Аэроплан для победителя

Глава тридцатая

Лабрюйер пошел искать Танюшу и Николева, чтобы отпустить молодоженов домой. Он предвидел, что Стрельский, обрадовавшись случаю, изобразит перед Енисеевым в лицах все, что происходило на ипподроме, и особенно талантливо исполнит роль «катафалка», несущегося на молодоженов.

Парочка была поблизости. Танюша с Алешей честно крались за Енисеевым и очень удивились тому, что он вступил в переговоры со Стрельским и Лабрюйером.

– Тревога отменяется, – сказал им Лабрюйер. – Поезжайте домой.

– Но почему?! – возмутилась Танюша.

– Потому что случилась ошибка. Енисеев не убивал фрау фон Сальтерн.

– Как не убивал? Значит он – не Дитрихс? А как же тогда попал к нему портсигар?

– Подбросили.

На душе было пасмурно. Ощущение он мог бы выразить лаконично: «не сбылось». Его погоня была погоней не за убийцей, а за Енисеевым, который сделал из него ширму для своих загадочных дел и выставил на общее посмешище. «Два Аякса исполняют качучу на крыше цветочного киоска!» «Два Аякса сломали трубу коптильни!» «Два Аякса похитили купальную машину!»

Лабрюйеру не раз приходилось разоблачать мнимые алиби, а теперь он сам сделался ходячим алиби этого усатого черта.

– Но тогда убийца – Таубе! – воскликнула Танюша. – Он ведь не тот, за кого себя выдает! Он где-то стянул визитные карточки настоящего Таубе! Значит, он – Дитрихс!

– Погодите, Тамарочка, погодите!..

Лабрюйер вспомнил – Таубе был на ипподроме в тот день, когда там познакомились Сальтерн и Селецкая. Именно тогда Танюша получила от него визитную карточку. И девушка была очень недовольна тем, что этот человек крутится вокруг Зверевой. Так, значит, Таубе?

Он ведь был на ипподроме, когда пропала фрау Хаберманн. Когда он приехал? Могло ли у него быть дело возле ворот? Ворота распахнули, чтобы вползли две телеги с сеном, но, может быть, явилось еще что-то, связанное с Таубе?

Лабрюйер не хотел разгадывать эту загадку, с него было довольно, что Селецкую отпустили. К фрау фон Сальтерн он был равнодушен, сам Сальтерн навеки утратил его уважение. Но мысль жила сама по себе, помимо его воли; мысль суетилась, выдергивала из воспоминаний слова и картинки, лепила какую-то новую сущность.

– Какого черта?.. – пробормотал он.

Ему это вовсе не требовалось. Енисееву зачем-то понадобился Алоиз Дитрихс – ну так сам пусть за ним и гоняется.

Но следовало поступить достойно. Передать в енисеевские руки все сведения – и послать его ловить ветра в поле. И пропади пропадом «Прекрасная Елена»! Лучше уж до скончания дней петь в церковном хоре!

– Тамарочка, пойдем, сами ему все скажите про Таубе, – попросил Лабрюйер. И он подвел девушку к скамье, где совещались Стрельский и Енисеев.

– Вот, расскажите этим господам все, что знаете, и как злодеи дважды покушались на вашу жизнь, и как вы пометили автомобиль, и как его теперь ищут. А я все, что мог, сделал… Про поезд, застрявший у переезда, доложили? – строго спросил он Стрельского. – Про вонючую банку доложили? Что еще? Про парнишку с цидулкой доложили? Значит, я могу перекреститься с облегчением и уходить к чертовой бабушке!

– Какая цидулка? – удивился Стрельский.

– Та, которую парнишка по ошибке Мюллеру отдал.

– Точно, была бумажка с каким-то немецким названием, – согласился Стрельский. – «Гросс…» Что-то большое?

– Гросс-Дамменхоф.

– Что это? – спросил Енисеев.

– Имение по ту сторону железной дороги. Если ехать из Риги, то слева будет ипподром, а справа несколько старинных имений – Анненхоф, Кляйн-Дамменхоф, Гросс-Дамменхоф и еще дальше – Эссенхоф, а за лесом – Клейстенхоф. Ну, я… Нет. Это еще не все.

Лабрюйер достал бумажник и стал вынимать банкноты.

– Это еще зачем? – спросил Енисеев.

– Из пятисот рублей я часть потратил на поиски убийцы. Остальное возвращаю. И устраняюсь от этого дела.

– Любопытная цидулка, – заметил Енисеев. – А вы не заметили – не околачивалась ли в это время поблизости компания наездников на дорогих лошадях? Не собиралась ли она на прогулку?

– Даму-амазонку я заметил! – сообщил Стрельский. – Такая, знаете ли, королева! Царица фей Титания!

– Гадкая гадина! – сразу охарактеризовала ее Танюша.

– И то, и другое сразу, – усмехнулся Енисеев. – Это с дамами случается. Говорите, Гросс-Дамменхоф? Простите, вынужден покинуть ваше приятное общество. Не хочу обременять вас просьбами, собрат Аякс, но у вас в записной книжке наверняка есть расписание поездов.

– Вы собрались в Гросс-Дамменхоф? – догадалась Танюша. – Алешенька, мы едем с господином Енисеевым!

– Но почему? – удивился Николев.

– Потому что, если он туда едет, там будет что-то любопытное!

– До кеммернского поезда примерно полчаса, – сообщил Лабрюйер. – Вы прекрасно на него успеваете. Но это сегодня уже последний.

– По-вашему, записочку прислала фрау Хаберманн? – спросил Стрельский. – Ах, проказница…

– Очень может быть, – туманно ответил Енисеев. – Во всяком случае, я уверен, что искать ее следов нужно в Гросс-Дамменхофе. Если только…

– Если что?

– Если ее там не нашли еще до нас. Тогда я не дам за ее жизнь ломаного гроша. И поверьте – труп не станут никуда подбрасывать.

– Почему? – хором спросили Танюша и Николев.

– Потому что убийцам уже не до спектаклей, дети мои. Вокруг них мой брат Аякс развел столько суеты, что они вынуждены торопиться. И это прекрасно! Милая Тамарочка и вы, господин Николев. Там, конечно же, будет любопытно. Но я вас с собой не возьму. Простите!

Енисеев потешно развел руками.

Все, что он ни делал, было для Лабрюйера отвратительно. И даже этот роскошный жест – явно перенятый у Стрельского или Водолеева. Сам он, не будучи актером ни в какой мере, очень остро ощущал актерские приемы и замашки у других людей, иногда они его развлекали, но сейчас – раздражали.

– Нет, господин Енисеев, мы тоже поедем. Все, что творится на ипподроме, – мое личное дело, если угодно, – строгим ледяным голосом, почти как Терская в гневе, ответила Танюша. – Какие-то гнусные людишки плетут интриги вокруг госпожи Зверевой, а она мой кумир, мой идеал, я мечтаю учиться у нее летать! И мой муж мечтает!

– Да! – выпалил Николев, совсем ошалев от восторга: она впервые прилюдно назвала его мужем, и именно так, как положено замужней даме.

Стрельский, оценив ловкость дамы, зааплодировал.

– А если придется стрелять – так я умею не хуже вас!

– Ого… – прошептал Енисеев.

И тут Танюша выхватила из-за спины револьвер.

Не успели спросить, кто ее выучил такому опасному способу ношения оружия за поясом юбки, под пелеринкой, как она выстрелила, – и флажок, украшавший маленькую детскую карусель, рухнул. Пуля удачно попала в шар, из которого он торчал.

– Бежим! – воскликнул Енисеев. – Сейчас сторожа выскочат! Садитесь на велосипеды, и по пляжу – аллюром три креста!

– Есть, ваше благородие! – лихо отрапортовала Танюша. – За мной, душенька!

Молодожены укатили.

– Слава те господи, – с чувством сказал Енисеев. – Скорее на станцию, пока они не повисли у нас на плечах. Вот ведь парочка…

– Вы приглашаете меня с собой? – осведомился Стрельский. – Со всеми моими ревматизмами, куриной слепотой и старческим недержанием всего на свете?

– Я бы не осмелился, но в вашем взоре вижу снисходительность…

– В моем взоре вы видите безумие, – поправил старый артист. – Но я не хочу отпускать вас одного. В случае… в неприятном случае я хоть подниму тревогу… Но билеты за ваш счет.

– Тогда – идем на станцию, – сказал Енисеев. – Прощайте, брат Аякс. Я вам за все благодарен, даже искренне благодарен, но вы твердо решили, что нам не по пути. Пусть так.

– Деньги возьмите, – буркнул Лабрюйер.

– Это – в оплату за ваши труды.

Тут по каменному спуску прибежал старик-сторож и на дурном немецком осведомился насчет стрельбы.

– Это там, дальше, – сказал ему Енисеев, махнув рукой куда-то в сторону острова Эзель.

– У нас и ружьишка-то нет, – по-русски добавил Стрельский.

Они пошли вслед за успокоенным сторожем.

Лабрюйер остался у скамьи.

– Ну и черт с вами, – проворчал он. То, что оставалось от вечера, следовало употребить с большей пользой для себя – забравшись в дальний угол двора, смазать конским снадобьем ногу, а потом спокойно в одиночестве выкурить пару папирос. А может, и побольше – чтобы забить скверный запах. Мало надежды, что он выветрится, но хоть ослабнет.

Он вышел на полосу влажного песка, решив, что неторопливая прогулка вдоль гладкого мелководья на сон грядущий – именно то, что требуется господину средних лет, у которого побаливает нога, а на душе – кавардак. Но побрел он почему-то не в сторону Майоренхофа, а в сторону Дуббельна: «Мариенбад» формально относился к Дуббельну, хотя был выстроен почти посередке между этими двумя станциями.

Возле дуббельнского вокзала он мог взять извозчика и доехать до артистических дач.

Орман имел хорошую лошадь и довез Лабрюйера довольно быстро. Поблизости от майоренхофской станции он спросил, по какой улице ехать – Йоменской или Морской. Лабрюйер понимал, что короче – по Морской, но хотел продлить удовольствие от поездки, не так уж много у него в жизни было за последнее время удовольствий.

Он чувствовал, что как-то неправильно расстался с Енисеевым, но бросать деньги в наглую морду, именно в эту наглую морду, было нелепо – Енисеев бы счел ниже достоинства нагнуться за ними.

– Где поворачивать? – спросил орман, и Лабрюейр от задумчивости не сразу указал нужный перекресток.

Он никогда не знал названий узких улочек, что вели к морю. Даже в Майоренхофе эти улочки были простенькие, не мощеные, без тротуаров, с бурьяном вдоль дощатых заборов, а кое-где – с белым шиповником; совсем скромные улочки, не променады, как Йоменская или Морская, и с колдобинами, на которых колыхалась замедлившая ход бричка. Лабрюйер, покачиваясь на сиденье, уже предвкушал обещанные себе папиросы, орман опять спросил, где поворачивать, услышал «налево», и четверть минуты спустя бричка остановилась. Лабрюйер встал, желая спуститься по двум ступенькам, и увидел, как из калитки мужской дачи выскакивает приземистая фигурка с большим саквояжем.

Все бы ничего, но человек этот быстро и пугливо огляделся – как будто в такое время кто-то мог его видеть. Если бы не повадка воришки, покидающего ограбленный дом с добычей, Лабрюйер бы не обратил внимания – мало ли кто забрел к господам артистам в гости, особенно если взял с собой побольше пива. Но он вгляделся – и узнал Савелия Водолеева.

Водолеев быстро перешел Морскую по диагонали, и Лабрюйер увидел, что спешит он к какой-то черной глыбе, которой еще утром тут не было. Но у глыбы, когда он был совсем близко, зажглись фары – и оказалось, что это проклятый «катафалк». Савелий закинул саквояж в автомобиль, влез сам, и «катафалк» с места взял хорошую скорость, помчался в сторону Эдинбурга и Бильдерингсхофа.

Первая мысль у Лабрюйера была совсем глупая: чего Савелий в такое время собрался делать в Бильдерингсхофе, в зале Маркуса? А вот вторая была поумнее: «катафалк» пролетит эти станции стрелой и остановится лишь у ипподрома.