Сумерки империи

VIII

Вскоре в лагере все затихло, но еще долго в ночную тишину время от времени врывался грохот рвущихся вдалеке артиллерийских снарядов. Слышался выстрел, затем два выстрела, после них раздавался мощный залп, от которого замирало сердце, а потом все вновь замолкало. Однако в тишине, пришедшей на смену сумятице дневного гомона, чувствовалась какая-то беспокойная напряженность. В те мгновения, когда душу не раздирали пушечные выстрелы, ее начинало сотрясать от болезненного любопытства, а сознание, казалось, проваливалось в абсолютную пустоту и никак не могло зацепиться за что-нибудь осязаемое. К тому же становилось все темнее, а от этого еще больше усиливалось тревожное состояние. Невозможно было понять, что происходило по ту сторону лесных массивов, и из-за этой неопределенности мне начинало казаться, что душа моя впадает в оцепенение. Одерживала наша армия победу или терпела поражение? Возможно, от нас ждали помощи, а то и спасения, а мы лишь понапрасну ждали, когда раздастся команда: "Галопом марш!"

Наш лагерь был расположен на большом лугу. Перед ним возвышался поросший лесом холм, а позади простиралась слегка изрезанная естественными неровностями равнина. Шоссе, ведущее в Майнц, проходило по территории лагеря и делило его на две части. Неужели так никто и не появится на шоссе и не расскажет о сражении, которое, как нам казалось, происходило не далее, чем в семи или восьми лье от расположения полка? Но мимо лагеря проходили лишь припозднившиеся крестьяне, которые ничего не знали и сами пытались хоть что-то выведать у нас. Они слышали пушечные выстрелы, полагали, что солдаты обязательно должны что-то знать и не хотели верить, когда мы клялись, что нам ничего не известно. Но главное, они никак не могли понять, почему мы целый день простояли на месте и не поспешили туда, где слышались орудийные залпы.

Я первый раз был в ночном карауле, и мне казалось, что время идет невыносимо медленно. Хотелось услышать человеческие голоса, человеческие звуки, но, шагая по мокрой траве то в одну сторону, то в другую, я был вынужден довольствоваться одними лишь криками перепелов и куропаток. На рассвете, когда солнце уже показалось на горизонте, мы услышали стук копыт. Невидимый всадник галопом спускался по склону холма. Через несколько минут со стороны въезда в лагерь раздался глухой звук, словно что-то упало на землю, и в этот же миг мы услышали, как кто-то крикнул:

— Сюда, на помощь!

Мы побежали на крик и увидели лошадь, рухнувшую прямо на шоссе. Рядом с ней стоял офицер, с ног до головы покрытый таким толстым слоем грязи, что невозможно было разглядеть его мундир. Офицер тянул за повод и пытался заставить лошадь подняться на ноги, но все было бесполезно: она уже не подавала признаков жизни.

— Это вы африканские стрелки? — спросил он, взглянув на нас.

— Да, господин офицер.

— Откуда вы прибыли?

— Мы здесь со вчерашнего дня.

— Со вчерашнего дня? О, дурачье! Ведите меня к вашему полковнику.

— Но, господин офицер…

— Быстро, говорю я вам!

В этот момент появился господин де Сен-Нере. Ночью из-за сильного волнения он не сомкнул глаз, а сейчас, услышав, как кто-то несется во весь опор и звук падения лошади, решил посмотреть, что у нас происходит.

— Полковник перед вами, — сказал он.

— Господин полковник, — произнес офицер, — не могли бы вы дать мне лошадь? Мне необходимо срочно прибыть в Мец. Я капитан Отен и служу в штабе.

— Что происходит, капитан?

— Маршал Мак-Магон наголову разбит у Рейсхофена.

— Мы весь день слышали пушечные выстрелы.

— Маршал находится слишком далеко отсюда. Думаю, здесь стреляли не его орудия, а генерала Фроссара, корпус которого в это же самое время вел бой между Саргемином[57] и Фольбахом. Но что там произошло, я не знаю. Я был в составе первого корпуса, мы вели бой с самого утра и потерпели поражение из-за численного превосходства противника.

Господин де Сен-Нере отвел капитана в сторону, и они продолжили разговор вполголоса, так что нам ничего не было слышно.

Мак-Магон разбит, Фроссар разбит. Мы переглядывались, не понимая, как это могло произойти. Это даже нельзя было назвать неожиданностью. Это был гром среди ясного неба. Я же чувствовал себя, как человек, который упал с шестого этажа и теперь ощупывает свое тело, чтобы убедиться, что он еще жив.

Мы стояли и не могли вымолвить ни слова. Полковник и капитан подошли к нам.

— Велите седлать Раскола и Намуну, да побыстрее, — сказал полковник своему ординарцу.

После этого он жестом подозвал меня.

— Д’Арондель, — сказал он мне, — вы отправитесь в Мец вместе с капитаном.

— Но, господин полковник, а если в мое отсутствие начнется бой?

— Вы вернетесь гораздо раньше. Полагаю, вы не будете сожалеть о том, что побывали в Меце.

— Далеко отсюда до Меца? — спросил капитан.

— Тридцать пять километров.

— Надеюсь, что смогу их одолеть. Я уже двадцать четыре часа не вылезаю из седла, а со вчерашнего вечера несся галопом без остановки. Я выехал из Нидерброна в шесть часов. Там мне дали свежую лошадь, а в Биче[58]пришлось ее оставить. Сам не понимаю, как мне удалось переправиться через Вогезы. Каким-то чудом я добрался до Саргемина, где мне дали другую лошадь, ту, что свалилась у вашего лагеря.

— Не хотите ли посидеть в моей палатке, пока седлают лошадей? — спросил полковник.

— Благодарю вас, если я присяду, то встать уже не смогу. Если возможно, я бы перекусил.

Кто-то протянул ему ломоть хлеба и фляжку.

И тут капитана словно прорвало. Не переставая жевать, он стал рассказывать, как проходило сражение, как маршалу удалось занять очень выгодную позицию, как войска, по которым стреляла прусская артиллерия, маневрировали под убийственным огнем противника. Потом он заговорил об атаке 8-го и 9-го кирасирских полков, которые на глазах у противника развернулись в боевой порядок, да так лихо, будто дело происходило на маневрах, а в это время пули стучали по кирасам, словно град по крыше оранжереи.

— Они шли колонной и повзводно развернулись во фронт, — сказал капитан, — потом перешли на рысь, затем пустились в галоп, да так и встретили свою смерть. Никто из них не выжил.

Офицер был перемазан с ног до головы грязью и кровью, глаза его лихорадочно блестели. Он весь пропах порохом, а еще от него исходил какой-то неясный запах кровавой резни. Мы едва не задохнулись от отчаяния, когда он закончил свой страшный рассказ.

— А что полковник Виньоль, — спросил господин де Сен-Нере, беспокоившийся о своем друге, — вы видели его?

— Да, но я точно не знаю, где он находится, я вообще больше ничего не знаю. Я не знаю, жив ли мой отец, командовавший бригадой в составе первой дивизии, не знаю, выжил ли мой брат, лейтенант 3-го полка зуавов. Мне пришлось покинуть их, и с того момента я был способен думать лишь о нашей армии и о Франции. То, что произошло, это большое несчастье, полковник.

К нам подвели лошадей. Мне пришлось помочь офицеру взобраться в седло. Пока капитан стоял на ногах, он выглядел полуживым, но оказавшись в седле, сразу воспрянул.

— Галопом марш! — скомандовал он.

И тут капитана словно прорвало

Мы тронулись. Лошади, которых дал нам господин де Сен-Нере, были великолепны, одна лучше другой, и мчались так, словно участвовали в скачках. Едва проснувшиеся крестьяне стояли, застыв, на пороге своих домов и пытались нас рассмотреть, а мы мчались во весь опор, пролетая на огромной скорости одну деревню за другой.

В Курсель-ле-Шосси нам встретился полк императорской гвардии, который в тот момент собирался выдвигаться из лагеря. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что гвардейцам ничего не известно о вчерашней катастрофе. Судя по их лицам, у всех было хорошее настроение, и солдаты, распевая песни, сворачивали палатки. Несколько офицеров вышли навстречу, явно собираясь о чем-то нас расспросить, но капитан Отен пришпорил лошадь, и мы, не останавливаясь, пронеслись мимо.

Думаю, если бы мы ответили хотя бы на один вопрос, то до Меца точно не смогли бы добраться.

Лагерь гвардейцев остался позади, но тут случилась неприятность, едва не закончившаяся для меня катастрофой. Началось все с того, что мы догнали длинный обоз, заполонивший всю дорогу, и, чтобы побыстрее его объехать, решили двинуться наперерез через луг. На целине моя лошадь увязала в жирной земле, потом поскользнулась на мокрой траве и рухнула, как подкошенная, а сам я скатился в грязную лужу. Капитан, услышав, как я упал, подъехал ко мне, но я уже был на ногах.

— Вы не поранились?

— Нет, господин капитан, тот, кто участвует в скачках с препятствиями, умеет падать.

И я стал поправлять узду у моей лошади, которая, к счастью, пострадала не более, чем я сам.

— Вы что, занимались скачками с препятствиями? — спросил капитан, впервые удостоив меня взглядом.

Я вскочил в седло, и мы продолжили путь. Единственным результатом моего падения явилось то, что я стал в точности похож на капитана. Глядя на меня, никто не смог бы с уверенностью сказать, кем я был на самом деле: стрелком или гусаром, офицером или солдатом. Теперь мы оба с ног до головы были перемазаны грязью.

В Мец мы въехали через Ворота Немцев[59], и часовой, увидев нас, застыл с открытым ртом. Город только начинал просыпаться и все выглядело совершенно буднично. Едва проснувшиеся буржуа спокойно открывали свои лавки. Еще никто ничего не знал.

Мы перешли на шаг, однако наш вид по-прежнему вызывал всеобщее изумление. Со стороны могло показаться, что какие-то офицеры опять хлебнули через край. Капитан ехал впереди, а я плелся за ним. Мы добрались до площади Наполеона и свернули на улицу Священнослужителей. В гостинице "Европа", в которой размещался штаб, все еще спали.

— Они спят! Видали такое! — воскликнул капитан.

Было воскресенье, шесть часов утра, но в штабе еще никто не знал, что в субботу армия маршала Мак-Магона потерпела в Эльзасе неслыханное поражение, а генерал Фроссар в тот же день был разбит в Форбахе. Эти господа изволили почивать.

К нам вышел офицер связи.

— Извольте сообщить дежурному адъютанту, что я привез важные новости от маршала Мак-Магона.

В особняке, в котором прежде размещалась окружная префектура, царило нервное оживление. Было похоже, что здесь уже знали о катастрофе, случившейся накануне, возможно, пока не всю правду, но по крайней мере часть ее. Разговоры велись на пониженных тонах, все бросали друг на друга вопросительные взгляды и вместо восклицаний лишь вздымали руки. Со стороны могло показаться, что в доме покойник. В действительности так оно и было, только покойником была сама империя.

Рядом с особняком я заметил некоего субъекта в зеленом кафтане с золотым шитьем, и распознал под этим кафтаном своего старого приятеля, служившего при императорском дворе. Я позвал его по имени, но он так и не узнал в перемазанном грязью солдате своего парижского знакомого, и мне пришлось объяснять ему, кто я такой. Наконец приятель узнал меня и предложил спешиться. В тот же момент к нам подошел адъютант.

— Вы привезли известия от герцога Маджентского[60]? — быстро спросил он.