Семья Тибо. Том 2

— Представляю себе, как ты должен страдать от этой жизни в казармах! — сказал Жак осторожно.

— Нет… не слишком…

Скупые фразы, которыми они обменивались, падали в окружающую тишину, как те канаты, которые моряки бросают с од-наго судна на другое и которые десять раз падают в воду, прежде чем удаётся схватить их на лету…

После довольно длительной паузы Даниэль повторил:

— Не слишком… Вначале — да: меня изводили наряды на уборку навоза, на чистку отхожих мест и плевательниц… Теперь я унтер-офицер, и жизнь стала сноснее… У меня там даже есть приятели: лошади, товарищи… И в конечном счёте я доволен, что прошёл эту школу.

Жак уставился на него таким отчуждённым, таким презрительным взглядом, что Даниэль едва сдержался, чтобы не дать волю раздражению. Неподатливость Жака, его скрытность, даже его вопросы словно подчёркивали какое-то превосходство, и это глубоко оскорбляло Даниэля. Тем не менее привязанность взяла верх. Он чувствовал, что его отдаляет от Жака не поверхностное разногласие, которое можно было объяснить длительным перерывом дружбы, а всё то, чего он не знал о Жаке… Всё то, что оставалось для него непонятным… в прошлом беглеца… Вернуть его доверие… Даниэль внезапно нагнулся и изменившимся голосом — нежным, вкрадчивым голосом, который как будто взывал к их былой привязанности, прошептал:

— Жак…

Конечно, он ждал ответа, порыва, сердечного слова, хоть какого-нибудь поощряющего жеста… Но Жак инстинктивно откинулся назад, как бы отстраняясь от него.

Даниэль решил поставить на карту всё:

— Объясни же мне наконец! Что произошло четыре года назад?

— Ты сам прекрасно знаешь.

— Нет! Я никогда не мог хорошенько понять! Почему ты уехал! Почему ты меня не предупредил? Хотя бы на условии сохранить тайну… Почему ты долгие годы не давал мне о себе знать, как ты мог это сделать?

Жак втянул голову в плечи. Он с упрямым видом смотрел на Даниэля. Сделав неопределённый усталый жест, он сказал:

— Стоит ли возвращаться ко всему этому?

Даниэль взял его за руку.

— Жак!

— Нет.

— Что? Неужели же действительно нет? Неужели я так и не узнаю, что заставило тебя… так поступить?

— Ах, оставь, — сказал Жак, высвобождая руку.

Даниэль умолк и медленно выпрямился.

— Когда-нибудь, со временем… — пробормотал Жак с непреодолимым, казалось, безразличием, и тут же, внезапно повысив голос, в бешенстве закричал: — «Так поступить»!… Честное слово, можно подумать, что я совершил преступление!… — И одним духом выпалил: — Да нужно ли объяснять? Неужели ты действительно не способен понять, как это человек в один прекрасный день может решиться порвать со всем, что его окружает? Уехать, никого не поставив в известность?… Ты что ж, этого не понимаешь? Не понимаешь, что человек может не захотеть, чтобы его держали в цепях и калечили? Что он может осмелиться хоть раз в жизни быть самим собой, заглянуть к себе в душу, увидеть там всё, что до сих пор люди считали самым ничтожным, самым презренным, и сказать наконец: «Вот это и есть я!» Осмелиться крикнуть всем окружающим: «Обойдусь и без вас!…» Как, ты действительно не способен это понять?

— Да нет, я понимаю… — пробормотал Даниэль.

Сначала, слыша этот несдержанный, настойчивый, тревожный голос, который так напоминал о прежнем Жаке, Даниэль не мог подавить невольной, хотя и едва уловимой радости. Но вскоре он безошибочно различил в решительном тоне друга что-то деланное: вспышка Жака была, в сущности, увёрткой… Тогда он понял, что Жак ни за что не пойдёт на откровенный разговор, который был бы избавлением для них обоих. От выяснения причин бегства Жака приходилось отказаться. А значит, придётся отказаться и от их дружбы, той неповторимой дружбы, которой они когда-то так гордились. Даниэль ясно почувствовал это, и сердце его сжалось. Но сегодня у него и без того было достаточно горя.

Несколько минут они просидели молча, неподвижно, даже не глядя друг на друга. Наконец Даниэль подобрал под себя вытянутые ноги и провёл рукой по лбу.

— Мне надо всё-таки вернуться наверх, — пробормотал он. Голос его был совершенно беззвучен.

— Да, — согласился Жак, тотчас же встав. — Мне тоже пора идти.

Даниэль, в свою очередь, поднялся.

— Спасибо, что пришёл.

— Извинись за меня перед матерью за то, что я так задержал тебя…

Каждый ждал, что другой сделает первый шаг.

— Когда ты едешь?

— В двадцать три пятьдесят.

— П. Л. С.?[71]

— Да.

— А машину найдёшь?

Зачем?… Поеду трамваем…

Оба замолчали, стыдясь, что им приходится так разговаривать.

— Я провожу тебя до ворот, — сказал Даниэль, углубляясь в аллею.

Они прошли через сад, не обменявшись больше ни словом.

Когда они выходили на бульвар, у ворот остановилась машина. Из неё выпрыгнула молодая женщина без шляпки, за ней — пожилой мужчина. У них были взволнованные лица. Они торопливо прошли мимо юношей, которые с минуту смотрели им вслед, — скорее из желания отвлечься, чем из любопытства.

Стремясь ускорить прощание, Жак протянул руку; Даниэль молча пожал её. На секунду, пока их руки оставались сплетёнными, они взглянули друг на друга. Даниэль даже робко улыбнулся, и у Жака едва достало сил ответить ему улыбкой. Он решительно шагнул за ворота и пересёк широкий, залитый электричеством тротуар. Но прежде чем сойти на мостовую, он обернулся. Даниэль стоял на прежнем месте. Жак увидел, как он поднял руку, повернулся на каблуках и исчез в темноте под деревьями.

Вдали, за листвой, виднелись освещённые окна больницы… Женни…

Не дожидаясь трамвая, Жак двинулся к центру Парижа, — к поезду, к Женеве, — почти бегом, словно дело шло о спасении его жизни.