без торжественности, но подчёркнуто просто (будто читала вслух главу из Священного писания или, исполняя некий высший долг, свидетельствовала перед людьми о случившемся чуде). — Было это в четверг. Я встала чуть свет. Я ощутила присутствие всевышнего и начала молиться. Но вдруг я почувствовала страшную слабость… Первый раз со дня основания госпиталя мне стало так худо, да и после этого случая я тоже ни разу не болела… Я хотела открыть окно и позвать сиделку… Но я буквально не могла держаться на ногах. К счастью, одна сиделка, заметив, что я не вышла в госпиталь в обычный час, прибежала посмотреть, что со мною. Я без сил лежала на постели. Когда же я попыталась подняться, то снова упала, такое у меня началось головокружение. Я так обессилела, будто вся моя кровь ушла через невидимую рану. Я не переставая думала о Даниэле. Я молилась. Но мне делалось всё хуже и хуже. Женни несколько раз приводила ко мне врача. Он дал мне эфирно-валерьяновые капли. Я почти не могла говорить. И вот в половине двенадцатого, только что прозвонил колокол к первому завтраку, я вдруг, неизвестно почему, закричала и лишилась чувств. Когда я пришла в себя, мне стало легче. Настолько легче, что к концу дня я смогла уже подняться с постели, пошла в канцелярию, подписала счета и письма. И всё кончилось. — Она говорила намеренно сдержанным голосом. Прежде чем продолжить рассказ, она выдержала паузу. — И вот, мой друг, как раз в этот четверг на рассвете полк Даниэля получил приказ выступать. Всё утро он сражался как герой, родной мой мальчик; пули щадили его, но после половины двенадцатого ему раздробило осколком снаряда бедро. Немного позже, около двенадцати часов… его отнесли в госпиталь и там через несколько часов ампутировали ногу… И он был спасён. — Она покачала головой, пристально глядя на Антуана. — Обо всём этом я, конечно, узнала только позже, через десять дней.

Антуан молчал. Что он мог сказать? Слушая г‑жу де Фонтанен, он вспомнил, как Женни болела в детстве менингитом и как пастор Грегори «чудом спас её». И ещё он вспомнил шутку доктора Филипа: «С людьми обычно случаются именно такие чудеса, которых они заслуживают».

Госпожа де Фонтанен некоторое время сидела молча. Затем взялась за шитьё. Но прежде чем сделать первый стежок, взглянула через очки — она вынула их из письменного стола — на фотографию Женни с Жан-Полем.

— Вы ещё ничего не сказали о нашем мальчике. Какой он, по-вашему?

— Чудесный.

— Правда? — подхватила она торжествующим тоном. — Даниэль приводит его ко мне по воскресеньям. И каждый раз я удивляюсь, как он вырос, возмужал. Даниэль жалуется, что это трудный ребёнок, непослушный. Но что удивительного, если у маленького есть характер? И потом, мальчик должен быть энергичным, волевым… Я вижу, вы со мной согласны! — лукаво добавила она. — Мы с ним встречаемся редко, и поверьте, мне это нелегко. Но ведь малыш меньше нуждается во мне, чем мои больные… — И как поток, на минуту отклонившийся от своего пути, возвращается в прежнее русло, так и она снова заговорила о своём госпитале.

Антуан молча кивал головой, ему не хотелось отвечать, он боялся приступа кашля. В очках она выглядела совсем старухой. «Цвет лица, как у сердечницы», — снова подумалось ему.

Держалась она очень прямо, не опираясь о спинку кресла, и неторопливо клала стежок за стежком. С величественным и непринуждённым видом она рассказывала Антуану, как поставлено дело в её госпитале, как велика её ответственность и сколько у неё забот.

«Нет худа без добра, — думал Антуан. — Таким вот женщинам, в таком возрасте, война дала своего рода нечаянное счастье — возможность деятельности на благо общества, возможность отдаться чему-то целиком, радость властвовать в атмосфере всеобщей признательности…»

И, как будто угадав его мысль, г‑жа де Фонтанен произнесла:

— О, я не жалуюсь! Как ни тяжко подчас моё бремя, оно стало мне необходимо. Я не представляю себе, как я смогу жить той жизнью, которую вела когда-то. Теперь я чувствую потребность быть полезной. — Она улыбнулась. — Знаете что? Давайте откроем — потом, конечно, — клинику для ваших больных, и я буду ею руководить! — И тут же поспешно добавила: — Вместе с Николь, вместе с Жизель… И с Женни, быть может… Я думаю, это вполне возможно… Правда?

Антуан любезно откликнулся:

— Конечно, вполне возможно!

Помолчав немного, она продолжала:

— Женни тоже должна иметь в жизни какое-то занятие. — Она вздохнула и, даже не пытаясь объяснить тайный ход своих мыслей, добавила: — Бедный Жак. Никогда не забуду нашу последнюю встречу…

Она снова замолчала. Ей вспомнилось возвращение из Вены после мобилизации. Но она умела как никто отгонять прочь тяжёлые воспоминания. Она поднесла руку ко лбу, откинула мешавшую прядь седых волос. Каковы бы ни были её чувства, в эту минуту она решила поговорить с Антуаном о том, что лежало у неё на сердце.

— Мы должны верить в высший разум, — заговорила она снова (поучительным и любезным тоном, который, казалось, означал: «Только не перебивайте меня, пожалуйста»). — Мы должны принимать то, чего возжелал господь. И смерть вашего брата также свершилась по воле господней. — Она задумалась и лишь потом высказала затаённую мысль: — Эта любовь была обречена на самые горшие страдания. И для него, и для неё. Простите, что я так говорю.

— Я с вами совершенно согласен, — живо отозвался Антуан. — Если бы Жак остался жив, их совместная жизнь превратилась бы в ад.

Госпожа Фонтанен посмотрела на него довольным взглядом, одобрительно кивнула и взялась за шитьё.

Потом заговорила снова:

— Я не хочу кривить душой и признаюсь, всё это… причиняло мне огромные страдания… В тот день, когда я узнала, что у Женни будет ребёнок…

Антуан часто думал как раз об этом. И когда г‑жа де Фонтанен взглянула на него, он в знак внимания молча опустил веки.

— О, вовсе не из-за того, — произнесла она быстро, боясь, что её слова могут быть ложно истолкованы, — что он рождён вне брака… Нет… Не столько из-за этого. Особенно меня угнетала мысль, что эта трагедия оставит след в нашей жизни, оставит вечное о себе напоминание… Я ведь могу говорить с вами откровенно. Я часто думала: «Жизнь Женни испорчена безвозвратно… Это возмездие! Fiat[220]…» Но, друг мой, я ошибалась. От недостатка веры. Промысл господень никому не ведом. Пути его неисповедимы, доброта его бесконечна. То, что я считала карой, испытанием, посланным нам, напротив, стало божественной благодатью… знаком прощения. Источником радости… И в самом деле, за что было господу их карать? Разве не знал он лучше, чем мы, что не было зла в их увлечении? И что сердца этих двух детей пребывали чистыми и целомудренными даже в грехе?

«Как странно, — думал Антуан. — Казалось бы, она должна раздражать меня сверх всякой меры. Так нет же, в ней есть что-то, вызывающее уважение. Даже больше, чем уважение, — симпатию. Может быть: доброта? Потому что, в сущности, доброта — такая редкая вещь: настоящая врождённая доброта…»

— Судьба Женни прекрасна, — продолжала г‑жа де Фонтанен своим певучим и твёрдым голосом, не переставая шить. — Она владеет в сердце своём сокровищем, которое облагородило всю её жизнь, — воспоминанием о том, как она всю себя принесла в дар, о чудесных минутах, за которыми — редкий случай — не последовали унизительные будни…

«Есть люди, — думал Антуан, — которые создают себе на потребу и раз навсегда своё собственное восприятие мира. И тогда всё легко… Их существование подобно прогулке на воде при тихой погоде. Они вверяются течению, и оно само несёт их к пристани».

— И на её долю выпала благороднейшая задача — растить ребёнка, который…

— Женни стала совсем другая, совсем не такая, как прежде, — решительно прервал её Антуан. — Очень повзрослевшая… Нет, не повзрослевшая… А очень…

Госпожа де Фонтанен положила работу на колени и сняла очки.

— Я хочу поведать вам, друг мой, одну вещь: я считаю, что Женни счастлива!… Да… Счастлива так, как никогда не была счастлива, как только может быть счастлив такой человек, как она. Ибо Женни рождена не для счастья. Ещё ребёнком она была глубоко несчастна, и никто не мог ей в этом помочь: страдание было заложено в её натуре. И не только страдание — ненависть к самой себе: она не умела любить себя, любить в себе создание божие. Душа её, увы, никогда не знала веры: душа её всегда была храмом пустующим… И что же получается? Господь каждодневно творит чудеса в нас самих и вокруг нас! Всякое страдание вознаграждается… всякое неустройство идёт на благо высшей гармонии… Сейчас на Женни снизошла благодать. Сейчас, — и моё чувство, верьте, не обманывает меня, — сейчас бедное моё дитя обрело в роли вдовы и матери высшее человеческое счастье, тот душевный покой, равновесие и удовлетворение, которых ей не дано было знать… И я чувствую, что она теперь…

— Тётя! — раздался голос из сада.

Госпожа де Фонтанен поднялась с кресла.

— Николь вернулась.

— Пришёл господин мэр, тётя, — повторил голос. — Он хочет с вами поговорить.

Госпожа де Фонтанен подошла к дверям. Антуан услышал её весёлое восклицание:

— Подымись ко мне, дорогая. У меня здесь кто-то… кого ты хорошо знаешь!

Николь распахнула дверь и как вкопанная остановилась на пороге, пристально вглядываясь в Антуана, как бы не узнавая его.

Сердце его болезненно сжалось, и он пробормотал:

— Я очень страшный стал, да?

Николь покраснела и, желая скрыть своё смущение, громко расхохоталась:

— Вовсе нет… Просто я не ожидала встретить вас здесь.

Они ещё не виделись: накануне она не пришла на дачу обедать, так как осталась ухаживать за больным, которого не хотела доверить сиделке.

За эти годы Николь как-то помолодела. Бессонная ночь не оставила никакого следа на её молочно-белой коже, глаза по-прежнему поражали удивительной прозрачностью.