Сумерки империи

Война, которую вел наш отряд на этой пустынной территории, со стороны могла показаться весьма странной. Мы покрывали большие расстояния, но порой за целый день не встречали на дороге ни одного человека. Лишь углубившись в лес, можно было обнаружить живую душу. Как правило, это были местные крестьяне со своей скотиной. Время от времени в лесу, где, как казалось, можно встретить лишь дикого зверя, неожиданно раздавалось блеяние барана, на которое отзывались десятки, а то и сотни, овец. Однажды мы набрели на лагерь местного крестьянина, который укрылся в лесу, прихватив с собой всю скотину, лошадей и телеги, полные пшеницы и овса. Теперь эти люди, привыкшие к спокойной мирной жизни, превратились в кочевников. Они поселились со своими семьями в шалашах, здесь же стояли привязанные к телегам лошади и коровы, а их дети плакали на руках у матерей и просили, чтобы их "отпустили домой".

Французов часто обвиняли в том, что они ведут "фанатичную войну", да еще клеймили позором тех, кто их "подначивал"

Если бы пруссаки решились углубиться в эти лесные чащи, то смогли бы захватить богатую добычу. Но прусские солдаты отчаянно боялись засад. Только в первые дни после захвата Орлеана пруссаки чувствовали себя в полной безопасности, однако теперь период безмятежного покоя для них закончился. Между Сальбри и Вьерзоном французское командование сконцентрировало довольно значительные силы, готовые перейти в наступление, и кроме того, вдоль берега Луары стояли наготове вандейские ополченцы, мобили и вольные стрелки.

Теперь пруссаки крайне редко совершали короткие вылазки из Орлеана. Прусская пехота и артиллерия проводили демонстрационные рейды, но их цель состояла лишь в том, чтобы создать у наших генералов ложное представление о силах противника, сосредоточенных в Орлеане.

Нас же такая осторожность пруссаков только раззадоривала и вызывала горячее желание встретиться с ними в бою и самим оценить, чего стоит их кавалерия. Немецкие всадники нередко маячили перед нами на значительном расстоянии, но, завидев нас, немедленно скрывались. Иногда мы вступали с ними в короткие перестрелки, но, кроме шума, они не давали никакого результата. Когда же мы заходили в какую-нибудь деревню, каждый раз оказывалось, что пруссаки покинули ее за несколько часов до нашего появления.

— Жаль, что вы не явились сюда утром, когда они проводили тут реквизицию, — говорили нам крестьяне. — Они бы сбежали, и наше добро осталось бы в целости.

Но пришел день, когда нам наконец улыбнулась удача. Мы вошли в небольшую деревню неподалеку от Ферте и оказалось, что незадолго до нашего появления в деревню ворвались баварцы и увели с собой все повозки, которые смогли отыскать.

— Догоните их, — кричала какая-то женщина, — они не могли далеко уйти. Верните мне мою повозку. В нее впряжены две серые лошади, вы легко ее узнаете, она помечена, там наша фамилия — Фурбе, не забудьте, Фурбе!

Один крестьянин вскочил на лошадь, намереваясь показать нам дорогу. Он тоже хотел вернуть свою повозку. Баварцы не могли быстро передвигаться со своей добычей, зато мы неслись во весь опор. Меньше чем через полчаса мы нагнали их в перелеске. Оказалось, что в арьергарде колонны они выставили усиленное охранение.

— Мы можем обойти их и выскочить прямо к повозкам, — сказал наш проводник, ни на секунду не забывавший о цели экспедиции.

Такой обходной маневр был очень рискованным, поскольку мы могли нарваться на главные силы противника, но надо было либо решаться на него, либо возвращаться назад в деревню. В итоге мне и еще нескольким бойцам командир приказал двинуться в обход, а оставшиеся бойцы приготовились атаковать арьергард.

Пока колонна баварцев двигалась по дуге, мы рванули через лес по прямой и настигли их как раз в тот момент, когда колона только начинала выходить из леса на открытое пространство. Баварцев было довольно много, а нас — всего несколько человек. Если бы мы кинулись на них в лобовую атаку, нас бы окружили и взяли в плен. Поэтому по команде капрала мы расположились на опушке и дали дружный залп из укрытия.

После первого же выстрела баварцы, побросав всю свою добычу, сломя голову бросились наутек и скакали во весь опор до самого перелеска, находившегося более чем в километре от нашей позиции. Они явно запаниковали, решив от неожиданности, что попали в засаду. В связи с этим хочу сказать, что немецкий солдат хорошо дерется лишь тогда, когда на его стороне численное превосходство и ему обеспечена надежная позиция, и еще когда вокруг царит полный порядок, а сам он полностью доверяет своему командиру. Но немец совершенно теряет голову, когда происходит что-то неожиданное. Возможно, по этой причине немцы, зная о своих панических реакциях, держатся крайне настороженно.

Едва заслышав выстрелы в голове колонны, арьергардный взвод охранения, успевший завязать бой с нашими товарищами, немедленно задал стрекача. Они вихрем пронеслись мимо нас, пустив лошадей в галоп. Мы перезарядили винтовки и поприветствовали их новым залпом. Я увидел, как один улан обхватил шею своей лошади. Он явно был ранен, но не вывалился из седла. Между тем остальные солдаты взвода обогнули скопление повозок и пустились вскачь по равнине, бросив своего раненого товарища на произвол судьбы.

С самого начала нашего рейда по тылам противника мы каждый день безуспешно пытались понять, привязывают ли немцы своих кавалеристов к седлам. Мои товарищи спорили об этом до хрипоты, но так и не пришли к единому мнению. Нам не раз доводилось видеть, как их конники, оказавшись под огнем, начинали раскачиваться в седлах и ложились на шеи лошадей, но никогда не падали на землю. Мне так хотелось разобраться в этом вопросе, что я не утерпел, выскочил из укрытия и бросился вдогонку за раненым уланом. К тому времени мы с моим Форбаном уже успели подружиться, и я надеялся быстро догнать удирающего немца.

Но немец оказался очень прытким, и преследовать его пришлось дольше, чем я ожидал. К счастью, мы с Форбаном умели брать препятствия, так что я перемахнул через широкую траншею и ухватил немецкого коня за повод. Сделал я это как раз вовремя, так как над ухом у меня уже просвистело несколько пуль.

Недолго думая, я потащил своего пленника к опушке леса, где меня ожидали товарищи, предупредив, что стоит ему дернуться, как я его сразу прикончу. Это была великолепная гонка, самая волнующая в моей жизни, особенно если сравнивать с гонками на парижских ипподромах. На этот раз в качестве зрителей выступали баварские кавалеристы и мои товарищи, а позади слышался громкий стук копыт: это баварцы развернули своих коней и, словно охотники за дичью, галопом неслись за мной по пятам. Но тут несколько наших бойцов вышли из укрытия и стали целиться в моих преследователей. Баварцы повернули назад, а я благополучно вернулся к своим с доставшимся мне призом.

Оказалось, что он действительно был привязан ремнями и только по этой причине удержался в седле. При этом баварец был тяжело ранен — пуля раздробила ему бедренную кость. Полуживого улана сняли с седла и уложили на солому в одну из отбитых повозок, причем именно в ту, что принадлежала мадам Фурбе.

Когда мы вернулись в деревню со спасенными повозками, нам устроили триумфальную встречу. И лишь мадам Фурбе не удержалась и с упреком заявила:

— Вот тоже придумали! Уложили пруссака в мою повозку, и пропала вся солома.

Тем временем вокруг раненого собрался народ, и люди стали обсуждать, как с ним поступить.

— Я не пруссак, — твердил несчастный пленник. — Мы баварец. Любим французский сильно.

Но у измученных крестьян слова и внешний вид раненого не вызвали чувства жалости. Им было все равно, пруссак он или баварец. Для них он был враг, разоривший их дома.

— Где мы его расстреляем? — спросил какой-то паренек.

— Давай на вилы его.

— Меня тошнит, когда всякие бездельники толкуют мне о военнопленных.

— Он один за все заплатит.

Месяц назад я тоже побывал в шкуре военнопленного, и вокруг меня так же толпились беспокойные зеваки. Куда ни кинь, повсюду одна и та же злоба и дикость.

Однако этот улан был моим пленником. Его хозяином был я, а мне совсем не хотелось, чтобы моего пленника стали избивать палками или колоть вилами.

— Неужели у вас поднимется рука на человека, который не может вам ответить?

— Но ведь это пруссак.

— И что? Утром он был враг, а сейчас это раненый. Кто готов приютить его у себя и обеспечить уход?

Все молчали и только удивленно пялились на меня.

— Где тут у вас мэр?

— Как будто мэру больше нечем заняться. Мы тут задержали прусскую шпионку, и теперь он ее допрашивает.

Пленного уложили на охапку соломы у дома мадам Фурбе. Я не хотел оставлять его на попечение крестьян и попросил одного моего товарища присмотреть за ним.

— Я скоро вернусь, — сказал я ему по-немецки, — и вас отнесут в дом.

— Только не бросайте меня. Они меня расстреляют.

Я попытался успокоить его и объяснить, что французы не расстреливают пленных, но он не хотел мне верить.

— Нет пруссак, — повторял он по-французски, — Бавария.

Я бегом помчался в мэрию. Рядом с входом стояли две лошади, запряженные в маленькую повозку. Это была повозка мисс Клифтон. Как такое могло случиться?

Я влетел в кабинет мэра. Оказалось, что саму мисс Клифтон, ее санитара и величественного слугу приняли за шпионов и арестовали. Когда я вошел, мэр пытался их допросить.

На мне была непривычная униформа, однако она узнала меня.

— Мисс Клифтон!

— Господин д’Арондель!

— О, сэр! — воскликнул слуга.

Мэр, услышав, что мы разговариваем на неизвестном языке, окончательно уверился в том, что перед ним пруссачка. Потребовалось вмешательство подошедшего по моей просьбе Омикура, чтобы он согласился отпустить свою пленницу.

Сделал он это скрепя сердце, в полной уверенности, что наш командир простофиля и позволил прекрасной иностранке одурачить себя.