Горящие сосны

Старик потянул к очагу худые узловатые руки, и тут распахнулся матерчатый полог, и в юрту ввалились стражники. Выпытывали: куда подевали молодого вора, спрятали? Грозили карой: мол, и тебя, старого дурака, прогонит нойон со своей земли, если узнает, что ты якшаешься с чужаками. Тогда и тебе, подобно твоему дружку, придется досыта нахлебаться байкальской воды. Не забывай, кто Господин степи!

Бальжи молчал. Стражники потоптались, ушли ни с чем, но еще долго было слышно, как взлаивала старая, под стать хозяину, черная, с белой лентой на шее, собака. Должно быть, стражники слонялись по заброшенным кошарам. «Ищите, ищите, — злорадно подумал Бальжи. — Авось да найдете прошлогодние овечьи горошины». У него нынче такое душевное состояние, как если бы вдруг поглядел окрест и уже не увидел опостылевшего, но еще и чистое, не запятнанное грязными руками. И так захотелось не дать завянуть слабому ростку!

— Господин степи, говорят, — вздохнул Бальжи. — А чего тогда плохо спит, всюду ему мерещатся воры. Нет у нойона лада в душе. А может, и души нет? Слыхать, есть люди, которые рождаются без души, они вроде бы не отличаются от нас обличьем, только глаза у них холодны, как лед.

Но тут старика словно бы током прошибло, передернуло всего, а время спустя опять сделалось горько и досадно, наверное, подумал, что зря он с такой неприязнью говорит о человеке, хотя бы и о нойоне. Иль не сказано в доброе старое время: не ропщи, человек, всему свой срок, придет и твой, и полегчает тогда. Но опять же, как не роптать, если вдруг на сердце так сожмет?!.. Мальчишка-то, что пришел к нему, непрост, ох, непрост, наглотался беды. А иначе почему бы у него глаза были такие, как если бы все напасти мира поместились в них. Разве не больно, не горько смотреть на это и не уметь помочь? Старик всегда думал, что и от него в жизни рода ли, племени ли зависит что-то, и он может поменять в ней, коль выйдет нужда. Правда, ему раньше не хотелось ничего менять и постепенно даже сама мысль об этом стала казаться тусклой, не от сердечного тепла.

— Что-то мы упустили, чего-то не доглядели, — тихо, как бы для себя, сказал Бальжи. — Отчего и произошло в степи то, что произошло.

— Не все зависит от нашей воли, — сказал Агван-Доржи. — Но от небесной, ею питаемо и направляемо ею же.

— Я так не считаю. — Бальжи помедлил, поднялся с земляного пола. — Приведу парня. Замерз, поди? Вьюга-то не утихает, играет вьюга.

Ушел, аккуратно подоткнув полог юрты.

Агван-Доржи подумал с грустью, что даже старик Бальжи, отличавшийся спокойным нравом, потянулся к чему-то еще, влекомый сансарой, значит, ему предстоит отмерить долгие версты, прежде чем он поймет, что нет жизни, но есть иллюзия жизни, данная людям для того, чтобы они чувствовали себя уверенней на земле, а она есть их временное пристанище, но лучше сказать, место, где у человека появляется возможность, очистив мысли и тело, подвинуться к перемене формы, которая, может статься, будет лучше и надежнее прежней. Казалось бы, все так просто, но тогда почему в людях устойчиво противление истине? За годы странствий монах повидал немало бед и радостей, тут же истаивающих подобно льдинке, брошенной в кипящую воду. И все удивлялся, почему люди не поймут, что сама по себе жизнь — ничто, а все, что накапливается в ней, рождено в их сознании и питаемо неизбывностью человеческих желаний, заглуши их и — покой снизойдет на сердце. Но чаще происходит иначе. Почему?

— О, Будда, ответь мне!

И свершилось. Сквозь злую земную вьюгу пробился мягкий и чистый, как у ребенка, а вместе исполненный высокого торжества голос Учителя:

— Отколовшееся от сансары есть увядший лист дерева; отколовшееся от небесного сияния есть распустившийся цветок жизни. Истина в человеке, даже если он слаб и безволен. Не ропщи на него. Помни, колос созревает лишь однажды.

В юрту вошли старик и юноша-бурят. Агван-Доржи увидел их не сразу.

— И куда же ты теперь? — спросил Бальжи у юноши, проследив за ним грустными, как бы робеющими чего-то, глазами.

— Я не поменял намерения, — сказал тот.

Агван-Доржи вышел из юрты. Он не знал, отчего посреди яростно вьюжной ночи, когда в небе не разглядишь и малой звезды, а на земле ветер сшибает с ног, он покинул приютившее его жилище, но что-то в душе сильное и горячее подтолкнуло и повлекло… Монах не мог смотреть в глаза юноши, в них ясно виделась печать смерти. Этот юноша был удивительно похож на того, с кем встречался в другой жизни, далекой, но нынче вдруг сделавшейся близкой и понятной. В глазах у того юноши горело страдание, и это не понравилось людям племени, говорили сурово:

— Ты зачем пришел в нашу жизнь?

— Я не знаю, — отвечал юноша. — Я ничего про себя не знаю, только то, что рожден от отца и матери. Но они умерли, когда я был еще маленьким, и теперь некому защитить меня.

— Да, мы слышали об этом. Но мы слышали также, что племя твое вымерло, и тогда ты встал на тропу странствий, и она привела тебя к нам. Зачем?

— Я не знаю.

— Духи возвестили шаману: в твоих глазах печать смерти, и тебе не место среди нас.

— Я уйду.

— Нет. Мы подымем тебя на скалу смерти и сбросим вниз, и дух твой отойдет туда, откуда пришел.

— Но я хочу жить! — вскричал юноша.

Его не слушали, связали руки и возвели на скалу смерти и столкнули в пропасть, и долго стояли на каменном козырьке и смотрели вниз, на острогрудые валуны, вдруг сделавшиеся ярко-красными. Люди не услышали стук упавшего тела, хотя над землей зависла мертвая тишина, лишь птаха в низком небе, обретя ярко-красное оперение, тихонько шевелила крылами.

— Он не был похож на нас, — говорили люди племени, спустившись со скалы в родные кочевья. — Мы не могли позволить ему жить в наших юртах. Велика степь, но ему, отмеченному печатью смерти, не отыскалось бы места на ней.

Но с тех пор большая черная тень опустилась на кочевья людей племени. Куда бы они не направили копыта своих коней, тень неотступно следовала за ними, и днем и ночью кружила над кочевьями, изредка меняя очертания, эти очертания были удивительно сходны с людьми, которых постигала жестокая болезнь. Вдруг кто ни то говорил, обращая взор к зависшей над ним, подобно огромной птице, нерукотворной тени:

— Смотрите, и глаза у нее есть, большие и желтые, как у шамана.

И вершилось то, чего со страхом ждали: шаман, день-другой пролежав в постели болящего, отправлялся в страну предков. И вот отошел в иной мир последний человек этого племени, и теперь уже никто не вспоминал о нем, впрочем, иной раз в памяти пребывающего во блаженстве вспыхивало что-то щемящее, и тогда он, прожив остатние дни вместе с племенем и не испытывая желания помочь ему (отпущенное свыше высшему и подчиняемо), брел неведомо куда, все более и более ускоряя шаг, как бы опасаясь, что большая черная птица настигнет и его, слабого. Вот и Агван-Доржи все уторапливал шаг, уторапливал. И так продолжалось бы еще долго, если бы рыжий пес, как бы играя, не бросился ему под ноги и не уронил на снежную землю. Стоило монаху подняться на ноги, как он очнулся.

А вьюга не ослабевала, ледяной ветер хлестал по собачьей морде, лапы деревьев преграждали путь. В конце концов, псу надоело продираться сквозь колючую чепуру, и он отыскал тропу и встал на нее, едва различимую в белой завеси. Человек, помедлив, последовал за ним. Странно, Агван-Доржи уже не помнил про юношу, жившего в прежние леты, как и про встреченного им недавно. Не так, конечно, чтобы и малого следа от них не осталось, в памяти что-то еще бродило горькое и сосущее, но точно бы уже размытое. Ему хотелось восстановить выпавшее из нее, и он прилагал к этому немалые усилия, но ничего не добился и огорченно вздохнул. А зря. Если бы монах знал, что только способность утеривать гнетущее, и держала его в жизни и еще не совсем отодвинула от нее, он возблагодарил бы Вечное Синее Небо.

Он шел следом за рыжим псом, теперь уже ни о чем не думая, отринув и слабую попытку укрепить бродившее в памяти, подобно перегревшемуся тесту в кадке, и слушая, как воет вьюга; иной раз казалось, что она собьет его с ног, и он уже не поднимется, и тогда он говорил:

— И ладно, коль так… Значит, форма жизни, в которой я пребываю, износилась, придется поменять ее, если окажется, что я не способен достичь Нирваны.

Но неизменно жившее в сознании и говорившее, что он не просто влеком сансарой, а послан на землю Буддой с какой-то неведомой ему целью, успокаивало. Не покидала уверенность, что он вернется на Седьмое Небо, где живут святые архаты, и обретет себя среди них.

Ближе к утру, когда вьюга утихла и серая даль высветлилась, Агван-Доржи и рыжий пес оставили позади степь и углубились в лес. Они прошли версты две, когда наткнулись на старое, с виду заброшенное зимовье с почти плоской крышей. Очистив дверку от лежалого снега и войдя в зимовье, они отыскали на столике возле печки беленькую дощечку, на ней крупными корявыми буквами было написано по-русски: «Входящий да будет доволен, уходящий да не стронет ничего с места».

— М-да!.. — с легким удивлением сказал Агван-Доржи и растопил печку: благо, дрова были заготовлены кем-то. Набрал в манерку снега. Пес, выказывая нетерпение, ходил кругами возле хозяина, и тот, в конце концов, догадался, что надо бы покормить его, и полез в тулунок. А потом он сидел у печки и смотрел, как ярко и весело горели березовые поленья, и мало-помалу в нем произошло преображение: чувство единения с сущим, испытываемое теперь, не то, чтобы отличалось новизной, он и раньше знавал сходное с ним, все же чуть посильнее обволакивало сознание, и скоро он перестал ощущать себя в прежнем обличье, сделался что-то легкое и скользящее, вон как тот уголек, выбившийся из горящего печного нутра и упавший на чугунную подставу.

Агван-Доржи еще долго сидел у печки, пока сон не сморил его. Но, может, это был не сон, а нечто явленное в сладкой дреме, приманчивое и светлое.