Семья Тибо. Том 2

Когда Мейнестрель увидел Жака, глаза его засветились дружелюбным удивлением. Затем его острый взгляд стал неподвижным: какая-то мысль возникла у него в голове. Он наклонился к Ричардли, словно спрашивая о чём-то, и движением подбородка указал ему на Жака:

— Кстати, раз он возвратился, почему бы не его?

— Конечно, — одобрил Ричардли.

— Садись, — сказал Мейнестрель. — Сейчас мы кончим. — Он опять обратился к Ричардли. — Пиши… Это к швейцарской партии. — И сухим, бесцветным голосом стал диктовать: — «Вопрос поставлен неправильно. Проблема заключается не в этом. Маркс и Энгельс в своё время могли становиться на сторону той или иной нации. Мы не можем. В 1914 году мы, социалисты, не имеем права делать какое бы то ни было различие между европейскими державами. Война, которая угрожает разразиться, — это война империалистическая. У неё нет иных целей, кроме тех, к которым стремится финансовый капитал. В этом смысле все нации находятся в одинаковом положении. Единственной целью пролетариата должно быть поражение всех империалистических правительств без различия. Моё мнение таково: абсолютный нейтралитет…» Подчеркни… «В этой войне обе групировки капиталистических держав будут пожирать друг друга. Наша тактика — предоставить им заниматься самоуничтожением. Помочь им пожирать друг друга». Нет, зачеркни эту фразу. «…Использовать обстоятельства. Динамика общественного развития направлена влево. Революционное меньшинство всех стран должно работать над увеличением этих динамических сил в критический период, чтобы в подходящий момент пробить брешь, через которую ворвётся революция».

Он замолк. Прошло несколько секунд.

— Почему Фреда не идёт? — произнёс он скороговоркой. Он взял со стола блокнот и принялся делать краткие заметки на клочках бумаги, передавая их Ричардли.

— Это — для комитета… Это — в Берн и Базель… Это — в Цюрих.

Наконец он встал и подошёл к Жаку.

— Так ты, значит, вернулся?

— Вы мне сказали: «Если в воскресенье или понедельник ты от меня ничего не получишь…»

— Правильно. След, который я имел в виду, никуда нас не привёл. Но я как раз собирался написать тебе, чтобы ты оставался в Париже.

Париж… Жака охватило неожиданное волнение, проанализировать которое у него не было времени. В припадке немного малодушной слабости, словно отказываясь от какой-то борьбы, словно перекладывая на кого-то другого тяжесть некоей ответственности, он внезапно подумал: «Они сами этого захотели».

Мейнестрель продолжал:

— В настоящий момент нам удобно будет иметь там человека. Заметки, которые ты посылаешь, небесполезны. Они характеризуют температуру среды, которая мне плохо известна. Наблюдай за тем, что происходит в «Юма» ещё внимательнее, чем за тем, что делается в ВКТ[84]. Насчёт ВКТ у нас есть и другие источники информации… Следи, например, за сношениями Жореса с соцдемами[85], с англичанами. За его демаршами на Кэ-д’Орсе[86] по линии отношений между Францией и Россией… Да я тебе уже всё это говорил… Ты приехал сегодня утром? Не устал?

— Нет.

— Можешь ты опять ехать?

— Сейчас?

— Сегодня вечером.

— Если необходимо, поеду. В Париж?

Мейнестрель улыбнулся.

— Нет. Придётся сделать небольшой крюк: Брюссель, Антверпен… Ричардли тебе растолкует… — Вполголоса он дабавил: — Ведь она должна была прийти сейчас же после завтрака!

Ричардли закрыл железнодорожный указатель, который он просматривал, и поднял к Жаку свою острую мордочку:

— Есть подходящий поезд сегодня вечером в девятнадцать пятнадцать; в Базеле ты будешь в два часа утра, а в Брюсселе — завтра около полудня. Оттуда отправишься в Антверпен. Тебе надо там быть завтра, в среду, не позже трёх часов дня… Эта миссия требует кое-каких предосторожностей, потому что дело во встрече с Княбровским, а за ним наблюдают… Ты его знаешь?

— Княбровского? Да, отлично знаю.

Жак слышал о нём во всех революционных кругах ещё до того, как встретился с ним. Владимир Княбровский отбывал тогда последние месяцы заключения в русской тюрьме. Как только его освободили, он возобновил агитационную работу. Этой зимой Жак встретился с ним в Женеве, и с помощью Желявского он даже перевёл для швейцарских газет отрывки из книги, которую Княбровский написал во время заключения.

— Смотри, будь осторожен, — сказал Ричардли. — Он теперь обрит наголо, и, говорят, стал совсем на себя непохож.

Он стоял, слегка склонившись вбок, сложив тонкие губы в неизменную улыбку, и смотрел на Жака своим умным, самоуверенным взглядом.

Мейнестрель, заложив руки за спину, с озабоченным видом прохаживался взад и вперёд по узкой комнате, чтобы восстановить кровообращение в больной ноге. Внезапно он повернулся к Жаку:

— В Париже все были безрассудно уверены в том, что Австрия проявит умеренность, не правда ли?

— Да. Вчера в «Юма» говорили, что австрийская нота даже не требует ответа к определённому сроку…

Мейнестрель подошёл к окну, поглядел во двор и, снова приблизившись к Жаку, сказал:

— Ну, это ещё вопрос!…

Вот как?… — пробормотал Жак. Лёгкая дрожь пробежала по всему телу, и на лбу выступило несколько капелек пота.

Ричардли холодно отметил:

— Хозмер был совершенно прав. События развиваются очень быстро.

На минуту наступило молчание. Пилот снова принялся ходить взад и вперёд. Он явно нервничал… «Из-за Австрии? — думал Жак. — Или из-за отсутствия Альфреды?»

— Вайян[87] и Жорес правы, — сказал он. — Надо, чтобы правительства оставили всякую надежду на то, что массы примирятся с их милитаристской политикой. Надо заставить их согласиться на посредничество! Угрозой всеобщей забастовки! Вы сами видели — неделю назад эта резолюция была принята на съезде французской партии огромным большинством голосов. Впрочем, насчёт самого принципа разногласий вообще нет. Но в Париже ищут способа убедить немцев и добиться, чтобы они высказались так же категорично, как мы.

Ричардли покачал головой.

— Они никогда не согласятся… Их довод — старый довод Плеханова и Либкнехта[88] — довольно веский: когда речь идёт о двух странах, из которых в одной социалистическое движение сильнее, чем в другой, первая в случае забастовки будет с головою выдана второй. Это очевидно.

— Немцы находятся под гипнозом русской опасности…

— Понятно! Другое дело, когда Россия разовьётся внутриполитически настолько, что забастовка станет возможной одновременно в обеих странах!…

Жак не уступал:

— Во-первых, сейчас нельзя говорить с уверенностью, что в России забастовка невозможна, — во всяком случае, частичные забастовки, как, например, те, что были на Путиловском заводе; распространившись на другие центры, они могли бы очень помешать махинациям военной партии… Но оставим Россию. Есть совершенно ясный аргумент, который можно противопоставить национальным антипатиям немецких социал-демократов. Им надо сказать: «Приказ о всеобщей забастовке, отданный чисто механически в день мобилизации, явился бы для Германии гибельным. Пусть так. Но превентивная забастовка? Которую социалисты могли бы объявить в период, когда отношения между державами только натянуты, в период дипломатического кризиса, задолго до того, как речь зайдёт о мобилизации? Так вот, одна угроза подобного потрясения в жизни страны, если бы такая угроза была серьёзна, могла бы заставить ваше правительство согласиться на посредничество…» Перед этим аргументом возражения немцев были бы бессильны. А насколько мне известно, такова именно платформа, которую французская партия будет защищать на совещании Бюро в Брюсселе.

Мейнестрель стоял у стола, склонив голову над бумагами, и, казалось, ни на мгновение не заинтересовался спором. Он выпрямился, подошёл к Жаку и Ричардли и встал между ними. На его губах играла лукавая усмешка.

— А теперь, ребята, выкатывайтесь. Мне надо поработать. Побеседуем потом. Возвращайтесь оба в четыре часа. — Он бросил почти тревожный взгляд на окна. — Не понимаю, почему Фреда… — Затем обратился к Ричардли: — Во-первых, дай Жаку самые точные указания, как ему встретиться с Княбровским. Во-вторых, урегулируй с ним денежный вопрос: ведь он будет в отсутствии недели две или три…

Говоря это, он подталкивал их к двери и захлопнул её, когда они вышли.