КРАСНЫЙ ШАТЕР

Они забыли откровение, которое является священным для женщин, они позволяют мужчинам демонстрировать кровавые простыни своих дочерей, но даже самое мелкое и самое жалкое божество не потребует такого унижения.

Тут мама замолчала, заметив мое замешательство. Она погладила меня по голове и мягко сказала:

– Ты пока еще не можешь все это понять, Дина. Но скоро ты узнаешь обо всем, и я позабочусь о том, чтобы женщины приняли тебя с надлежащими церемониями и с искренней нежностью. Ничего не бойся.

К тому времени, как она завершила свои объяснения, уже совсем стемнело. До нас донеслись песнопения в честь Праздника ячменя, и Лия встала, протягивая мне руку. Мы вышли наружу, чтобы наблюдать за приношениями, сжигаемыми на алтаре у самого высокого дерева. Звучала чудесная музыка. Деборы водили хоровод, танцевали, отбивая ритм ладонями. Они крутились, приседали, прыгали и раскачивались, словно ими овладел единый разум, словно бы они составляли единое тело, и я поняла желание Тавеи присоединиться к их танцу.

Адат уехала ночью, забрав с собой мою несчастную подругу: ее, полуживую, с кляпом во рту, чтобы заглушить крики, привязали к спине осла, словно агнца, приготовленного для жертвоприношения.

В дни, оставшиеся до нашего отъезда, я избегала бабушки, держась рядом с матерями. Я хотела поскорее покинуть это место, но, когда мы уже приготовились вернуться в Суккот, Лия пришла, донельзя мрачная, и объявила:

– Бабушка сказала, что ты должна остаться здесь, в Мамре, на три месяца. Ревекка говорила с твоим отцом, всё устроено без моего… – Она осеклась, увидев выражение моего лица. – К сожалению, ни я, ни Зелфа не сможем побыть здесь с тобой. Ревекка хочет, чтобы осталась только ты. Это большая честь. – Лия взяла мое лицо в ладони и нежно добавила: – Мы снова будем вместе, когда созреет пшеница.

Я не плакала. Я испугалась и рассердилась, но я не желала лить слезы, а потому плотно сжала губы, дышала носом и старалась не моргать.

Уж не знаю, как я всё это выдержала, когда стояла там, наблюдая за тем, как силуэт Лии становится всё меньше и меньше, а затем исчезает за горизонтом. Впервые в жизни я осталась совсем одна: без мамы, без теток и даже без братьев. Я чувствовала себя, как брошенный ребенок, но не плакала. Я повернулась спиной к «деборам», которые с тревогой наблюдали за мной, и глаза мои были сухими.

Только по ночам, оставшись одна в своей постели и уткнувшись лицом в одеяло, я рыдала до тех пор, пока не начинала задыхаться. Каждое утро я просыпалась в недоумении и растерянности, а потом вспоминала, что меня бросили одну в шатре Ревекки.

Воспоминания о тех месяцах в Мамре кажутся бледными и расплывчатыми. Когда я вернулась к матерям, они были разочарованы тем, что я не смогла ничего рассказать о чудесах, которые видела, и о тайнах, которые узнала. Я словно бы прошла через пещеру, наполненную драгоценностями, но вынесла оттуда только пригоршню серой гальки.

Да, в моей памяти осталось не так уж и много.

Помню, что раз в семь дней бабушка устраивала представление с выпечкой хлеба. Всю оставшуюся неделю она не прикасалась к женской работе, не месила тесто и не делала хлебов. Но на седьмой день она брала муку, воду и мед, смешивала их и лепила, приносила в жертву кусочек треугольного хлеба «для Царицы Небесной» – так она шептала тесту, прежде чем отправить его в печь.

Я сомневалась, что Царицу Небесную могут заинтересовать приношения Ревекки – сухие и абсолютно безвкусные.

– Ну разве они не хороши? – спрашивала бабушка, когда хлебы вынимали из печи.

Я покорно кивала и ела их, обильно запивая свою порцию водой, выпивая все, что мне давали. К счастью, прислужницы были гораздо лучшими мастерицами и их хлебы выходили достаточно сладкими и мягкими, достойными любой царицы. Тем не менее, готовя всякий раз свое пресное тесто, бабушка шепотом сообщала мне, что готовится небольшой праздник, – и только в эти мгновения глаза ее озарялись улыбкой.

Рано утром я должна была приходить во внутренний шатер Ревекки, чтобы помочь ей с омовениями перед встречей с паломниками, ежедневно приезжавшими в священную рощу. Я приносила ее ларец, где хранилось великое множество всевозможных благовоний и притираний для лица, запястий, подмышек и лодыжек; были там также специальные снадобья против морщин под глазами и кисловатая настойка для полоскания горла. Затем на свет извлекались краски, Ревекка тщательно подбирала цвета для губ, глаз и щек. Она говорила, что самое главное – это источать запах сладости, и ее дыхание всегда было наполнено мятой, которую она жевала утром и вечером.

Казалось, бабушка вообще не нуждалась в отдыхе. Она мало ела и постоянно была чем-то занята. Она критиковала всех, кроме своих сыновей, причем явно отдавала предпочтение Иакову, вечно нахваливая его красоту и его замечательных отпрысков, хотя было очевидно, что бабушка во всем зависела от моего дяди. Раз в два дня из Сеира от него прибывали посланники, которые тут же спешили обратно. Ревекка то просила Исава доставить дополнительную меру ячменя, то поручала найти мясо, достойное стола его матери. Раз в две недели Исав приезжал сам, и руки его были полны подарков.

Мой дядя был хорошим человеком и прекрасным сыном. Он старался устраивать так, чтобы богатые паломники посещали рощу и приносили щедрые жертвы; именно он подобрал Исааку каменный дом в деревне. Благодаря его заботам Ревекка могла жить в роскоши, словно жрица, не прислуживая мужчине. На прощание бабушка всякий раз ласково похлопывала Исава по щеке, и он сиял так, словно бы мать расхваливала его, превознося до небес. Чего она, к слову, никогда не делала.

Не припомню, чтобы бабушка говорила об Исаве плохо; нет, она не ругала старшего сына, просто она вообще ничего о нем не говорила.

Однако его жен Ревекка ненавидела и вот об этом могла рассуждать часами, весьма подробно описывая их недостатки. Хотя эти женщины были почтительными невестками и прежде посылали ей прекрасные подарки в надежде заслужить одобрение, она считала их всех неряхами и идиотками. Долгие годы Ревекка открыто насмехалась над ними, поэтому теперь они посещали свекровь только по настоянию Исава. К моим матерям бабушка отнеслась ничуть не добрее. Рахиль она сочла лентяйкой: да, красивой, но ленивой. Билху называла уродливой, а Зелфу – суеверной и слишком тощей. Правда, Ревекка неохотно признала, что Лия отличалась трудолюбием и знала толк в хозяйственных делах; кроме того, бабушка не могла отрицать очевидного – Бог благословил ее многочисленными здоровыми сыновьями. Но даже Лия не была достаточно хороша для Иакова, который заслуживал идеальную спутницу жизни, а не дылду с глазами разного цвета.

И все это она высказывала в моем присутствии! Как будто я не была дочерью Лии, как будто остальные жены Иакова не были моими любимыми тетушками. Но я не защищала их. Когда пророчица говорила, никаких возражений не допускалось. Я была не так отважна, как Лия, и мои ночные слезы часто были вызваны не только одиночеством, но и стыдом за проявленную слабость.

Но худшие оскорбления Ревекка приберегала для своего мужа. К старости Исаак поглупел, говорила она, от него дурно пахнет – и этого она вынести не может. Неужто он позабыл, чем обязан жене, разве не она позаботилась о том, чтобы он даровал благословение лучшему из сыновей, Иакову? Бабушка постоянно твердила о неблагодарности Исаака и разглагольствовала о своих страданиях. Но мне было неясно, что уж такого скверного сделал мой дед. Когда он в жаркие дни приходил в шатер, чтобы наслаждаться прохладой в тени терпентиновых деревьев, то казался человеком мягким и безобидным. Я радовалась, что Исаак не нуждался в заботе Ревекки.

Ему отлично служила особая, всегда закутанная в покрывало Дебора. Ходили слухи, что она скрывала заячью губу, хотя было немыслимо, чтобы ребенка с таким уродством не убили сразу после рождения.

Когда Исав приходил в Мамре, он сначала посещал мать и выяснял, что той нужно. Он был вежлив и даже любил ее, но при первой возможности спешил к отцу или отвозил того в каменный дом в Арбе, где они вдвоем наслаждались вечерним вином. Мужчины засиживались допоздна, болтали и смеялись, а закутанная Дебора прислуживала им. Об этом я узнала от других женщин в белых туниках. Они были ко мне добры: ласково похлопывали меня по плечу, когда подавали обед, расчесывали мне волосы и позволили работать с красивыми веретенами из слоновой кости. Но по вечерам служанки не рассказывали предания, я так и не узнала их настоящие имена или истории о том, как они попали в Мамре и нравится ли им жить без мужей. Все эти женщины казались милыми и спокойными, но столь же бесцветными, как и их одежды. Не хотела бы я оказаться на их месте и служить Оракулу.

На новолуние Ревекка не позволила мне войти в Красный шатер вместе с кровоточащими женщинами. В этом отношении бабушка строго следовала правилам: сама она давно миновала возраст деторождения, так что тоже не входила в шатер и не пускала туда тех, кто еще не созрел. Одна из «дебор» составила нам компанию, когда все прочие находились в Красном шатре. Она объяснила, что у нее не бывало лунной крови, как у других взрослых женщин, но ничуть не жаловалась на отсутствие отдыха. Мы с ней вместе готовили и прислуживали празднующим, чей приглушенный смех заставлял меня еще сильнее скучать по дому.

На утро после третьего дня «деборы» возвращались отдохнувшими и улыбающимися, и мне дозволялось следовать за ними до вершины холма, с которой все приветствовали восход солнца. Бабушка совершала обряд возлияния вина, а женщины пели бессловесную песню тихой радости. Затем наступала глубокая тишина, и мне казалось, что Царица Небесная в тот момент взирала на нас с деревьев.

Это воспоминание неотступно возвращается ко мне каждое новолуние.

Я так и не научилась любить бабушку. Я не могла забыть и простить то, как она обошлась с Тавеей. Однако наступил день, когда я испытала к ней уважение.

Двери в шатер Оракула всегда оставались открытыми, здесь принимали любых путников. Таков был завет Сары и Аврама, которые, как говорили, оказывали одинаково уважительный прием принцам и нищим. И потому каждое утро Ревекка приветствовала паломников в своем красивом шатре. Бабушка принимала всех, кто пришел, – оборванцев и роскошно одетых, и она никогда не торопила бедняков ради богачей.

Я стояла вместе с «деборами», пока Ревекка приветствовала пришедших. В тот день первой была бездетная женщина, которая мечтала иметь сына. Оракул дала ей красный шнур, чтобы привязать к одному из деревьев Мамре, прошептала на ухо благословение и послала одну из прислужниц, разбирающуюся в травах, подобрать снадобье.

Затем пришел торговец, просивший талисман для своего каравана.

– Минувший год выдался для меня неудачным, – начал он. – Я почти разорился, но прослышал о твоем могуществе и подумал, авось ты поможешь мне разбогатеть. – В голосе его прозвучала насмешка. – И вот пришел узнать сам, что да как.

Бабушка подошла к нему вплотную и смотрела в лицо до тех пор, пока торговец не отвернулся, смущенный ее взглядом.