Аэроплан для победителя

Глава двенадцатая

Когда Кокшаров привел дворника с приставной лестницей и заставил его вскарабкаться на чердак, никакой старухи там уже не было.

– Что это значит?! – спросил антрепренер. – Лабрюйер! Вы мне голову морочили?!

– Я уговорил его отвести фрау Хаберманн в полицию, – вместо Лабрюйера ответил Стрельский. – Моего совета молодой человек послушался. И хватит тебе, Иван, вопить и буянить. Я в кассу заходил – так билеты на три ближайших спектакля распроданы. Без Аяксов тебе не обойтись. Прости дураков, Иван! Они больше не будут!

– Я с вами в сумасшедший дом попаду, – ответил Кокшаров.

– Ты уже в сумасшедшем доме, – утешил его Стрельский. – Ибо что есть театральная антреприза? Сборище безумцев, полагающих, будто они, вырядясь в пестрые тряпки и завывая загробными голосами, покорят мир… Вот что, Иван, раз уж «Елена» имеет такой успех, не попробовать ли в будущем сезоне еще что-нибудь из Оффенбаха? Хотя бы «Званый ужин с итальянцами»? Очаровательная пародия. Придется, правда, набрать полдюжины статистов, но Зиночка в роли Эрнестины будет просто божественна. А я, так и быть, сыграю Шуфлери…

Терская стояла тут же и наградила Стрельского улыбкой.

– Кое-что из Оффенбаха можно и в этом сезоне включить в концерт. Наш дирижер показал мне ноты чудной «Баркаролы» из «Сказок Гофмана», – сказала она.

– Чур меня, чур! – закричал Стрельский и даже осенился крестом. – Ничего из этой оперы исполнять нельзя! Это – к беде! К пожару!

– Точно, – согласился, вспомнив, Кокшаров. – Из-за этих «Сказок» театр в Вене сгорел. Опера с дурной репутацией.

– А дирижер Фельдман сказал, что ее после того наперекор всему поставили в Монте-Карло, и с большим успехом! – возразила Терская. – Но ведь мы всю оперу ставить не будем, это разве Мариинке под силу. А «Баркарола»… Пойдем, я сыграю на пианино и напою…

Пианино было на дамской даче, взятое напрокат. Терская, уверенная, что мужчины покорно устремятся за ней, не оборачиваясь, поспешила к калитке, выскочила на Морскую и увидела выходящую со двора дамской дачи Танюшу.

– А ты куда, душа моя, собралась? – спросила Терская.

– Прогуляться по пляжу. Вот и зонтик…

– С Николевым?

Тут Танюша струхнула. Терская могла, заподозрив роман с Алешей, начать слежку, венчание было под угрозой. Николев действительно был, с ее точки зрения, неподходящим женихом и даже обожателем, увлеченная им девушка могла оттолкнуть поклонников более подходящих. Танюша все эти хитросплетения интрижек уже знала, понимала она также, что Терская возлагает на нее большие надежды.

– Да нет же, какой Николев? – тут Танюша увидела выходящего из-за угла Лабрюйера. – Мы с господином Лабрюйером хотели пройтись. Вот и он!

– На что тебе? – удивилась Терская.

– А он много интересного рассказывает про Ригу и про штранд, он ведь здешний. И мы иногда по-немецки говорим, ты же знаешь, у меня немецкий – совсем швах, а он поправляет.

– Что-то я не замечала, чтобы вы вместе прогуливались и по-немецки говорили…

Танюша, игнорируя это разумное замечание, кинулась к Лабрюйеру:

– Господин Лабрюйер! Ну наконец-то!

Незаметно для Терской она сжала его руку и продолжала с великолепным азартом:

– Когда в прошлый раз вы мне Шиллера читали, я потом даже нашу хозяйку спрашивала, где в Майоренхофе или в Бильдерингсхофе библиотека. Хотела взять Шиллера на немецком. Так ведь разве она знает? Господин Лабрюйер, пойдем, поищем библиотеку!

Рукопожатие Танюши было более чем выразительным – она впивалась в кисть собеседника ногтями, не больно, но со смыслом: выручай, пропадаю!

– Простите, мадмуазель Оленина, что задержался, – сказал Лабрюйер. – А в библиотеку я вас отведу. Без Шиллера не останетесь.

Терская с подозрением посмотрела на новоявленных любителей германской поэзии. Но Лабрюйер менее всего был похож на совратителя и донжуана. К тому же, как знала вся труппа, он влюбился в Валентиночку Селецкую и не имел ни малейшей надежды на взаимность.

– Вы ведь не возражаете? – спросил Терскую Лабрюйер.

Она окинула его взором – невысокий круглолицый рыжеватый крепыш, не из той породы, которую окрестили «девичья погибель», и природного артистизма в нем мало, только звучный голос, на который и клюнул Маркус. Такие мужчины, по мнению Терской, не умея ухаживать за дамами, бродят в холостяках годов до сорока пяти, а потом окрестные кумушки ухитряются сосватать их с безнадежными старыми девами или вдовами, имеющими по шестеро детей от первых мужей. Хотя вон Савелий Водолеев – того же типа мужчина, а вниманием не обделен, потому что умеет предлагать себя куда шустрее записных красавцев и щеголей.

– С чего бы мне возражать? – тоном вышколенной светской дамы сказала Терская.

И Лабрюйер, предложив согнутую в локте руку Танюше, увел ее в сторону моря.

Первые полсотни шагов они шли молча, потом девушка заговорила:

– Вы не представляете, как я вам благодарна!

– Рад помочь прелестному созданию. Моя роль сыграна?

– Ой, блистательно сыграна! Вы замечательный! Я так боялась, что вы не поймете!

Танюша не была слишком высокого мнения о Лабрюйере. В кокшаровской труппе, как во всякой другой, существовала своя табель о рангах, в ней героем-любовником и на сцене, и в жизни был Славский, второе место держал Лиодоров, очень стремившийся возвыситься – для этого он завивал волосы, пудрился ради роковой бледности и всячески придавал себе сходство со знаменитым поэтом Блоком. Третье место Танюша отдала бы усатому Енисееву, если бы не его странные поступки и высокомерие. Задавак девушка страсть как не любила. Четвертое – Кокшарову, Иван Данилович был, как говорили артистки, интересным мужчиной. Потом шел бы Стрельский, невзирая на преклонные годы, потом уж Водолеев. И на последнем месте у Танюши, да у остальных артисток тоже, стоял Лабрюйер. Дело было даже не во внешности – он оказался в труппе еще более чужим, чем Енисеев. Тот все-таки был прирожденным, хотя и плохо обученным, артистом. А Лабрюйер артистом не был вообще – он только пел, и Танюша это прекрасно понимала.

– Как видите, понял, – ответил ей Лабрюйер. – Куда вас проводить?

– Меня?

– Вас же ждет кто-то… или нет?..

Танюша задумалась, глядя на Лабрюйера. Чувства, которое она сейчас испытывала, ни в одном психологическом учебнике, пожалуй, не нашлось бы: благодарность пополам с жалостью. Да, ей вдруг стало жаль бедного пьяницу, который прибился к труппе лишь потому, что Маркусу лень было искать более подходящую персону.

– А вы знаете, господин Лабрюйер, что ваш Енисеев вас обманывает? – вдруг спросила Танюша.

– Как – обманывает? – Лабрюйер совершенно не ожидал такого ответа на свой галантный вопрос, а разгадать Танюшину логику даже опытному Стрельскому было бы мудрено.

– Ей-богу, обманывает! Дайте слово, что никому не проболтаетесь!

– Даю слово! – тут же ответил заинтригованный Лабрюйер. – И нарушу его только с вашего позволения, мадмуазель Оленина.

– Понимаете, господин Лабрюйер, я страстно желаю летать, как Зверева, как баронесса де Ларош, как княжна Шаховская! Я сплю и вижу, как лечу!

– В ваши годы это естественно, – со вздохом сказал Лабрюйер.

– Да нет же, не просто лечу, как маленькая, когда без всяких крыльев, я на «фармане» лечу! Так вот… только Терской не говорите, она скандал закатит!

– Я же обещал.

– Я недавно решила приехать на ипподром с самого утра, чтобы посмотреть, как Зверева летает на рассвете, когда нет публики. Ну а первый поезд идет слишком поздно. Я вечером села на велосипед и поехала в Солитюд. Я взяла с собой одеяло, воду в бутылке, хлеб с маслом, я очень хорошо собралась. А переночевать я решила в сенном сарае – ведь где конюшни, там и сенной сарай.

– Отчаянная вы девушка.

– Да! А что делать, если хочется летать? Ну так вот – ночью на ипподроме я видела Енисеева.

– Ничего себе! – изумился Лабрюйер. – Что он там забыл?

– Я не знаю, что он там забыл, – серьезно ответила Танюша. – И я даже не была уверена, что это он, хотя его усы с другими не спутаешь. Там есть еще наездник, фон Эрлих, тоже высокий. А потом, когда я вернулась, в то же утро пришел полицейский и рассказал, что вы с Енисеевым ночью рыбу воровали и коптильню поломали. Ну, я и подумала, что раз вы опять всю ночь, как два Аякса… ну…

– Да говорите уж прямо, Тамарочка: пьянствовали, и не как два Аякса, а как две свиньи.

– Мерси, мсье Лабрюйер. Ну, значит, я подумала, что нельзя же одновременно громить коптильню и прятаться на ипподроме, ночь же, извозчика не поймать, чтобы доехать, а расстояние там, наверно, верст больше десяти. А потом, буквально пару дней назад, мы с Николевым решили утром пойти в церковь, к самому началу службы, исповедаться и причаститься. Надо же, а то живем тут, как нехристи, лоб перекрестить забываем!

– Это точно, – немного удивленный страстью в Танюшином голосе, согласился Лабрюйер.

– Я стояла у калитки дамской дачи. Было очень рано, еще даже молочница не приходила, на Морской улице – ни души. И тут слышу – велосипед едет. Я встала за акацию – мало ли кто там, а я на улице одна, а Николев за тужуркой побежал…

И Танюша подробно рассказала, как приехал пассажиром на велосипеде Енисеев и как он правдоподобно изобразил пьяного – до такой степени, что лег спать на клумбу с ноготками.

– Вот я и подумала – раз он для чего-то прикидывается пьяным, и у него есть товарищ с велосипедом, то, может, там, на ипподроме, все-таки был он. То есть он с вами пошалил, коптильню поломал, а потом уложил вас под лодку, а товарищ на велосипеде его забрал.

– Ясно…

– А мне вот не ясно – зачем он это делает? Так что я вас предупредила, господин Лабрюйер. У нас в театре есть такое слово – «ширма». Это человек, которым прикрываются. Скажем, актриса выходит замуж за кого-то ради приличия, чтобы потом продолжать роман с покровителем, так этот муж – «ширма». Вот я и думаю, что вы для Енисеева – тоже «ширма». Все же знают, что вы вместе гуляете по штранду и…

– Шатаемся по штранду, как две пьяные свиньи, и безобразничаем?

– Ну, я примерно это хотела сказать…

Лабрюйер молчал довольно долго. Танюша смотрела на него сперва с недоумением, потом с тревогой: это была как раз та пауза, которую на сцене выдерживает актер, чтобы показать, что его герой под гнетом обстоятельств теряет рассудок.

– Знаете, Тамарочка, – произнес Лабрюйер, – устами младенца… Меня многие пытались отвадить от пьянства – и нужно было, чтобы пришла такая милая девушка, чтобы она сказала: старый дурак, из тебя сделали игрушку, а ты и доволен!

– Я так не говорила!

– Тамарочка, я очень редко прошу о помощи. А вас попрошу.

– Но тогда и я вас попрошу! – воскликнула Танюша.

– Можете на меня рассчитывать. Так вот – наблюдайте за Енисеевым. Наблюдайте, но ничего не предпринимайте! У меня есть подозрение, что это мошенник высокого полета. А уж в мошенниках я разбираюсь, то есть должен был бы разбираться.

– Кем вы были, прежде чем пойти на сцену? – спросила сообразительная Танюша.

– Служил, – кратко отвечал Лабрюйер. – А службу бросил потому, что не оправдал доверия начальства. Я совершил ошибку, желая казаться более значительным и способным, чем я есть. После этого я проклял свое дурацкое самолюбие и самолюбование…