Сумерки империи

— Генерал прилег, — сказал нам штабной офицер. — Он плохо себя чувствует. Я сам передам ему послание, которое вы привезли.

Однако Омикур был не из тех, от кого можно так просто отделаться. Он безапелляционным тоном потребовал, чтобы нас немедленно отвели к Гарибальди.

Выяснилось, что офицер говорил чистую правду: генерал действительно лежал в кровати, и тем не менее нас провели к нему. Когда я говорю нас, надо понимать так, что провели к нему одного Омикура. Сам я остался в помещении, смежном с комнатой, в которой располагался Гарибальди. Мне нечего было ему сказать и у меня не было к нему никаких дел. Я прибыл в штаб Гарибальди только для того, чтобы увидеть все своими глазами, и этого было для меня вполне достаточно.

Дверь в комнату осталась открытой, и я видел, что генерал лежит на походной кровати, которая удивила меня своей примитивной простотой. Чтобы прочитать привезенное Омикуром письмо, он придвинул к себе лампу. Свет лампы падал на голову Гарибальди, и я смог разглядеть его во всех деталях. Больше всего меня поразило выражение безмятежности на его лице. Генерал был вынужден пробудиться ото сна, но при этом он был совершенно спокоен и бодр, словно мы застали его в разгар рабочего дня. Гарибальди внимательно слушал разъяснения Омикура, и при этом его светло-голубые глаза излучали безграничную доброжелательность. Он стал задавать вопросы, и у меня дрогнуло сердце, когда я услышал его глубокий слегка дрожащий голос.

Обстановка в его комнате резко контрастировала с тем, что мы увидели в помещении штаба. В просто обставленной комнате генерала не было ничего лишнего, и только одна вещь показалась мне удивительной. Я имею в виду стоявшую на каминной полке бутылку, от которой шел запах, совершенно не подходящий для этой обстановки. Бутылка не была заткнута пробкой и в ней наверняка был фруктовый бренди.

Гарибальди решил немедленно написать ответ на полученное письмо и уселся на кровати. При этом он неловко повернулся, и его лицо исказилось гримасой боли.

Сразу появился человек, которого я раньше не заметил. Он взял с полки бутылку с бренди и подошел к генералу. Гарибальди поднял рубаху, а человек плеснул в горсть немного бренди и принялся осторожно его растирать. По окончании процедуры генерал положил на колени бумагу и начал писать, а человек прошел в комнату, в которой я находился.

— Генерал болен? — спросил я у него.

— Да, он очень страдает. Мне приходится ночью каждый час будить его и растирать.

Вот, оказывается, для чего предназначалась заинтриговавшая меня бутыль. Страдавший от боли Гарибальди не имел возможности спокойно поспать хотя бы два часа подряд, но несмотря на это всякий раз, когда возникала необходимость, он лично становился во главе своих добровольцев.

За время нашего с Омикуром отсутствия командованию с горем пополам удалось сосредоточить войска в заданном районе, после чего армия двинулась в направлении Везуля. Повсюду лежал глубокий снег, а мороз был настолько сильным, что реки промерзли до самого дна.

В детстве, еще не умея читать, я любил листать книги моего отца. В одной из них я обнаружил гравюру, которая до сих пор стоит у меня перед глазами. На ней изображен переход армии под командованием Пишегрю[143] по льду через реку Ваал ужасной зимой 1794 года.

На гравюре были изображены скользящие по льду пушки, падающие плашмя пехотинцы, лошади с разъезжающимися ногами. В те годы мне это казалось фантастикой, а теперь мы и сами оказались в таком положении. Из-за того, что пруссаки взорвали мост, нам пришлось 2 января переходить реку Оньон по льду. Со стороны это выглядело довольно забавно. Мы даже на какое-то время развеселились, а веселый солдат, как известно, способен творить чудеса. К тому же мы собирались наступать и не обращали внимания на холод, снег и лишения, которые становятся невыносимыми только при отступлении.

Однако двигались мы слишком медленно, проходя в день не более двух лье. Чтобы преодолеть шестьдесят километров от Песма до Вилерсекселя армии потребовалась целая неделя. По правде говоря, я так и не понял, почему мы не могли двигаться быстрее. Конечно, дороги, покрытые слежавшимся снегом, были ужасны, артиллерия и обозы постоянно попадали в заторы, но несмотря на это мы имели возможность проходить за день гораздо больше, чем два лье.

Нашему отряду поручили вести разведку на пути следования передовых сил армейской группировки. Начиная с 7 января, мы действовали на обширной территории от Вилерсекселя до Везуля и практически везде обнаруживали скопления немецких войск, которые прекратили отступление и явно намеревались помешать дальнейшему продвижению нашей армии.

Решающее сражение началось рано утром. Я видел с каким азартом наши войска пошли в атаку на немецкие позиции, и почувствовал, что в моей душе возрождается надежда. Вскоре была снята осада Бельфора и мне даже показалось, что, сделав еще одно усилие, мы сможем прорваться на территорию Германии. Наибольший героизм демонстрировали зуавы и эльзасские полки. Чувствовалось, что каждый эльзасец готов отдать жизнь за родную страну.

В результате упорного боя мы заняли деревню, правда, через некоторое время немцы ее отбили, но в итоге она осталась за нами. В местном замке начался пожар, возможно, из-за артиллерийского обстрела, но подозревали, что его подожгли немцы. Замок горел вместе с находящимися в нем ранеными солдатами.

Сражение мы выиграли, но впереди нас ждали новые бои. У немцев было достаточно времени, чтобы перегруппировать свои силы и создать на нашем пути новые заслоны. Несколько дней спустя мы освободили деревню Арсе и вышли на берег реки Лизен, в нескольких лье от которой находился Бельфор.

За время нашего марша на Бельфор немцы укрепили оборонительные позиции и установили на них мощные осадные орудия. В результате противоположный берег реки превратился в неприступную крепость.

В течение трех дней, с 15 по 18 января, наши войска непрерывно со всех направлений атаковали немецкие позиции, но наша артиллерия ничего не могла противопоставить пушкам 240-го калибра, и взять мощные укрепления так и не удалось. Чтобы вывезти пушки на боевые позиции, нам приходилось тащить их по скользким заснеженным тропам, тогда как противник, сидя в надежных укрытиях, мог беспрепятственно обстреливать наши войска. Их гигантские снаряды выбивали огромные бреши в рядах французских войск, а наши снаряды разрывались, не долетев до их защитных сооружений, и не причиняли немцам никакого вреда. Французское командование несколько раз пыталось форсировать реку, но все эти попытки легко пресекались вражеской артиллерией. После неудачных атак наши солдаты возвращались на исходные позиции, но затем возобновляли атаки. Никогда еще французы не демонстрировали подобного упрямства.

В течение всех трех дней канонада слышалась непрерывно, лишь ненадолго затихая по ночам. Но и ночью нам не было покоя. Спали мы прямо в снегу, разводить огонь было запрещено, потому что опасались вражеских обстрелов. Мы находились на возвышенности, где злой ледяной ветер дул с удвоенной силой. Того, кто садился на камень спиной к ветру, моментально с ног до головы заносило снегом. Питались мы только галетами с сырым салом, а в качестве напитка использовали снег, растапливая его во рту. Но мы были рады и такому питанию, потому что знали, что полки, входившие в корпус генерала Кремье, тридцать шесть часов просидели вообще без еды. У наших лошадей не было ни сена, ни овса, и все трое суток я кормил своего коня сухими ветками. Непосредственного участия в боях я не принимал, и все это время был занят лишь одним: пытался спасти моего коня от голодной смерти.

Наконец угром 18 января начался отход наших войск, и вот тут-то все мы по-настоящему хлебнули горя.