Семья Тибо. Том 2

— Что ты на меня смотришь?… Я всё болтаю и болтаю… О чём ты думаешь?

Жак вздрогнул. Ещё раз охватило его искушение заговорить с Даниэлем о том, что не давало ему покоя. Всё же и на этот раз он ответил уклончиво:

— О чём я думаю?… Да… обо всём этом.

И в наступившем затем молчании каждый из них с тяжёлым сердцем задал себе вопрос, соответствует ли хоть сколько-нибудь истине тот образ друга, который он себе создал.

— Поезжайте по улице Сены, — крикнул Даниэль шофёру. Затем обернулся к Жаку. — Да, кстати: ты уже видел, как я устроился?

Мастерская, которую Даниэль снял за год до своего призыва в армию (и за которую любезно платил Людвигсон под тем предлогом, что Даниэль хранит там архив их журнала, посвящённого проблемам искусства), помещалась на самом верхнем этаже старого дома с высокими окнами, в глубине мощёного двора.

Каменная лестница была тёмная, старая, местами осела, и на ней плохо пахло; но зато она была широкая и украшена узорчатыми железными перилами. Дверь мастерской, в которой имелся глазок, словно в двери тюремной камеры, открывалась тяжёлым ключом, Даниэль взял его у консьержки.

Жак вошёл вслед за приятелем в просторную комнату-мансарду; свет проникал в неё сквозь запылённые стёкла огромного окна, выходившего прямо в небо. Пока Даниэль хлопотал, Жак с любопытством рассматривал мастерскую. Скошенные стены были тусклые, серовато-жёлтые, без малейшего намёка на колорит; в глубине помещения имелось два чулана, скрытых полузадернутыми занавесями: один, выбеленный, служил умывальной комнаткой, другой, оклеенный красными обоями цвета помпейских фресок и целиком занятый большой низкой кроватью, представлял собой альков. В одном углу на козлах лежала большая чертёжная доска заваленная грудами книг, альбомов, журналов; над нею висел большой зелёный рефлектор. Под чехлами, которые торопливо срывал Даниэль, находилось несколько мольбертов на колёсиках и разрозненных стульев и кресел. У стены на широких некрашеных полках с перегородками теснились подрамники и папки с рисунками; видны были только ряды корешков.

Даниэль подкатил к Жаку кресло, обитое потёртой кожей.

— Садись. Я только вымою руки.

Жак с размаху опустился на заскрипевшие пружины. Подняв глаза к окну, он стал рассматривать панораму крыш, залитых горячим солнечным светом. Он узнал купол Французского института, стрельчатые башни церкви Сен-Жермен-де-Пре, башни церкви св. Сульпиция.

Потом он повернулся, взглянул в сторону умывальной и сквозь полузадернутые занавеси увидел Даниэля. Молодой человек снял китель и облачился в голубую пижамную куртку. Он сидел перед зеркалом и с внимательной улыбкой приглаживал ладонями волосы. Жак поразился, словно открыл некую тайну. Даниэль был красив, но он, казалось, так мало сознавал это; в его точёном профиле было столько мужественной простоты, что Жак и представить себе не мог приятеля самодовольно созерцающим своё отражение в зеркале. И внезапно, когда Даниэль снова подошёл к нему, он с необычайным волнением подумал о Женни. Брат и сестра не были похожи; тем не менее оба они унаследовали от отца тонкость сложения, стройную гибкость, которая придавала нечто несомненно, родственное их походке.

Он поспешно встал и направился к стеллажам, где находились подрамники.

— Нет, — сказал, приблизившись, Даниэль. — Здесь всё старьё… 1911 г.… Всё, что я написал в тот год, — подражание. Ты помнишь, наверное, жестокое словцо Уистлера[98], кажется, о Берн-Джонсе: «Это похоже на что-то, должно быть, очень хорошее…» Лучше посмотри вот это, — сказал он, потянув к себе несколько полотен, изображавших одно и то же, — не считая нескольких деталей, — обнажённое тело.

— Это я писал как раз накануне призыва… Один из тех этюдов, которые больше всего помогли мне понять…

Жаку показалось, что Даниэль не закончил фразы.

— Понять что?

— Да вот это самое… Эту спину, эти плечи… Я считаю очень важным наметить нечто прочное, например, такое вот плечо, спину — и работать над ними, пока не начнёшь видеть подлинную правду… простую правду, которая исходит от прочных, вечных вещей… Мне кажется, что если сделать известное усилие, быть внимательным, углубиться в предмет, то в конце концов это откроет тайну… даст решение всего… некий ключ к познанию мира… И вот это плечо, эта спина…

«Плечо, спина…» А Жак думал о Европе, о войне.

— Всё, чему я научился, — продолжал Даниэль, — я почерпнул в упорной работе над одной и той же моделью… Зачем менять? Можно добиться от себя гораздо большего, если настойчиво возвращаться всё к одной и той же отправной точке; если нужно — начинать всякий раз сначала и двигаться дальше всё в том же направлении. Мне кажется, если бы я был романистом, то, вместо того чтобы менять персонажей с каждой новой книгой, я бы постоянно изображал одних и тех же, всё углубляя и углубляя…

Жак неодобрительно молчал. Какими искусственными, бесполезными, неактуальными представлялись ему эти эстетические проблемы!… Он уже не мог понять смысла такой жизни, какую вёл Даниэль. Он спрашивал себя: «Что подумали бы о нём в Женеве?» И ему стало стыдно за друга.

Даниэль приподнимал свои полотна одно за другим, поворачивая их к свету, прищурившись, окидывая быстрым взглядом, затем ставил на место. Время от времени он отставлял одно из них в сторону, под ближайший мольберт: для Людвигсона.

Он пожал плечами и процедил сквозь зубы:

— В сущности, дарование — это почти ничто, хотя оно необходимо!… Важен труд. Без труда талант — это фейерверк: на мгновение ослепляет, но потом ничего не остаётся.

Как бы нехотя он отобрал один за другим три подрамника и вздохнул.

— Хорошо было бы никогда ничего не продавать им. И всю жизнь работать, работать.

Жак, продолжавший наблюдать за ним, промолвил:

— Ты всё так же глубоко любишь своё искусство?

В его тоне слышалось несколько пренебрежительное удивление, и Даниэль это заметил.

— Чего ты хочешь? — сказал он примирительным тоном. — Не все же обладают способностью к действию.

Из осторожности он скрывал свою настоящую мысль. Он полагал, что на свете вполне достаточно людей действия для совершения всех благодеяний, которыми они награждают человечество; и что даже в интересах коллектива люди, которые, как он или Жак, могут развить свои дарования и стать художниками, должны предоставлять область действия тем, у кого нет ничего другого. На его взгляд, Жак, бесспорно, изменил естественному своему назначению. И в скрытности, в озлобленности своего друга детства он склонен был усматривать подтверждение этого взгляда: свидетельство некоей тайной неудовлетворённости; сожаление, испытываемое теми, кто смутно сознаёт, что изменил своей судьбе, и горделиво прячет за вызывающей и презрительной позой невысказанное сознание своего отступничества.

Лицо Жака приняло жёсткое выражение.

— Видишь ли, Даниэль, — заговорил он, опустив голову, что приглушало его голос, — ты живёшь, замкнувшись в своём творчестве, как будто ничего не знаешь о людях…

Даниэль положил этюд, который держал в руках.

— О людях?

— Люди — это несчастные животные, — продолжал Жак, — животные, которых мучают… Пока отвращаешь взгляд от их страданий, может быть, и можно жить, как ты живёшь. Но если хоть раз соприкоснёшься с человеческим горем, невозможно вести жизнь художника… Понимаешь?

— Да, — медленно произнёс Даниэль. И, подойдя к окну, он несколько мгновений созерцал расстилающееся перед ним море крыш.

«Да, — размышлял он, — разумеется, Жак прав… Горе… Но что с ним поделаешь? Всё на свете безнадёжно… Всё — за исключением именно искусства! — И более чем когда-либо чувствовал он себя привязанным к этому чудесному убежищу, где ему удалось устроить свою жизнь. — Зачем мне взваливать себе на шею грехи и несчастья мира? Это только парализует мои творческие силы, задушит моё дарование безо всякой пользы для кого-либо. Я не родился апостолом… И, кроме того, допустим даже, что это чудовищно, — но я всегда твёрдо желал быть счастливым!»

Это была правда. С детства старался он защищать своё счастье от всего и от всех с наивным, быть может, но вполне сознательным чувством, что в этом состоит его первая обязанность по отношению к самому себе. Обязанность, впрочем, нелёгкая, требовавшая неусыпного внимания: стоит человеку чуть-чуть уступить обстоятельствам, и он уже готовит себе беду… Первым условием счастливого существования была для него независимость, а он хорошо знал, что нельзя отдаться какому-либо общему делу, не пожертвовав предварительно своей свободой… Но Жаку он не мог сделать подобного признания. Ему пришлось молчать и принять презрительное осуждение, прочитанное в глазах друга.

Он повернулся и, подойдя к Жаку, несколько секунд смотрел на него внимательно и как бы вопрошая о чём-то.

— Хоть ты и говоришь, что счастлив, — сказал он под конец (Жак ничего подобного не говорил), — какой у тебя всё же… печальный… измученный вид!…

Жак встрепенулся и выпрямился. На сей раз он будет говорить! Казалось, он внезапно принял долго откладывавшееся решение, и взгляд его стал таким серьёзным, что Даниэль взглянул на него с недоумением.

В этот момент раздался резкий звонок, и они вздрогнули от неожиданности.

— Людвигсон, — шепнул Даниэль.

«Тем лучше, — подумал Жак. — К чему?…»

— Подожди, это не надолго, — прошептал Даниэль. — потом я тебя провожу…

Жак отрицательно покачал головой.

Даниэль продолжал умоляюще:

— Неужели ты уйдёшь?

— Да.

Лицо его как-то одеревенело.

Одну секунду Даниэль смотрел на него в полном отчаянье. Затем, чувствуя, что все настояния будут тщетны, он, безнадёжно махнул рукой и побежал открывать дверь.

Людвигсон предстал перед ними в отлично сидевшем на нём летнем костюме из лёгкой шёлковой ткани кремового цвета, на котором бросалась в глаза розетка Почётного легиона. Его массивная голова, словно вылепленная из какого-то бледного студня, сидела на жирной шее, которую свободно облегал мягкий воротничок. Череп был заострён; глаза немного раскосые; скулы плоские. Широкий толстогубый рот наводил на мысль о западне.

Он явно рассчитывал, что торговаться они будут с глазу на глаз, и присутствие третьего лица вызвало в нём лёгкое удивление. Тем не менее он любезно подошёл к Жаку, которого сразу же узнал, хотя встречался с ним всего один раз.

— Очень приятно… — сказал он, раскатывая «р». — Я, кажется, имел удовольствие беседовать с вами четыре года тому назад в антракте на русском балете, не так ли? Вы готовились к экзаменам в Эколь Нормаль?

— Правильно, — сказал Жак, — у вас замечательная память.

— Да, это так, — сказал Людвигсон. Он опустил свои жабьи веки и, словно радуясь тому, что может тотчас же подкрепить похвалу Жака, обернулся к Даниэлю. — Ваш друг господин Тибо рассказал мне, что в Древней Греции — если не ошибаюсь, в Фивах, — те, кто желал добиться государственных должностей, должны были по меньшей мере в течение десяти лет не вести никакой торговли… Странно, не правда ли? Я твёрдо это запомнил… В тот же вечер вы мне рассказали, — прибавил он, оборачиваясь теперь к Жаку, — что у нас во Франции при старом режиме, для того чтобы иметь право носить титул, необходимо было не менее двадцати лет обладать этими — как они? — дворянскими грамотами, ведь так?… — И с изящным поклоном он заключил: — Я чрезвычайно люблю разговаривать с образованными людьми…