Жажда мести

IX

– Пороки красивой женщины скрыты, как кратеры на луне, чем ярче свет луны – тем лучше мы видим красоту женщины. Не отсюда ли их взаимозависимость, – сказал Борис Волгину, когда тот возвратился домой и от нечего делать позвонил приятелю. – Ты не можешь себе представить, Володь, что творится. Не можешь. Давай встретимся, я тебе все расскажу. Не терпит отлагательств наша встреча. Я жду тебя ровно в семь тридцать перед Большим театром, у фонтана.

Через тридцать пять минут Волгин уже был у фонтана, некоторое время посидел на скамейке, глядя на прохожих. Вскоре подошел запыхавшийся, как всегда, Борис. Волосы его торчали во все стороны, губы шевелились он на ходу сам с собой разговаривал.

– Володь, я не могу ничего понять. Ничего. Такое раз в сто лет бывает. Это просто кошмар. Представляешь, мы расходимся?

– Что случилось?

– Послушай меня с самого начала. – Он поправил галстук, затем дернул его и стащил с шеи. – Я часто прихожу домой с работы уставший. Аллочки нет. Она с детьми у матери, а я усталый, родители на даче или в гостях, сеструха у своего кобеля, как всегда, я ложусь некоторое время поспать. Сплю. Неделю назад вернулся домой. Послушай, Володь, дома расскажу, пошли ко мне. Будь человеком, спаси. – Голос его дрожал. – Ты не поверишь ни одному моему слову. Ни одному. Пошли, Володь.

Волгин молча поднялся. Борис по дороге то и дело возвращался к своей боли, охая и ахая, что придется бросать таких маленьких, таких замечательных детей. Дома у него никого не было.

– Только не задавай мне вопросов, потому что я не боюсь разводов, но я хочу быть честным перед собой. Володь, я помню, ты сказал однажды, цитирую: женщина – это хорошо укрепленная крепость, которую надо брать штурмом. Но в данном случае, имей в виду, совсем не так. – Они присели в кресла, и Борис поставил перед ним вазочку с печеньем. – Понимаешь, я не знаю, что тебе сказать. Помнишь, НЛО, носителей небесной благодати с теми красивыми девушками из архитектурного? Вот что-то такое. Послушай, вопросов не задавай, скоро все узнаешь сам. – Борис включил музыку, и они просидели при полном молчании, слушая музыку. Потом он поставил другую кассету, и снова они при полном молчании слушали музыку. На этот раз классическую. Потом он со значительным выражением на лице поставил третью кассету и попросил прилечь на диван-кровать, не задавать вопросов, а сам быстро разделся и прилег на диванчике в дальней комнате. Волгин также, по просьбе Бориса, быстро разделся и прилег, укрывшись валявшимся здесь пледом. Как только музыка смолкла и был выключен свет, скрипнула дверь, и в комнату кто-то вошел. Тихо, осторожно, на цыпочках. В окна с улицы проникал от светивших там фонарей свет. В комнате, в общем, если присмотреться, можно было все увидеть. И тут Волгин увидел: появилась фигура, закутанная в черное одеяло, и обомлел от страха. Черный призрак коммунальной квартиры остановился, сбросив с себя покрывавшее его одеяло, и перед ним возникла женщина с совершенными классическими формами: Венера! Он отчетливо увидел, как отсвечивало под мягким светом, проникающим из окна, ее широкобедрое тело, словно выточенное из слоновой кости, как вздымалась большая высокая грудь. Она переступила через спавшее с нее покрывало, отворила неслышно дверь в комнату, в которой находился Борис. Было тихо, только сквозь окна проникал в квартиру городской шум. В той комнате послышался явный шорох, еле-еле слышный характерный вскрик. Волгин же, прислушиваясь, приподнялся на диване. Ему казалось, он слышал там сдержанный шепоток, хотел было пройти во вторую комнату и посмотреть, что там происходит, но, помня уговор молчать и ни во что не вмешиваться, лишь прислушивался. Так прошел час. Волгин забеспокоился, шепотом позвал Бориса, ответа не последовало. Он позвал громче. Молчание. Он опустил голову на подушку и решил ждать. Чтобы удостовериться, что призрак не исчез из комнаты Бориса, поглядывал на сброшенное черное покрывало. Его потянуло в сон. Надоело вот так лежать в ожидании. Он прикрыл глаза, настораживая слух, решая, что при малейшем скрипе двери, тут же проснется и все увидит. Он задремал, и вдруг, словно в продолжение сна, почувствовал легкое прикосновение теплой и нежной руки к своему животу. Рука скользнула ниже, и вопреки воле им овладело желание. Он открыл глаза и замер – рядом лежала обнаженная женщина. Ее глаза блестели в темноте, призывно смотрели ему в лицо, руки ее мягкими кошачьими движениями снимали с него одежду. Вскоре призрак скользнул с постели и, подхватив сброшенное на пол черное покрывало, попятился к двери. На цыпочках, тихо и таинственно.

– Аня, чтоб ноги твоей, стерва, больше здесь не было! – прогремел голос Бориса, и призрак моментально исчез. Борис включил свет и принялся рассказывать. Он ничего не может поделать с Аней, соседкой, водительницей троллейбуса, от которой сбежал муж, которую бросил академик-любовник и которая появляется у него теперь под видом призрака. – Володь, я не могу. Я понимаю, нельзя. Я сделал вид, что не знаю, что она приходит. Я никогда не запираю дверь. Сижу вечером, слушаю музыку, прилег, слышу: кто-то скребется ко мне. Я не в силах предотвратить этот разврат. И ты не смог остановить это. Ну, объясни ты этой дуре Аллочке, она тебя уважает. У меня же двое детей. Я в самом начале делал вид, что не догадываюсь, что она приходит. Нас застукала Аллочка. Кто-то из соседей донес. Та примчалась, когда призрак выходил от меня. Скандал! Я честно сказал: ничего не знаю, я спал. Но не тут-то было. Недаром ты говорил, что любовь – это, как яйцо, создано, чтобы его разбить. Так и есть. Поговори с Аллочкой, вдруг поможет.

– Хорошо, – согласился Волгин, натягивая штаны и качая удивленно головой. – Воистину призрак. Тело у нее, как у Афродиты, возродившейся из пены морской. А ты раньше ее ругал.

– Раньше, когда она с академиком спала, сейчас, когда, приходит, не ругаю. Но хватит! Надо совесть знать. И потом есть закон: не спи с женщиной там, где живешь, и не живи там, где спишь! Это железно.

Часов в двенадцать ночи Волгин направился к метро. Он шел и думал, что они с Борисом Горянским столько знают друг друга, а им и поговорить, кроме как о женщинах, больше не о чем. А о чем же он может поговорить с Чередойло? Пожал плечами и рассмеялся, приятные воспоминания важны не разговорами, а встречами. Спутники жизни могут не говорить, достаточно того, что ты их просто узнаешь.

Он вышел на своей станции.

По дороге он думал о том, как напишет Брежневу о коррупции в вузах и в армии, в чем ему поможет маршал. Как раскроет Брежневу глаза на истинное положение дел в Советском Союзе. Итак, перед ним стояли три задачи на ближайшее время: закончить книгу афоризмов о женщине и красоте, по типу «опытов Монтеня», написать Брежневу и закончить большую работу о «Цветке и солнце, о лепестке и луче». Не успел он открыть дверь, как услышал телефонный звонок: звонила Чередойло. Она расспросила его обо всем, о личной жизни прежде всего. Он сказал, что она чудесно выглядит, хорошо, что обменялись при встрече телефонами, и спросил, кем работает, на что она ответила, что работает редактором в издательстве «Советский писатель», а в Кремль приходила за рукописью одного помощника Брежнева. Только он положил трубку, позвонил неунывающий Борис, приглашая завтра на вечер в педагогический институт. Они условились о встрече. Потом позвонила Лена, которой он собирался и сам позвонить.

– Пожалуйста, не выходи на улицу, – попросила она. – Ты дома? Как дела? Ты доволен разговором? Отвечай односложно. Не называй имен. Да – нет?

Он после разговора долго не спал, стоял на балконе, размышляя. Лена позвонила еще раз, что она любила делать, и спросила его: что такое музыка?

– Музыка – это любовница, с которой после сварливой жены приятно пообщаться, – отвечал Волгин, прочитав в записной книжке собственную запись.

– Спокойной ночи, мой милый мальчишка, – ответила она и положила трубку.

На следующий день Волгин к обеду заехал к ней и просидел до вечера, а вечером отправился к Борису Горянскому. Тот расхаживал по комнатам в крайнем возмущении. Глядя на его лицо, Волгину пришла в голову мысль: «Человек всегда уверен, что все хорошее – дело его собственных рук, а все плохое – дело рук его врагов».

– Ты видишь, какой я теперь растрепанный? – горячился Борис. – Я пытался ей объяснить. Не понимает. Она говорит, что тоже заведет себе любовника и будет веселиться. Ну, с ума сошла! Дура! Да я ей голову проломлю!

– Твой гнев справедлив, а справедливость всегда прекрасна – для друзей и всегда безобразна для врагов, – отвечал Волгин и тут же достал записную книжку и записал. Борис поднял на него глаза, задумываясь над сказанным. – Но имей в виду, что справедливость без силы – все равно что прекрасное тело без крови – она мертва.

– Выходит, я должен применить силу?

– Но ты же сам говорил, что уступчивые в сезон любви – упрямые в сезон житейских невзгод? Это твои буквально слова, Борис.

– Слова одно, а жизнь – другое дело. Надо жить – о детях подумать, которых я люблю больше, чем ее. Я о ней не думаю, о детях думаю. Ладно, пошли на вечер, в общежитие, там будет весь наш «Золотой легион».

Когда они шли по улице Горького сквозь толпу спешащих с работы людей, Борис спросил:

– О чем думают эти толпы людей? Неужели ты думаешь, что они, эти здоровые парни, думают о победе социализма над капитализмом? Плевать они хотели на победу! Большинство из них думает о другом. Клянусь!

– О женщинах. Вон смотри, двое ребят идут и говорят. О чем? О женщинах. Женщина дана миру, чтобы спасти мужчин.

– Ты прав! Забудем о житейских неурядицах, поговорим о прекрасном, Володь. Я тебе честно говорю. Мы люди великодушные.

– Да, великодушие – это проявление высокого ума, – поддакнул Волгин. – Это точно. Поэтому давай будем великодушны. Я вот думал над тем, что жизнь как птица, летит, и не остановишь. Ты помнишь, ты говорил, что тебе стоит коснуться женщины пальцем, и ты сможешь определить ее характер. Ты говорил, что: «Бойся пугливых и податливых – они потом страшнее тигра, змеи?» Наука, брат, в том и наука, чтобы ее не только запоминать, но и применять в жизни. Это справедливо. Энергия любви адекватна энергии ненависти; в любви действует закон сохранения энергии.

– Ладно, все эти рассуждения – все это коту под хвост, когда сталкиваешься с простым вопросом: уйдет или не уйдет? Цитирую: «Ненавидят все одинаково, а любят – каждый по-своему».

Настроения не было сегодня у Бориса Горянского, просто возвращаться домой не хотелось, и они все же появились в общежитии педагогического института на улице Усачева. Пройти в общежитие для Бориса не составляло труда, и они вскоре очутились на третьем этаже в вестибюле, среди голых стен, где играла музыка, крутили магнитофон, легкая джазовая музыка сменялась отчаянным роком. Две или три девушки стояли на площадке, не проявляя явного интереса к танцам.

– Подожди, время пройдет, много будет девочек, – успокаивал Борис, и они приостановились у перил лестничной площадки и стали наблюдать. Не прошло и получаса, как появилось еще человек пятнадцать и начались танцы.