Сумерки империи

VII

Что такое война, мне было более или менее понятно. Но каково это — быть солдатом? И как надо строить отношения с новыми товарищами? Об этом я имел довольно смутное представление. Например, в бою, как мне казалось, все очень просто: надо, чтобы у товарища, вместе с которым вы бьетесь плечом к плечу, были сильные руки и храброе сердце. Но когда с утра до вечера все живут так называемой обычной жизнью, в которой перемешаны желания, вкусы, дела, привычки каждого из нас, тогда вы становитесь более требовательным, и вам уже нужно, чтобы сердце вашего товарища не было грубым и жестоким, а руки не были бы слишком грязными.

Однако вскоре я понял, что с моей стороны было очень глупо заранее судить о том, в чем я совершенно не разбирался! Скажем так: все мои опасения оказались сильно преувеличенными, зато все надежды в полной мере оправдались.

Оказалось, что мои новые товарищи не такие уж неотесанные, как я себе представлял. По сравнению с теми, кто получил надлежащее воспитание, они действительно многого не знали, а еще они не заботились о своих ногтях и даже не чистили их по утрам. И все же это были отличные парни. Каждый из них обладал развитым чувством долга, и как говорится, нутром чуял несправедливость. И что особенно важно, все в нашем полку твердо соблюдали свод неписаных правил, который чтили как своего рода солдатскую религию. На этой войне мне не раз приходилось сталкиваться с малодушием и неисполнением воинского долга, но я утверждаю, что отнюдь не солдаты первыми утратили боевой дух. После всех кровавых битв и горьких поражений от нашей солдатской религии действительно мало что осталось, но виноваты в этом в первую очередь те, от кого зависело поддержание ее авторитета. Я бы не хотел, чтобы о солдатах судили по тому, как они выглядели к концу осады Парижа или в период сражений Восточной армии. Тут важно понимать, что в армии дисциплина держится на уважении и доверии солдат к своим командирам. Солдат подчиняется приказам, если он уверен, что его начальник обладает твердым характером и необходимыми знаниями и, следовательно, достоин быть командиром. Но когда уважение и доверие утрачены, причем по вине тех, кто был обязан эти чувства внушать, тогда и приказы перестают исполняться. Именно так обстояло дело с генералами, которыми командовал Наполеон III, и то же самое можно сказать о состоянии дисциплины в рядах национальной гвардии и маршевых батальонов в последние месяцы войны. Но не будем забегать вперед.

Когда спишь в маленькой палатке, нет-нет, да и придавишь кого-нибудь из соседей. Со мной такое случалось, однако никто особо не протестовал. Но помимо сна у солдата, живущего в полевых условиях, находится немало других занятий, и моим товарищам не терпелось увидеть, как я буду справляться со своими новыми обязанностями. К счастью, оказалось, что скребницей и щеткой я орудую вполне сносно, ну а после того, как я, как и положено новичку, поднес всем сослуживцам по стаканчику, мой авторитет резко возрос даже в глазах завзятых зубоскалов, а капрал снизошел до того, что процедил: "От этого полковничьего любимчика, возможно, будет толк". Что же касается нашего сержанта, то он постоянно внушал мне, что между ним и мною должно быть полное взаимопонимание, потому что оба мы люди образованные и не чета остальным. Сержантом у нас был южанин, человек болтливый, самоуверенный, довольно тщеславный, немного помешанный на элегантных манерах, но, в сущности, по-настоящему хороший парень. Звали его Франческас, и он был просто счастлив от того, что носил такое звучное имя.

Один из моих товарищей, увидев, как я бинтую лошади ноги, решил поиздеваться надо мной, однако сержант моментально поставил его на место, заявив со всей решительностью:

— Пенанрос, я вам в тысячный раз повторяю, что вы настоящая бретонская скотина и трижды животное, не способное понять, что человек должен уважать человека, а подчиненный — с уважением относиться и к начальнику, и к равному себе. В свободное время вы можете говорить своему товарищу все, что захотите, но в служебное время я не потерплю такого невообразимого свинства, свидетелями которого мы только что стали. Надо ко всем людям относиться с уважением и разговаривать в приличной манере, так, как я разговариваю с вами.

Понятно, что окружавшие меня люди не отличались изысканностью нравов и манер, но если светская жизнь немыслима без хороших манер, то в обычной жизни они, к счастью, не так уж важны. В конце концов, в армию я пошел не для того, чтобы оттачивать стиль своего поведения. К счастью (а, возможно, к несчастью), мне милее люди грубые, которым свойственна простота и открытость, и я не перевариваю утонченных господ, у которых много апломба и амбиций. Поэтому среди новых товарищей я чувствовал себя совсем не плохо. Что с того, что сморкались они совсем по-простому, могли, когда надо и не надо, ввернуть острое словцо и были готовы хохотать, услышав любую глупость? Действительно, что тут такого? Ведь ненавистны и невыносимы не пробелы в воспитании человека, а изъяны его характера.

Да и, по правде говоря, у меня было много других забот. Приходилось изучать теорию боевых действий и отрабатывать на практике тысячи разных приемов, о которых раньше я не имел ни малейшего представления. Не стоит забывать, что в мирное время на подготовку солдата уходит несколько лет, а я на всю учебу потратил лишь несколько дней, а то и часов. Мы стояли лагерем на берегу Нида[50], и в любой момент могли получить приказ перейти границу.

Как именно мы будем входить в Германию? По каким дорогам? Двинемся через Саарлуис или Саарбрюккен? Об этом велись бесконечные споры, но никто не сомневался, что мы сразу перейдем в наступление, будем воевать с пруссаками на их территории и не станем дожидаться противника на заранее подготовленных позициях. Откуда взялась у солдат такая твердая уверенность? Объяснить этого я не могу, знаю только, что наша уверенность была непоколебима. Возможно, всех обуяла национальная гордыня. Во всяком случае, я видел, что в каждого из нас по неведомой причине вселилось чувство национального превосходства. Мы рвались идти только вперед, инстинктивно ощущая готовность лишь к наступательной войне, и каждый был преисполнен боевого азарта, энтузиазма, воодушевления. Известие о первой битве в Саарбрюккене при Вейсенбурге[51] воспламенило наши сердца, и теперь все говорили лишь одно:

— Слава богу, наконец-то началось, завтра продолжим!

Новость об этой "победе" принес наш сержант. Он ездил в Фолькемон и наблюдал прибытие на местный вокзал "триумфаторов": императора и принца империи[52].

Говорили, что принц покрыл себя неувядаемой славой, развлекаясь тем, что подбирал рассыпанные на земле пули, словно это были обычные шарики.

— Знаете, д’Арондель, — сказал мне Франческас, когда закончил свой рассказ, — вам повезло, вскоре и вы покроете себя славой. Хочу только дать вам один совет: держите в хорошем состоянии вашу саблю. И я очень прошу вас, ради нашей дружбы, когда дело дойдет до драки, вы своей саблей только колите, но не вздумайте рубить. Когда рубишь, рука очень быстро устает, да и саблю можно сломать, а когда колешь — раз-два и готово.

На следующий день, едва рассвело, мы получили приказ выдвигаться вперед. Как прекрасен был восход солнца, и до чего весело мы двинулись в путь, распевая "Марсельезу":

Сыны Отечества, вставайте,
Великий славный день настал!

Стихи и мелодия гимна в тот момент воспринимались не как поэзия и музыка. Они стали воплощением наших чувств. Восторженно бились сердца, звенели голоса. По этой дороге когда-то шли революционные армии Французской республики.

Пусть лягут старшие в могилу,
Тогда настанет наш черед.

Казалось, что сами предки в напудренных париках и с трехцветными кокардами стоят по обе стороны дороги и смотрят на нас. А возможно, так и было на самом деле, ведь многие из них спали вечным сном у подножия этих деревьев, и их души прилетели сюда с утренним ветром, колышущим листву.

Их прах святой вдохнет в нас силу,
И смелость новую вдохнет!

Следом за нами, так же распевая "Марсельезу", шла пехотная бригада. Поднявшись по склону холма, мы увидели, как позади нас в облаке красной пыли нескончаемой лентой движутся по равнине наши войска. Ослепительно сверкали ружья и штыки, а гром солдатских песен вселял отвагу в наши сердца. Крестьяне толпились вдоль дороги и приветствовали нас:

К оружью, граждане! Вперед, плечо с плечом!
Идем, идем!
Пусть кровь нечистая бежит ручьем![53]

В тот день переход оказался недолгим. Вскоре мы разбили лагерь, поставили палатки, разожгли костры и стали варить суп, кто на треногах, а кто на больших плоских камнях. В арьергарде расположились повозки с солдатским имуществом и фуражом, войсковые лавки и бесчисленная толпа маркитантов.

Все были уверены, что завтра мы двинемся дальше, но на другой день пришел уточняющий приказ. То ли мы двинулись в путь по ошибке, то ли нас отзывали по причине какого-то недоразумения, этого мы так и не узнали. Как бы то ни было, но в конце концов, мы повернули назад и вернулись в тот же лагерь, который покинули накануне.

Вскоре мы разбили лагерь, поставили палатки, разожгли костры и стали варить суп

Вот тут-то в полку и началось ворчание. А когда солдаты ворчат, слова уже никто не выбирает. Было бы неплохо, если бы в тот момент рядом с нами оказались генералы и прочие командиры. Они узнали бы такое, чего сроду не слышали в своих штабах.

— Принцу империи небось хватило пулек для себя и своего юного дружка Конно[54]?

— У нас не генералы, а беспомощные мямли!

— Наш император, он что, не француз?

Один унтер-офицер, которому доводилось присутствовать на императорской охоте, рассказал нам, что Наполеон III так дорожил своей драгоценной персоной, что не решался брать в руки ружье системы Лефоше из опасения, что бракованный патрон может стать причиной несчастного случая. Поэтому он соглашался стрелять только из капсульного ружья типа Гатин-Ренет[55], так как в их патронах пороховой заряд отмеривается с особой тщательностью.

— Это вовсе и не Наполеон, — заявил унтер-офицер, — а какая-то восковая фигура!

Сразу хочу заметить, что несмотря на недовольство, наш боевой дух все еще был очень силен, и уже на следующий день солдаты говорили: "Тут какая-то хитрость, наверное, у них есть свой план". Мы были уверены, что наше командование намерено выманить пруссаков с их позиций, но ни один солдат и представить себе не мог, что мы были не в состоянии двигаться вперед, и лишь по этой причине оставались на месте.

Однако у тех, кто все понимал и что-то знал, было совсем другое настроение, и в то время, как простых солдат ничто пока не беспокоило, у многих командиров уже возникло чувство тревоги.

После зачисления в полк я всячески старался держаться подальше от нашего полковника и не только из-за того, что не хотел ему докучать, а главным образом потому, что моим товарищам могло показаться, что я намеренно демонстрирую наши с ним отношения. Думаю, что сам факт нашей дружбы вряд ли вызывал у кого-то раздражение, но если бы я стал бахвалиться этой дружбой или пользоваться ею в личных целях, то этого никто бы не потерпел. В тот вечер, когда мы возвратились в наше прежнее расположение, полковник вызвал меня, и как только я его увидел, мне сразу показалось, что в действительности обстановка складывается совсем не так, как это казалось нам, мало что знающим доверчивым солдатам. Он поинтересовался как проходит моя служба, а потом, словно забыв, что я всего лишь его солдат, стал говорить со мной свободно и просто, как обычно беседуют люди, прогуливающиеся под ручку по бульвару.