Жажда мести

II

Волгин понимал важность исторического периода, и ему происходящее нравилось: открыто стали говорить, всех ругать, свергать старых идолов, некогда олицетворявших великую социалистическую империю. В разных концах столицы возникали пожары, увольнялись крупные государственные чиновники, с экранов телевизоров не сходило демократическое лицо Генсека Горбачева, а потом уже и Президента СССР. Явные перемены носились в воздухе. Народ, затаив дыхание, ждал лучшей жизни. Однажды Волгин направлялся к Ротмистровским и встретил Бориса Горянского. Тот обрадованно сообщил, что помирился с Аллочкой, которая изменилась в лучшую сторону, добавив при этом:

– Но если честно, Володь, и если ты меня не осудишь, то она была и осталась, что ни говори, шлюшкой. Детей жаль, а так бы я на нее наплевал. Притащила детей ко мне, пусть живет, я с ней, стервой, жить-то не стану. Ты меня знаешь, Володь. Ведь ты же говорил, что доброта женщины пропорциональна размеру ее грудей. Отсутствие таковых – явный признак перерождения. Так вот у Аллочки бюст фактически уменьшился до нуля, так. Аня, соседка, сучка: водит кобеля домой. Я страдаю. Я человек, в общем, хороший. В политику не ввязываюсь, но скоро стрелять будут. Детей жаль.

– А куда делся этот Дюнзе, который Николай?

– Говорит, что открыл ларек, продавал джинсовку, на него наехали рэкетиры. Ну и он – в бега. Исчез. То ли убили, то ли сбежал.

– Ушла молодость, друг мой ситный, – вздохнул Волгин.

– Не ушла. Запомни, мужику столько лет, на сколько он себя чувствует, а я чувствую себя не хуже, чем двадцать лет назад.

– Ты-то чувствуешь, но видят другие лучше, другим перемены заметнее.

– Запомни, Володь, что самое опасное в наше время – это мнение других. Но самое важное сейчас – деньги. Я тоже, чтобы не отстать от жизни, решил открыть магазинчик, торгануть, а? Надоело мне лекции читать за свои доцентские гроши, а? Как твое мнение?

– Каждая идея хороша, если она не приносит зла.

– Я согласен с тобой относительно идеи. А помнишь принцип пальчика, помнишь, я тебя учил? Я вчера с одной студенткой на фатере, в ресторанчике такой танец любви закатал. Она меня просила любить ее. Любовь – есть красивая ложь.

– Любовь – понятие божественное. Умный умного поймет, а дурак умного – осудит.

Они неторопливо продвигались сквозь толпу к Пушкинской площади, оглядывая проходивших девушек.

– А ты с той маршальской звездой завязал?

– Нет.

– А почему? Дура дурой. Я ей звонил.

– Нет, – сказал Волгин, внимательно и холодно посмотрев на Горянского. – Не дура. Умная. Послушай, Борис, это нормально, когда с возрастом люди умнеют.

– Ты как-то сказал, что жизнь – трудное болото, которое необходимо преодолевать с бревном в руках, – засмеялся Борис, заглядывая Волгину в глаза. – Вот я и преодолеваю болото. А что касается этой маршальской звезды, то знай, будь она такая умная, давно бы охомутала гения. Ладно, айда ко мне. Я тебе покажу старого льва. Придет одна, двадцать лет – такая!

– Она принадлежит не тебе, – просто сказал Волгин.

– Я ее буду ласкать, гладить.

– Она принадлежит не тебе, Борис. Ласки ничего не значат, погладил ты, погладил другой и что?

Как только приятели вошли в большую коммунальную квартиру, Волгин отметил: «Молодость прошла, а запахи сохранились». Борис тут же принялся названивать своей знакомой.

Через некоторое время раздался звонок, и Борис, нехотя встав, поднял руки и кинул вперед сверкающий лаком на ноге ботинок, сказал:

– Порядок! – Вернувшись, опять поднял руку и сказал:

– Полный кайф! Прибежит! Мы их встретим, объясним ситуацию квартиры. Согласись, я здесь – как лев в мышиной дыре.

Центральный телеграф в столице – очень удобное место для встреч. Черные лакированные туфли, новый голландский с иголочки костюм, белоснежная сорочка, красный галстук, – одним словом Борис производил отличное впечатление на окружающих. На него оглядывались женщины. Волгин был выше на голову приятеля, но помятый серый костюм, белая водолазка и заляпанные грязью коричневые туфли ставили его в невыгодное положение по сравнению с Борисом.

Они не заметили, как появились девушки. Борис раскланялся, сдержанно улыбнулся и представил своего друга девушкам как гениального европейского философа, что смутило Волгина окончательно.

– Нонна, – назвалась стройная шатенка.

– Вика, – произнесла приятным тонким голосочком, смущенно и робко блондинка с распущенными длинными волосами и несколько сутулыми плечами под прозрачной черной кофточкой.

Борис парил над толпой – поднятые плечи, высоко вздымающаяся грудь, мужественное лицо.

– Девушки, как изумительно, прошло лето, я отдыхал на Капри, и скажу вам, что там отлично. Из нашей академии было лишь несколько академиков. Я и еще двое. Морской бриз, кипарисы, Южный крест по вечерам. Пойдемте в гости. Представьте себе, этот великий философ, писатель, поэт специально живет, как Оноре де Бальзак, в простой коммунальной квартире, которую вы сейчас увидите. У него, конечно, как, впрочем, и у меня, есть в элитном доме Центрального комитета КПСС, на старом Арбате, еще одна квартирка, но то, что вы увидите, это, так сказать, особый, пикантный ход. Великие познают жизнь, что называется.

– Боря, перестань, – попросил смущенно Волгин.

– Дорогой Володя, не смущайся, ибо то, что ты написал, будут помнить в веках и летописях святой Руси. Вся моя Академия наук перечитывает твои афоризмы, – продолжал Борис. – Помню, как восхищался тобой академик Артоболевский! Академик Рыбаков, лауреат Нобелевской премии, спит и мечтает с тобой встретиться. Девочки, он – интерчеловек третьего тысячелетия. Это он сказал: «Воображение одного человека может превосходить реальную жизнь всего человечества». Этот гениальный тезис вызвал восторг! «Гений, как и Бог, творит в одиночестве». А? Именно творит!

Вся компания медленно двигалась по улице Белинского, переименованной теперь в Никитский переулок. Борис блистал остроумием, расхваливая Волгина.

В плохо освещенном коридоре Борис точно сориентировался, отворил дверь в комнаты и в мгновение вытащил из холодильника красивую бутылку итальянского портвейна. Он предложил, как бы впервые оглядывая комнаты, выпить в этой цитадели, где рождаются великие произведения. Он вытащил на середину комнаты стол, накрыл чистой скатертью, расставил вокруг стола стулья, водрузил бутылку, фужеры и без обиняков сразу взял быка за рога:

– Давайте, как говорится, по-гречески, как во времена Перикла, просто и, не подогревая вино, выпьем прекраснейшего напитка, которым Володя меня уже угощал. Володя меня простит, что я распоряжаюсь в его мастерской, как у себя дома.

Нонна, боясь опьянеть, пила вино маленькими глоточками, а Вика запросто глотала вино с завидной разухабистостью.

– Женщина – это существо, созданное из ребра Адама исключительно для того, чтобы создавать на земле проблемы, – проговорил Борис с восхищением. – Кто сказал? «Умный умного поймет, глупый умного осудит», – это тоже его. «Вся наша жизнь – это бесконечная охота одного человека на чувства и желания другого». Это же энциклопедия выражений. Лучше Волгина никто не скажет. «Зарождение любви означает победу жизни». Это чудовищно точно.

Волгин не верил, что его случайно вырвавшиеся слова так действуют на циника Бориса. Вика положила свою руку на загорелую руку Волгина и спросила:

– Вы, наверно, и гадать умеете?

– Что вы? – Волгин понимал, что Викторию уже основательно повело. Блуждающими глазами смотрела на него и Нонна, девушка из семьи крупного ученого. Борис все еще говорил о красоте, приводил слова Волгина, сообщил между тем о своей поездке на симпозиум в Англию, в котором будут принимать участие исключительно лауреаты Нобелевской премии, откупорил вторую бутылку портвейна и предложил девушкам уединиться в другой комнате, пока он с гением пофилософствует. Девочки в мгновение согласились, их мысли совпали. Они нежно перекинулись взглядами. Борис все понимал и хищно вскидывал поблескивающие глаза на Волгина, как бы пытаясь опередить в желаниях своего обожаемого гения.

– Тебе нравятся девочки? – спросил он, когда они ушли. – Имей в виду, Нонна – дочь академика Рыбакова.

– Оскорбление женщины – есть разрушение гармонии мира, – продохнул Волгин и привстал.

Борис в задумчивости стащил с себя галстук и приотворил дверь в соседнюю комнату. Он поразился. «Тициановские девочки» сидели, обнявшись, одна напротив другой на диванчике. Белые длинные волосы Вики покрывали лицо Ноны, а руки Вики производили недвусмысленные движения, что привело Бориса в дикий восторг. Он повернул испуганное лицо к Волгину, и смех сорвался с его губ:

– Лес-лесбияночки! Я сейчас! – крикнул он и кинулся к девушкам, которые в пьяном виде творили сами не зная что. Как только он отвел голову Нонны из-под ниспадающих волос красавицы Вики, она тут же обхватила его за загорелое лицо, припадая к нему губками.

Из-за Бориса девушки вскоре подрались. Но Борис их оставил обеих.

Из смежной комнаты раздался визг, дверь распахнулась, и на пороге показалась бледная, исцарапанная Нонна. В сражении ей не удалось победить сильную Вику. В одной руке она держала юбку и кофту, в другой – бюстгальтер, и исцарапанное лицо пылало яростью. Завидев одетых мужчин, она взвизгнула, вскрикнула, полагая, что попала не туда, и захлопнула дверь обратно. Но так как на нее все еще наседала более сильная Вика, ей опять пришлось выбежать из комнаты. Борис обнял ее, содрогающуюся от гнева, успокаивая:

– Подрались, две славных кошечки, ну и ладно, какие сиси расцарапали. – Он поцеловал одну грудь, другую. – Ах, какие вкусные!