КРАСНЫЙ ШАТЕР

Потом бабушка встала и подошла к западному краю своего шатра, озаренного закатным солнцем в тона апельсина и золота. За ней последовали прислужницы. Ревекка протянула руки к солнцу, словно касаясь его последних лучей.

Когда она опустила руки, женщины в белом запели, восхваляя луну, приносящую урожай ячменя. Слова песни повторяли древнее пророчество. Когда на каждом колосе в каждом ячменном поле будет по двадцать семь зерен, наступит конец дней, придет время отдыха для тех, кто устал, и зло исчезнет с лица земли, как исчезает на рассвете свет звезд. Их песня закончилась в тот самый момент, когда темнота поглотила лагерь. В обоих шатрах – и у мужчин, и у женщин – зажгли светильники. Бабушка оставалась с нами, и я боялась, что мы так и просидим в безмолвии весь вечер, однако опасения мои не оправдались и, как только загорелись огни, она заговорила.

– Я расскажу вам историю о том дне, когда впервые пришла в шатер Мамре, в священную рощу, к месту, где находится пуп земли, – сказала Ревекка достаточно громко, чтобы мужчины тоже могли услышать ее, если бы захотели. – Это было через несколько недель после смерти пророчицы Сары, возлюбленной супруги Аврама, матери Исаака. Она родила его, когда была уже слишком старой, чтобы носить воду, а тем более вынашивать ребенка. Сара, Великая Мать.

Утром я вошла в эту рощу, и облако опустилось на шатер Сары. Золотое облако, не носившее в себе дождя и не закрывавшее солнце. Такое облако можно узреть лишь на великих реках и на море, но здесь его никогда прежде не видели. И все же облако парило над шатром Сары, пока Исаак познавал меня. Первые семь дней после свадьбы мы провели под покровом этого облака, в котором, несомненно, присутствовали боги. И никогда потом не было урожая винограда, зерна и оливок более обильного, чем гой весной, которая пришла следом; и мои дочери… – При этих словах голос ее опустился до шепота, одновременно гордого и смиренного. – Ах, для чего у меня было так много дочерей, родившихся мертвыми? Так много сыновей, умерших в утробе? Только двое из моих сыновей выжили. Кто может объяснить сию тайну?

Бабушка замолчала, и ее мрачное настроение передалось слушательницам, наши плечи поникли. Даже я, пока еще не рожавшая и не терявшая детей, почувствовала тяжелую утрату своей матери. Мгновение спустя бабушка поднялась и указала на Лию, которая последовала за ней во внутренние покои большого шатра, где светились лампы с благовониями и видны были прекрасные ковры и завесы. Остальные женщины некоторое время сидели молча, прежде чем поняли, что на сегодня свободны.

Разговор бабушки с моей матерью затянулся до поздней ночи. Сначала Ревекка долго смотрела на невестку, и та лишь тогда догадалась, что зрение старой женщины ослабло, так что ей надо сидеть очень близко к собеседнику и вглядываться в его лицо. Затем она приступила к расспросам, вникая во все детали Лииной жизни:

– Почему тебя, родившуюся с такими глазами, не убили еще в младенчестве? Где погребена твоя мать? Как ты готовишь шерсть для окрашивания? Где ты учились варить пиво? Хорошим ли отцом стал Иаков, сын мой? Кого из своих сыновей ты любишь больше прочих? Кого из них боишься? Сколько ягнят приносит мой сын в жертву богу по имени Эль на празднике весны? Что ты делаешь на новолуние?

Скольких детей ты потеряла во время родов? Какую судьбу готовишь своей единственной дочери? Сколько ячменя вы выращиваете в Суккоте и сколько пшеницы?

Моя мать не смогла даже вспомнить все вопросы, заданные ей тем вечером, но отвечала подробно и внятно, не отрывая глаз от лица свекрови. Это поразило пожилую женщину, которая привыкла к тому, что вызывает у людей робость, однако Лия была не из пугливых. Они так и впились друг в друга взглядами.

Наконец вопросы у бабушки иссякли, она кивнула и издала не слишком внятное, но явно одобрительное восклицание.

– Хорошо, Лия, мать многих сыновей. Очень хорошо. – И Ревекка жестом отослала ее из шатра.

Мама добрела до постели и сразу же заснула, измученная долгим днем и продолжительным разговором.

В течение следующих двух дней всех моих теток вызывали, одну за другой, во внутренний шатер к бабушке.

Рахиль она встретила поцелуями и объятиями. Две женщины, старая и молодая, смеялись, словно девчонки. Бабушка потрепала мою прекрасную тетю по щеке и мягко пожала ей руку. Ревекка, в свое время славившаяся красотой, достала ларец – большой, черный, лакированный, с множеством отделений, в каждом из которых хранились зелье или мазь, всевозможные благовония, притирания или краски для глаз, губ и щек. Рахиль вышла от свекрови, улыбаясь, источая аромат лотоса, с зеленоватыми веками и обведенными черным глазами: теперь она выглядела не просто красивой, но ошеломительно прекрасной.

Когда пришла очередь Зелфы, та упала перед бабушкой ниц и была вознаграждена короткими стихами о великой Ашере, супруге бога Эля и повелительнице моря. Бабушка взглянула в лицо Зелфы, закрыла свои черные глаза и предсказала моей тете, где и когда та умрет. Это пророчество, точного содержания которого Зелфа никогда и никому не раскрывала, совершенно не огорчило ее.

Во всяком случае, она вернулась спокойной и таковой оставалась до конца дней своих. С тех пор Зелфа улыбалась, работая за ткацким станком, и улыбка ее была широкой, открывающей зубы, словно ей на ум пришла хорошая шутка.

Билха очень боялась разговора с Ревеккой и споткнулась, приближаясь к старой женщине. Та нахмурилась и вздохнула, а Билха уставилась на ее руки, не осмеливаясь поднять глаза. Тишина становилась тягостной, и через некоторое время Ревекка развернулась и вышла, оставив Билху среди прекрасных ковров, которые, казалось, насмехались над ней.

Для меня все эти встречи мало что значили. Три дня я всматривалась в горизонт в ожидании Тавеи. Наконец она прибыла, в самый день праздника, вместе с Исавом и его первой женой Адат. При виде подруги я уже не могла устоять на месте и побежала навстречу. Она обняла меня. Мы отошли в сторону, и я заметила, что за те месяцы, которые нас разделяли, Тавея сильно изменилась. Она стала выше меня на добрых полголовы, и грудь ее горделиво приподнимала одежду. А потом я увидела на ней пояс – настоящий женский пояс – и ахнула. Тавея вошла в Красный шатер! Она больше не была ребенком, но стала женщиной. Щеки мои вспыхнули от зависти; моя двоюродная сестра заметила это и слегка порозовела, довольная произведенным впечатлением. Мне хотелось задать Тавее тысячу вопросов о том, как все это было, как прошла ее церемония, стал ли мир для нее другим, когда сама она заняла в нем новое место.

Но времени на расспросы у меня не было. Бабушка уже заметила женский пояс и фартук Тавеи и подошла к украшенной монистами жене моего дяди. Несколько мгновений спустя она обрушилась на Адат с такой яростью, что мне невольно вспомнились боги, низвергающие на простых смертных громы и молнии. Гнев Ревекки был ужасен.

– Ты хочешь сказать мне, что ее кровь была потрачена впустую? Ты закрыла ее в одиночестве, словно животное?

Адат вся съежилась и попыталась было ответить, но кулаки бабушки взметнулись над ее головой.

– Не смей оправдываться, невежественная и ничтожная женщина, – прошипела она. – Жалкая обезьяна! Я ведь говорила тебе, что надо сделать, а ты осмелилась нарушить мои распоряжения, и теперь уже ничего не исправить. Лучшая из дочерей Исава, единственная, кто обладает хоть какими-то умом и чувствами, а ты обращалась с ней как… как… – Ревекка плюнула под ноги невестки. – У меня нет слов, чтобы назвать эту мерзость! – Потом голос ее стал холодным и тихим. – Довольно. Ты не можешь войти в мой шатер. Убирайся отсюда. Будь проклята, покинь это место, впредь я больше никогда не желаю тебя видеть.

Бабушка с размаха залепила Адат пощечину, и та упала, скорчившись на земле, дрожа от страха. Мужчины поспешили на крик, пытаясь понять, что случилось, но при виде гнева Оракула в ужасе отступили, а потом тихо пошли прочь, ибо дело касалось женщин и их тайных правил.

Адат отползла в сторону, а Тавея упала в ноги Ревекке, всхлипывая и повторяя:

– Нет, нет, нет!

Лицо моей двоюродной сестры стало пепельно-серым, а глаза расширились.

– Возьми мое имя, назови меня Деборой! Умоляю, сделай меня самой смиренной из твоих слуг, но только не изгоняй! О, пожалуйста, бабушка! Пожалуйста! Прошу тебя, прошу!

Но Ревекка не смотрела на существо, скорчившееся у ее ног. Она словно бы не замечала, что Тавея расцарапала себе лицо, так что на щеках у бедняжки появились кровавые полосы. Ревекка не видела, как та разорвала одежду и проглотила горсть праха из-под ее ног. Бабушка отвернулась и ушла, лишив Тавею надежды на прощение, плотно запахнув покрывало вокруг тела, словно бы отстраняясь и защищая себя от горя той, что простиралась перед ней в пыли. Наконец прислужницы Оракула подняли Тавею и отвели ее в женский шатер семьи Исава.

Я не вполне понимала, что произошло, но знала, что моя подруга страдает, и это было несправедливо.

В ушах звенело, сердце отчаянно колотилось. Я не могла поверить в подобную жестокость со стороны бабушки. Моя чудесная двоюродная сестра с таким восторгом говорила о Ревекке, восхищаясь ею больше, чем своей родной матерью, а та обошлась с нею хуже, чем с прокаженными. Я мгновенно возненавидела Ревекку так, как никогда прежде никого не умела ненавидеть.

Мама взяла меня за руку, отвела в наш шатер, дала чашу сладкого вина. Поглаживая мои волосы, она заговорила, предвосхищая мои вопросы.

Лия сказала мне:

– Бедная девушка будет мучиться до конца своих дней, ты права – она заслуживает сострадания. Но твоя ненависть лишена оснований, дочь моя. У пророчицы не было намерения нанести вред Тавее. Думаю, бабушка любит ее, но у нее нет выбора. Она защищала мать девушки и ее саму, а также меня и твоих тетушек, тебя и твоих дочерей, которые придут в мир и останутся здесь после тебя. Она защищала пути наших матерей и их матерей и Великую Мать, которая носила много имен, но которая может быть забыта. Это непросто объяснить, но я постараюсь. Ты моя единственная дочь, и мы слишком долго жили вдали от большого мира, а потому ты уже теперь знаешь гораздо больше, чем следовало бы в твоем возрасте. Ты была с нами в Красном шатре. Ты присутствовала при родах, но ты никогда не должна рассказывать об этом бабушке. Я знаю, ты будешь молчать и о том, что я тебе сейчас скажу.

Я кивнула, и мама глубоко вздохнула, посмотрела на свои руки, коричневые от солнца, такие умелые, так редко пребывающие в покое. Она положила ладони на колени и закрыла глаза. Нараспев, шепотом, Лия продолжила:

– Великая Мать, которую мы называем Инанной, свирепая воительница и спутница Смерти, Великая Мать, которую мы называем Инанной, дарует людям удовольствия и заставляет женщин и мужчин по ночам тянуться друг к другу. Великая Мать, которую мы называем Инанной, является царицей океана и повелительницей дождя.

Это известно всем: женщинам и мужчинам, малым детям и ветхим старикам. – Тут Лия сделала паузу и лукаво усмехнулась. – Вот бы Зелфа удивилась, услышав, как я рассказываю предание. – Она заглянула мне в глаза, и я улыбнулась в ответ на ее шутку, но уже в следующее мгновение мама продолжила совершенно серьезно: – Великая Мать, которую мы называем Инанной, наделила женщин даром, недоступным мужчинам, и это тайна крови. Поток в подлунной тьме, исцеляющая кровь новолуния; для мужчин – это смятение и ужас, тревога и боль. Они воображают, что мы страдаем, и считают себя счастливыми. А мы не разубеждаем их. Но в Красном шатре открывается правда. В Красном шатре, где дни струятся плавным потоком, поскольку дар Инанны проходит через нас, очищая тело от смерти прошлого месяца и возрождая его к новому месяцу жизни; о, там женщины возносят благодарность за отдых и восстанавливают силы, обладая знанием, что жизнь зарождается между наших ног, и за жизнь эту платят кровью. – Лия взяла меня за руку и добавила: – Я говорю это тебе заранее, дочь моя, хотя ты еще и не скоро войдешь в шатер, чтобы праздновать новую луну со мной и тетушками. Ты станешь женщиной, окруженная любящими руками, мы проведем тебя верным путем, примем твою первую кровь, позаботимся о том, чтобы она вернулась в утробу Инанны, к праху, из которого были созданы первый мужчина и первая женщина. К праху, смешанному с ее лунной кровью. Увы, многие из дочерей Инанны забыли тайны ее дара, повернулись спиной к Красному шатру. Жены Исава, дочери Эдома, которых презирает Ревекка, не учат своих дочерей этим тайнам, не совершают церемонию, когда те достигают совершеннолетия. Они относятся к девочкам, как к животным, оставляя несчастных в одиночестве в дни первой крови, в темные дни новолуния, без вина и без материнского совета, не приветствуют тех, кто принесет новую жизнь, не возвращают первую кровь земле.