Гордость Карфагена

* * *

Ганнибал лично убедился, что с телом покойного обошлись со всеми почестями, которые соответствовали его рангу. Он помог помощникам положить его на брус. Командир своими руками намотал полоски белой ткани на лодыжки и бедра, на локти и лоб, обеспечив тем самым неподвижную позу мертвого героя. Тело офицера не могло быть захоронено вместе с другими солдатами. Он заслуживал большего уважения. Поэтому его внутренности были изъяты, очищены и вставлены обратно в полость, где они находились прежде. По указанию Ганнибала, жрецы смазали его тело ароматным маслом и прикрепили небольшой заговоренный мешочек к одному из рукавов. Затем по завершению обряда к покойнику подошел Мандарбал. Он произнес над трупом странные слова, надрезал свою руку ножом и окропил теплой кровью лоб и плечи, а затем руки и ноги мертвеца.

После того как он удалился, командир опустился на колени и, опустив голову на грудь друга, прошептал его имя. Бостар . Он произносил его снова и снова, превращая одно слово в молитву и траурную речь, в признание заслуг и прощальное извинение. Он вел себя так, словно был наедине со своим погибшим секретарем, но остальные офицеры тоже находились в палатке совета. Они молча стояли у стен. Этот день мог быть наполнен пирами победы, однако последствия битвы не дали генералам отсрочки от тяжелого труда. Появились сотни дел, о которых им следовало позаботиться. И проводы в последний путь одного из старших офицеров предоставили им первую тихую паузу для размышлений.

Каждый из них получил ранение в бою. Махарбалу разрубили до кости икру ноги. Хорошо, что меч оказался затупленным. Он едва мог стоять, но позже заявлял, что в мгновения траура не замечал своей раны. На лбу Бомилькара алел широкий порез, пролетевшее мимо копье сорвало полоску кожи и мяса. Отныне ему предстояло носить этот шрам до конца своей жизни — на самом видном месте, которое тут же бросалось в глаза другим людям. Он шутил, что может теперь постукивать пальцами прямо по черепу и звонкими ударами прояснять отупевшую голову. Руки Мономаха почернели от кровоподтеков и сочившихся ран. Повязка на левой руке стала красно-коричневой. Один из легионеров пронзил его предплечье дротиком, брошенным с близкого расстояния. Карфало лежал на походной койке с раной от копья на бедре. Другие офицеры имели схожие отметины. В зависимости от тяжести полученных ранений они стояли или просто сидели на земле.

Глядя на брата, Магон болезненно морщился, но не от физических страданий. По милости Ваала, он не получил в бою ни одной царапины. Он и его несколько телохранителей сражались в передних рядах галлов. Его голос все еще хрипел от криков — от тех безумных усилий, благодаря которым он заставил диких варваров произвести организованный отход. Ему удалось остаться живым и увидеть, как капкан Ганнибала сжал свои челюсти на римской колонне. В часы боя, когда один момент хаоса сменялся другим — на вид фатальным и последним, — Магон сотни раз мог быть убитым. Он уничтожил столько человек, что перестал их считать. Он постоянно находился на передней линии боя, неистово сокращая количество римлян, переступавших через тела погибших солдат.

Одного из его телохранителей убили ударом копья под подбородок. Оружие вонзилось так сильно, что Магон, стоявший рядом, услышал хруст позвонков и увидел, как голова солдата повисла на наконечнике копья, прикрепленная к телу несколькими жгутами плоти, но полностью оторванная от торса. Этот неприятный образ буквально застрял в его уме и накладывался на других людей, проходивших мимо, или на лица говоривших с ним офицеров. Магон упорно не обращал на него внимание. Он изгонял подобные картины из памяти либо напряженным трудом, либо разгульными пирами. Магон уже привык к этой двойственности характера. Во время битв он поражался своим неординарным навыкам военного, а после боя обычно терзался скорбью и сожалениями. Странно, что он и Ганнибал — почти не получившие ранений — больше всех переживали последствия битвы.

Командир все еще шептал имя убитого друга, когда в палатку вошел Джемел. Он уже несколько лет был помощником Ганнибала, но немного нервничал в новой должности секретаря. Заменив Бостара, он смущался и не знал, как обратиться к командиру. Джемел опустил голову и молча встал рядом с ним. Ганнибал почувствовал его присутствие.

— Что нам доподлинно известно? — тихо спросил он.

Новый секретарь взглянул на других офицеров. Но все они знали, к кому обращался командир, и вопросительно смотрели на него.

— Мы пока не можем точно оценить потери, господин, — ответил Джемел. — Больше всех пострадали галлы. Они все еще подсчитывают урон, однако количество убитых может перевалить за четыре тысячи. Мы не досчитались двух тысяч иберийцев и африканцев и, по крайней мере, двухсот всадников из смешанной кавалерии. Командир, я повторяю, цифры не точны, но это все, что нам удалось выяснить в течение дня.

— А враг?

— Твоя примерная оценка удивила меня своей точностью. Мы захватили в плен двадцать тысяч легионеров. Многие из них ранены и умирают. Кроме того, нами захвачены оба их обоза. Несколько тысяч римлян скрылось в Каннах. Мы уже начали осаду города. Остальные бежали в Канузий и Венусию...

Ганнибал поднял голову.

— Просто называй мне цифры! Ты понял, Джемел? Про-сто цифры!

— Наиболее точные сведения, полученные к этому времени, добыты от пленных легионеров. По их словам, вся их армия насчитывала девяносто тысяч воинов. Двадцать из них мы взяли в плен. Возможно, еще десять тысяч убежали с поля боя. Итого... В этой битве мы уничтожили шестьдесят тысяч римлян.

Махарбал не смог сдержать восторга.

— Ты слышал, Ганнибал? Подумать только! Шестьдесят тысяч! А ведь реальные цифры могут оказаться еще большими! Разреши мне сделать то, что я предлагал тебе раньше. Нумидийская конница может отправиться в путь еще до рассвета. Не обращай внимания на мое ранение...

— Я уже ответил тебе, Махарбал, — произнес Ганнибал.

Он бросил краткий взгляд на генерала кавалерии.

— Меня радует, что ты горишь желанием уничтожить Рим. Однако лишь глупцы игнорируют возможности других. Мы не первые побеждаем римские легионы на итальянской земле. Галлы грабили этот город и пользовались его женщинами как проститутками. Они ушли, нагруженные добычей и историями о собственном величии. Но чем все кончилось? Рим восстал. Прежние жители вернулись в город, отстроили его заново и стали втрое сильнее. Теперь они не боятся галлов и испытывают такое же высокомерное презрение к ним, как к другим варварам.

— Мы не варвары, — сказал Махарбал. — Их история отличается от нашей.

— Пирр Эпирский тоже сражался здесь...

— Но ты не Пирр, — оборвал его Махарбал. — Он завоевал победу, но не понял, как использовать ее. Оба случая говорят об одной и той же ошибке.

Ганнибал снова посмотрел на него — на этот раз с укором, как к чужаку, который вступил в разговор без приглашения. Однако через миг он будто бы узнал его и ответил ему с усталым терпением:

— Пирр громил римлян на поле боя. Этим он заслужил мое уважение. Он снова и снова оказывался победителем. Но ему не удалось обрести опоры в Италии. Выигрывая битвы, он проигрывал в стратегии. Рим порождал солдат с такой скоростью, как будто он был Гидрой, мгновенно отращивающей головы. Пирр просто не понял, что превосходство противника заключалось в постоянном пополнении армии. Не потому что женщины Рима рожали много детей, а потому что их мужчины использовали население других городов. Почувствовав опасность, они направляют призывы к муниципальным городам, колониям и союзным странам. Вот кто дает им силу. Сруби эти головы, и картина изменится. Пирр потерпел поражение, потому что он не изолировал римлян. Единственно правильный способ заключается в полном разрыве их связей с соседями. Блокируй Рим от остального мира, и он превратится в обычный город, не хуже и не лучше остальных. И тогда любые народы — а не только сыны Карфагена — смогут поступить с ним так, как он давно заслуживает. Рим окажется самым ненавистным местом в мире. Сегодня, Махарбал, эта истина так же верна, как и в тот день, когда я впервые объяснил ее тебе. У меня нет сомнений. Я сражаюсь с Римом умеренными силами, но использую лишь те удары, которые находят уязвимую плоть.

Он поднял руку и взмахом ладони рассек воздух, словно лезвием клинка. Затем, вспомнив о теле друга, командир вновь принял скорбную позу.

— У меня от этого разговора разболелась голова. Джемел, твои люди нашли убитого консула?

— Нет. Наверное, его уже раздели лагерные мародеры.

— Продолжайте искать. Офицер такого ранга заслуживает почетных похорон, даже если он был глупцом. И проследи, чтобы с пленными союзниками Рима обращались хорошо. Я поговорю с ними завтра утром. Я отошлю этих воинов по домам, чтобы их народы стали нашими друзьями, а не противниками. Обеспечь галльские отряды отборной пищей, вином и ломтями жареного мяса, которое они любят больше всего на свете. И еще, Джемел... Перед рассветом принеси мне точные цифры потерь с обеих сторон.

Когда секретарь ушел, Мономах высказал свою точку зрения:

— Боги тоже заслуживают похвалы за нашу победу. Мы должны совершить жертвоприношение. С твоего разрешения, командир, я выберу сотню римлян из числа плененных солдат. Мы подвергнем их пыткам по старым правилам, а затем принесем в жертву...

— Нет! Вчера мы уже принесли огромное количество жертв. И разве этот человек, который лежит сейчас передо мной, не жертва для богов войны?

Его слова не тронули Мономаха.

— Ты же знаешь, что я поклоняюсь Молоху. Я чувствую его голод. Битва не насытила его.

— Не говори мне о нем!

— Во времена твоего отца мы...

— Перестань!

Ганнибал вскочил на ноги.

— Неужели мои генералы сошли с ума? Здесь не будет жертвоприношений! Мы не пойдем на Рим, и это не время моего отца! Ты остаешься советником до тех пор, пока я терплю тебя, а мое терпение уже кончается. Оставь меня в покое! Ивы тоже! Все! Уходите!

Мономах без слов повернулся и вышел вместе с другими офицерами. Магон тоже собрался покинуть палатку, но Ганнибал задержал его взглядом. Когда братья остались наедине, командующий спросил:

— Почему мое сердце так встревожено? Я мог бы радоваться победе, но вместо этого чувствую, будто мне на плечи взвалили новое бремя. Я мог бы чествовать генералов похвалой, но почему-то выискиваю в них недостатки. Я столько лет желал римской крови, однако больше не хочу таких побед. Магон, когда я смотрю на лицо Бостара, то вижу в нем тебя или себя.

— Я понимаю твои чувства, — тихо ответил Магон.

— Эта победа не искупает его смерти. Я сделал бы все, чтобы вернуть его. Как странно, брат. Мне так хотелось победить врага... А теперь, в скорби и трауре, я отдал бы свою победу, лишь бы мой товарищ был жив.

— Подобные речи не приведут ни к чему хорошему, — сказал Магон. — Ты не должен думать о последующих битвах как о новых Каннах. Тебе не следует взваливать на себя весь груз ответственности. Мы просто приблизили конец войны. Мир больше не увидит другого такого побоища. И это твоя заслуга. Бостар не изменил бы результата битвы.