КРАСНЫЙ ШАТЕР

Когда я выразила восхищение медными браслетами на запястье Тавеи, она рассказала в ответ историю жизни ее матери. Исав был поражен красотой юной Васемафы, впервые увидев ее на рынке около Мамре, где жила наша бабушка Ревекка. В качестве платы за невесту он предложил отцу девушки не только овец и коз, как то было повсеместно принято, но еще и не менее сорока медных браслетов, чтобы, по его выражению, «запястья и лодыжки громко заявляли о ее красоте». Исав любил Васемафу, но та страдала от жестокости старшей жены, Адат, которая ей завидовала. Даже смерть младенцев Васемафы не смягчила сердце Адат. Когда я спросила, как же им удается праздновать новолуние, если в доме царит такой раздор, Тавея ответила, что женщины ее семьи не собираются все вместе, чтобы отметить смерть и возрождение луны.

– Беда еще в том, что бабушка ненавидит всех жен отца, – вздохнула Тавея.

– Ты знаешь нашу бабушку? – спросила я. – Ты знаешь Ревекку?

– Да, – кивнула двоюродная сестра. – Я видела ее дважды, на Празднике ячменя. Бабушка улыбается мне, хотя не разговаривает ни с моей матерью, ни с Адат, да и Оливему, пока та была жива, она тоже не замечала. Бабушка говорит дурные вещи о моей матери, и это неправильно. – Глаза Тавеи наполнились слезами. – Ноя люблю бывать в бабушкином шатре. Там так красиво, и, хотя она самая старая женщина, которую я когда-либо видела, ее красота не угасла. – Моя собеседница хихикнула и добавила: – Ревекка говорит мне, что я похожа на нее, хотя всякому ясно, что я пошла в мать.

Тавея и впрямь была копией Васемафы: те же блестящие темные волосы, тонкий нос и изящные запястья и лодыжки. Однако, встретив впоследствии Ревекку, я вспомнила слова двоюродной сестры и поняла, что имела в виду наша бабушка. Глаза Тавеи едва ли отличались от прекрасных очей Ревекки: они были такими же черными и разящими наповал, словно стрелы, тогда как глаза ее матери Васемафы были светло-карими и печальными.

Я рассказала Тавее о Красном шатре, о том, как мои матери с пирогами, песнями и задушевными разговорами отмечали новолуние, оставляя за порогом всё темное и злое. И о том, как я, единственная дочь в семье, на протяжении всего моего детства находилась вместе с ними внутри Красного шатра, хотя это и противоречило обычаям: туда запрещалось входить девочкам, которых уже отлучили от груди, но которые еще не начали кровоточить. Потом мы с Тавеей захотели сравнить, насколько выросли наши груди, и скинули туники. Мне показалось, что я в большей мере достигла женственности. Моя новая подруга вздохнула, а я лишь пожала плечами, и мы смеялись, пока наши глаза не наполнились слезами, и от этого мы смеялись еще больше, буквально катаясь по земле.

Когда мы наконец перевели дыхание, то заговорили о наших братьях. Тавея сказала, что не очень хорошо знает Елифаза, но вот Рагуил добр к ней. Из младших она ненавидела Иеуса, который то и дело норовил дернуть ее за волосы или лягнуть в голень, когда его отправляли, чтобы помочь сестре в саду. Я рассказала, как Симон и Левий заставили Иосифа и других младших братьев отказаться от игр со мной, пожаловалась, что они относились ко мне, словно я была служанкой, единственная обязанность которой заключалась в том, чтобы наполнять их чаши вином. Я даже призналась, что, улучив момент, тайком плюю в их чаши. Я говорила о доброте Рувима и о красоте Иуды, о том, что нас с Иосифом выкормили вместе.

Я была потрясена, когда Тавея заявила, что не хочет рожать детей.

– Я слишком часто видела, как моя мать производит на свет мертвых младенцев, – сказала она. – И еще я слышала крики Оливемы на протяжении трех дней, прежде чем она отдала свою жизнь ради рождения Ити. Я не желаю так страдать.

Тавея объяснила, что не собирается выходить замуж, а предпочитает, сменив свое имя на Дебора, служить в Мамре, в священной роще. Или же петь у алтаря великого храма, подобного тому, что есть в Сихеме.

– Там я стану одной из посвященных, которые прядут и изготовляют ткани для богов, я всегда буду носить чистые одежды. И еще я смогу спать в одиночестве, если только сама не пожелаю выбрать себе спутника на Празднике ячменя.

Ну и ну! У меня просто в голове не укладывалось, как можно желать такое. Честно говоря, я даже не вполне поняла слова Тавеи, поскольку ничего не знала ни о храмах, ни о посвященных, которые там служат. И в ответ поделилась с двоюродной сестрой своими собственными планами: я сказала, что надеюсь родить десятерых крепких и здоровых детей, как моя мать, и что мне бы очень хотелось, чтобы половина из них оказались девочками. Я впервые произнесла это вслух и, возможно, даже впервые подумала об этом так ясно. Но говорила я от всего сердца.

– Ты не боишься родов? – удивилась Тавея. – А как же боль? А что, если ребенок умрет?

Я покачала головой.

– Повитухи не боятся жизни, – сказала я, внезапно осознав, что вижу себя ученицей Рахили и Инны.

Мы с Тавеей молча уставились на воду, ибо слова иссякли. Мы размышляли о том, какие мы с ней разные, и задавались вопросом, суждено ли исполниться нашим надеждам. Интересно, узнает ли каждая из нас, что случится с подругой, после того как отцы отправят нас во взрослую жизнь? Мои мысли метались, как челнок на большом ткацком станке, и я вернулась к действительности, лишь услышав мое имя, произнесенное матерью. В голосе Лии звучал гнев: мы задержались слишком долго. Мы с Тавеей мигом вскочили и рука об руку поспешили с корзиной лука назад, к шатрам.

После этого мы обе делали всё возможное, чтобы остаться вместе, наблюдая, как жены Иакова и Исава с плохо прикрытым любопытством присматриваются друг к другу.

Они изучали одежду и делились рецептами блюд, вежливо просили повторить непривычные имена, уточняя, как те правильно звучат. Я видела, как моя мать косится на женщин Ханаана, как напрягается Адат, когда Билха добавляет горсть свежего лука к рагу из сушеной козлятины. Однако внешне вся эта настороженность была замаскирована за фальшивыми улыбками и неизбежными хлопотами.

Пока женщины готовили еду, Исав и Иаков скрылись в шатре моего отца. Тем временем сыновья Исава расположились на ночлег, а затем собрались у входа в шатер Иакова, где стояли мои братья. Рувим и Елифаз любезно рассказали друг другу о стадах своих отцов, сравнив количество животных, обсудив их здоровье и обменявшись секретами выбора пастбищ и обращения с пастушьими собаками. Елифаз, казалось, удивился, узнав, что ни сам Рувим, ни его братья до сих пор еще не женились и не обзавелись детьми, однако Рувим явно не хотел углубляться в эту тему. В разговоре двоюродных братьев то и дело повисали паузы, молодые люди рассеянно пинали ногами комья земли, сжимая и разжимая кулаки.

Наконец ткань, прикрывавшая вход в шатер Иакова, была поднята, мой отец и Исав вышли наружу, жмурясь на еще не угасшее сияние заката, и приказали подавать вино и приступать к трапезе. Два брата сидели на одеяле, которое Иаков расстелил своими руками. Их сыновья устроились в очередности, отражавшей существовавшую в семье иерархию: Елифаз и Рувим стояли за спинами отцов, Иосиф и Корей сидели по сторонам от них. Бегая туда-сюда с винными чашами, я отметила, что мои братья не только превосходили числом сыновей Исава, но и были намного красивее. Тавея подавала мужчинам хлеб, а наши матери и их служанки наполняли тарелки, пока мужчины не насытились так, что больше уже не могли есть.

Каждая женщина при этом подмечала, кто отдал предпочтение приготовленному ею мясу, испеченному ею хлебу и сваренному ею пиву, а мужчины старательно нахваливали угощение, которое подносили их невестки.

Исав охотно пил пиво, сделанное Лией, и налегал на приправленную луком козлятину – блюдо, которое особенно удавалось Билхе. Иаков ел немного, но сделал всё возможное, чтобы воздать должное еде, принесенной ему Васемафой и Адат.

Когда мужчины покончили с трапезой, за еду принялись женщины и девочки, но, как обычно бывает в дни больших пиров, за время долгих часов готовки все уже так напробовались, что почти лишились аппетита. Моим матерям прислуживали рабыни Исава – две крепкие девушки с маленькими серебряными колечками в верхней части ушей. Одна из них была беременна. Тавея шепнула мне, что та носит семя Исава и, если родит сына, снимет серьгу и станет его младшей женой. Я пригляделась к этой рабыне, чьи лодыжки были толстыми, как у Иуды, а затем взглянула на стройную Васемафу и сказала подруге, что вкусы Исава широки и разнообразны. Она захихикала, но близость Адат заставила нас умолкнуть.

Дневной свет угасал, когда Иаков и Исав начали рассказывать истории. Наши работники принесли светильники, рабы Исава наполнили их маслом, и языки пламени плясали на лицах всех членов моей семьи, внезапно ставшей столь многочисленной. Мы с Тавеей сидели бок о бок, слушая историю нашего прадеда Аврама, покинувшего древний дом в Уре, где поклонялись Луне во имя Нанны и Нингаль, и отправившегося в Харран, куда юношу вел голос бога по имени Эль, который в конце концов направил его в Ханаан. На юге Аврам совершил великие деяния: убил тысячу человек одним ударом, потому что Эль дал ему силу десяти тысяч мужчин.

Иаков говорил о красоте Сары, жены Аврама и служительницы Инанны, дочери Нанны и Нингаля. Инанна так любила Сару, что явилась той в терпентиновой роще в Мамре и на склоне лет подарила ей здорового сына. Этот сын и был нашим дедом Исааком, мужем Ревекки, приходившейся жрице Саре родной племянницей. Да-да, той самой Ревекки, моей бабушки, которая теперь служила в святой роще Сары в Мамре.

Должным образом припомнив события из семейной истории, отец и дядя перешли к рассказам о своем детстве: они похлопывали друг друга по спине, описывая времена, когда ускользали из сада своей матери, чтобы поиграть с новорожденными ягнятами, перебирали имена любимых собак: Черный, Пестрый. Братья особенно нахваливали удивительную суку со странным именем Трехногое Чудо: она пережила нападение шакала и, даже став калекой, охраняла стадо наравне с лучшими псами.

Так приятно было видеть лицо отца, захваченного потоком этих воспоминаний. Он словно бы вновь стал мальчишкой – беззаботным, сильным, смышленым. Исав напомнил ему, как однажды они свалились в вади и явились потом в шатер матери, покрытые густой серой грязью. Братья смеялись, вспоминая, как украли хлеб, приготовленный для семьи на целый день, и потом, объевшись так, что обоим стало дурно, терпеливо приняли побои.

Когда бесчисленные истории закончились, наступила приятная тишина. Мы слушали шорох стад и журчание Яббока. А затем Исав завел песню. Мой отец улыбнулся и подхватил, громко и страстно, и я слушала незнакомые слова пастушеской песни, где рассказывалось о некоем баране, сумевшем обрюхатить великое множество овец. Женщины поджимали губы, возмущаясь столь непристойным текстом. К моему удивлению, все мои братья, как родные, так и двоюродные, прекрасно знали слова и присоединились к певцу, периодически разражаясь возгласами и смехом.

Когда мужчины закончили петь, Исав кивнул своей старшей жене, которая подала знак, отверзающий уста всех его женщин. Они исполнили гимн в честь Анат (так ханаанеянки называли Инанну), восхваляя доблесть богини в войне и ее силу в любви.