Семья Тибо. Том 2

— Это не химеры, Антуан… Сдвиг в сторону социализма является общепризнанным фактом. Это бросается в глаза. Окончательная победа будет нелёгкой и — увы! — не обойдётся, вероятно, без кровопролития. Но отныне для тех, кто хочет видеть, она неизбежна. В конечном итоге можно ожидать, что во всём мире установится единый строй…

— Бесклассовое общество? — иронически заметил Антуан, покачивая головой.

Жак продолжал, будто не слыхал его замечания:

— …Совершенно новая система, которая, в свою очередь, поставит, вероятно, бесконечное множество проблем, недоступных сейчас нашему предвидению, но, по крайней мере, разрешит те, что до сих пор гнетут несчастное человечество, а именно — экономические проблемы… Это не химеры, — ещё раз повторил он. — Перед такой перспективой дозволены все чаяния…

Горячность Жака, непоколебимая вера, звучавшая в его голосе, особенно волнующем в полумраке наступившего вечера, вызывала у Антуана желание противоречить и усугубляла скептицизм.

«Вооружённое восстание, — размышлял он. — Покорно благодарю!… Этого только недоставало! Благородные порывы в целях создания более гармоничной жизни, по правде говоря, обходятся довольно-таки дорого… И никогда не приводят к улучшениям, которые оказались бы прочными! А люди подготовляют события, спешат всё разрушить, всё заменить, на деле же оказывается, что новый строй создаёт новые злоупотребления, — и в конечном счёте… Получается, как в медицине: всегда слишком спешат применить новые методы лечения…»

Если он менее строго, чем его брат, относился к современному обществу, если он, в сущности, неплохо приспособлялся к нему — отчасти благодаря врождённому умению использовать обстоятельства, отчасти благодаря своему равнодушию (а также потому, что был склонен оказывать доверие специалистам, возглавляющим это общество), — он всё же был далёк от того, чтобы считать его совершенным.

«Согласен… согласен, — повторял он про себя. — Всё может и всё должно быть усовершенствовано. Таков закон цивилизации, закон самой жизни… Но только это делается постепенно!»

— Так ты считаешь, — сказал он вслух, — что для достижения этой цели революция необходима?

— Теперь — да!… теперь я это считаю, — заявил Жак тоном признания. — Я знаю, что ты думаешь. Я сам долго думал так же, как ты. Я долго старался уверить себя, что достаточно было бы некоторых реформ, реформ в рамках существующего строя… Теперь я в это больше не верю.

— Но твой социализм — разве не претворяется он в жизнь постепенно, сам собой, из года в год? Повсеместно! Даже в автократических государствах, как Германия?

— Нет. Именно те опыты, на которые ты намекаешь, очень показательны. Реформы могут лишь ослабить некоторые следствия общего зла, но не могут искоренить его причины. И это вполне естественно: реформисты, какие бы добрые намерения им ни приписывались, по существу, солидарны как раз с той политикой, с той экономикой, которую следует опрокинуть и заменить. Нельзя же требовать от капитализма, чтобы он сам себя уничтожил, подкопавшись под собственные основы! Когда он чувствует себя загнанным в тупик вследствие им же созданных неурядиц, он спешит позаимствовать у социализма идею некоторых реформ, ставших необходимыми. Но это и всё!

Антуан стоял на своём:

— Мудрость состоит в том, чтобы принимать любое относительное улучшение! Частичные реформы всё же приближают нас к тому общественному идеалу, который ты защищаешь.

— Иллюзорный успех; незначительные уступки, на которые капитализму приходится нехотя соглашаться и которые, в сущности, ничего не изменяют. Какие важные изменения были внесены реформами в тех странах, о которых ты говоришь? Денежные магнаты ничуть не потеряли своей власти: они продолжают распоряжаться трудом и держать массы в своих когтях; продолжают руководить прессой, подкупать или запугивать представителей государственной власти. Ибо, для того чтобы изменить суть дела, надо выкорчевать самые основы строя и целиком осуществить социалистическую программу! Ведь когда надо уничтожить трущобы, градостроители сносят всё до основания и строят заново… Да, — добавил он со вздохом, — сейчас я глубоко убеждён в том, что только революция, всеобщий переворот, исходящий из глубин, полный пересмотр всего общественного устройства могут очистить мир от капиталистической заразы… Гёте считал, что следует делать выбор между несправедливостью и беспорядком: он предпочитал несправедливость. Я иного мнения! Я считаю, что без справедливости не может быть настоящего порядка. Я считаю так: лучше всё, что угодно, чем несправедливость… Всё!… Даже… — закончил он, внезапно понижая голос, — даже жестокий беспорядок революции…

«Если бы Митгерг меня слышал, — подумал Жак, — он остался бы мной доволен…»

Некоторое время он сидел в задумчивости.

— Во мне только теплится одна надежда: что, может быть, не будет необходимости в кровавой революции повсеместно, во всех странах. Ведь не понадобилось же в девяносто третьем году воздвигать гильотину во всех европейских столицах для того, чтобы республиканские принципы восемьдесят девятого года проникли повсюду и всё изменили: Франция пробила брешь, через которую удалось пройти всем народам… Вероятно, будет вполне достаточно, если одна страна — ну, скажем, Германия — заплатит своей кровью за установление нового порядка, а весь остальной мир, увлечённый этим примером, сможет измениться путём медленной эволюции…

— Ничего не имею против переворота, если он произойдёт в Германии! — насмешливо заявил Антуан. — Но, — продолжал он серьёзно, — я хотел бы посмотреть на вас всех, когда дело коснётся созидания вашего нового мира. Ибо, как бы вы там ни старались, вам придётся перестраивать его на старых основах. А главная основа не изменится: это человеческая природа!

Жак внезапно побледнел. Он отвернулся, чтобы скрыть своё смущение.

Антуан нечаянно коснулся безжалостной рукой самой глубокой раны в душе Жака — раны сокровенной, неизлечимой… Вера в человека грядущего дня, в которой было оправдание революции и стимул всякого революционного порыва, — эта вера, увы, появлялась у Жака лишь периодически, вспышками, под влиянием минуты; он никогда не смог проникнуться ею по-настоящему. Его жалость к людям была безгранична; он всем сердцем любил человечество; но, как ни старался переубедить себя, повторяя с пылкой убеждённостью заученные формулы, он не мог не относиться скептически к нравственным возможностям человека. И в глубинах своей души таил трагическое сомнение: он не верил, не мог по-настоящему верить в непреложность догмата о духовном прогрессе человечества. Исправить, перестроить, улучшить положение человека путём радикального изменения существующих общественных установлений, путём построения новой системы — это возможно! Но надеяться на то, что новый социальный строй обновит также и самого человека, автоматически создав более совершенный образец человеческой личности, — этого он никак не мог. И каждый раз, когда он осознавал глубоко укоренившееся в нём тяжкое сомнение в основном вопросе, он испытывал острое чувство угрызений совести, стыда и отчаяния.

— Я не строю себе особых иллюзий насчёт способности человеческой природы к совершенствованию, — признался он слегка изменившимся голосом. — Но я утверждаю, что современный человек представляет собой изуродованное, униженное господствующим социальным строем существо. Угнетая трудящегося, господствующий строй духовно обедняет его, унижает, отдаёт его во власть самых низких инстинктов, душит естественное стремление возвыситься. Я не отрицаю, что и дурные инстинкты заложены в человеке со дня рождения. Но я думаю, — мне хочется думать, — что эти инстинкты не единственные. Я думаю, что экономический строй нашей цивилизации не даёт развиваться хорошим инстинктам настолько, чтобы они заглушили собой дурные, и что мы имеем право надеяться на то, что человек станет иным, когда всё, что в нём заложено лучшего, будет иметь возможность свободно расцветать…

Леон приоткрыл дверь. Он подождал, пока Жак кончит свою фразу, и объявил равнодушным тоном:

— Кофе подан в кабинет.

Антуан обернулся.

Нет, принесите его сюда… И будьте добры зажечь свет… Только верхний…

Электричество вспыхнуло. Белизны потолка оказалось вполне достаточно для того, чтобы по комнате разлился мягкий, приятный для глаз свет.

«Ну вот, — подумал Антуан, далёкий от мысли, что на этой почве они с братом могли бы почти что сговориться, — здесь мы касаемся центрального пункта… Для этих наивных людей несовершенство человеческой природы — лишь результат недостатков общества: потому естественно, что они все свои безумные надежды строят на революции. Если бы только они видели вещи такими, каковы они есть… если бы только они захотели понять раз и навсегда, что человек — грязное животное и что тут уж ничего не поделаешь… Всякий социальный строй неизбежно отражает всё самое худшее, что только есть в природе человека… В таком случае — зачем же подвергаться риску всеобщего переворота?»

— Невероятная путаница, существующая в современном обществе, не только материального порядка… — начал было Жак глухо.

Появление Леона с подносом, на котором помещался кофейный прибор, прервало Жака на полуслове.

— Два куска сахара? — спросил Антуан.

— Только один. Благодарю.

Наступило минутное молчание.

— Всё это… Всё это… — пробурчал Антуан, улыбаясь, — скажу тебе откровенно, мой милый, всё это — у-то-пии!…

Жак смерил его взглядом. «Он только что сказал „мой милый“, совсем как отец», — подумал он. Чувствуя, что в нём закипает гнев, он дал ему выход, потому что это избавляло его от тягостного напряжения.

— Утопии? — вскричал он. — Ты как будто не желаешь считаться с тем, что существуют тысячи серьёзнейших умов, для которых эти «утопии» служат программой действий, умело продуманной, точно разработанной, и они только ждут удобного случая, чтобы применить её на деле!… (Он вспоминал Женеву, Мейнестреля, русских социалистов, Жореса.) Быть может, мы с тобой ещё оба проживём достаточно долго, чтобы увидеть в одном из уголков земного шара непреложное осуществление этих утопий! И присутствовать при зарождении нового общества!

— Человек всегда останется человеком, — проворчал Антуан. — Всегда будут сильные и слабые… Только это будут другие люди, вот и всё. Сильные в основу своей власти положат иные учреждения, иной кодекс, чем наш… Они создадут новый класс сильных, новый тип эксплуататоров… Таков закон… А тем временем что станется со всем тем, что ещё есть хорошего в нашей цивилизации?

— Да… — заметил Жак, как бы разговаривая сам с собой, с оттенком глубокой грусти, поразившей его брата. — Таким людям, как вы, можно ответить только огромным, чудесным экспериментом… До тех пор ваша позиция крайне удобна! Это позиция всех, кто чувствует себя прекрасно устроенным в современном обществе и кто хочет во что бы то ни стало сохранить существующий порядок вещей!

Антуан резким движением поставил свою чашку на стол.